однажды ночью, у горящего очага, за стаканом вина, – отданная им Петру Алексеевичу.
Наталья была девственница, не в пример своим единокровным сестрам, родным сестрам
заточенной в монастыре правительницы Софьи, царевнам Катьке и Машке, над которыми поте-шалась вся Москва. Нрав у Натальи был пылкий и непримиримый. Катьку и Машку она не раз
ругивала потаскушками и коровами, разгорячась, и била их по щекам. Старые тюремные обычаи, жаркие скоромные шепоты разных бабок-задворенок она изгнала у себя из дворца. Она и брату, Петру Алексеевичу, выговаривала, когда он одно время, навсегда отослав от себя бесстыжую
фаворитку Анну Монс, стал уж очень неразборчив и прост с женщинами. Вначале Наталья думала, что и эта – солдатская полонянка – также ему лишь на полчаса: встряхнется и забудет. Нет, Петр Алексеевич не забыл того вечера у Меньшикова, когда бушевал ветер и Екатерина, взяв
свечу, посветила царю в спальне. Для меньшиковской экономки велено было купить небольшой
домишко на Арбате, куда Александр Данилович сам отвез ее постелю, узлы и коробья, а через
небольшое время оттуда ее перевезли в измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой.
Здесь Катерина жила без печали, всегда веселая, простодушная, свежая, хоть и валялась в
свое время под солдатской телегой. Петр Алексеевич часто ей присылал с оказией коротенькие
смешливые письма, – то со Свири, где он начал строить флот для Балтийского моря, то из нового
города Питербурга, то из Воронежа. Он скучал по ней. Она, разбирая по складам его записочки, только пуще расцветала. У Натальи растравлялось любопытство: чем она все-таки его приворо-жила?
– Хочешь, сошью тебе такой же туалет к приезду государя? – сказала Наталья, строго глядя
на Катерину. Та присела, смутясь, выговорила:
– Хочу очень… Спасибо…
– Робеет она тебя, свет Натальюшка, – зашептала Анисья Толстая, – не пепели ее взором, будь с ней послабже… Я ей – и так и сяк – про твою доброту, она знай свое: «Царевна безгреш-ная, я – грешная, ее, говорит, доброту ничем не заслужила… Что меня, говорит, государь полюбил – мне и то удивительно, как гром с ясного неба, опомниться не могу…» Да и эти две мои ду-рищи все к ней лезут с расспросами, – что с ней было да как? Я им настрого про это и думать и
говорить заказала. Вот вам, говорю, греческие боги да амуры, про их похождения и думайте и
говорите… Нет и нет, въелась в них эта деревенщина – щебетать про все пошлое… С утра до но-чи им одно повторяю: были вы рабынями, стали богинями.
От зноя растрещались кузнечики в скошенной траве так, что в ушах было сухо. Далеко, на
той стороне пруда, черный сосновый бор, казалось, источался вершинами в мареве. Стрекозы
сидели на осоке,„паучки стояли на бледной воде. Наталья вошла под тень шатра, сбросила ду-шегрейку, окрутила темно-русые косы вокруг головы, расстегнула, уронила юбку, вышла из нее, спустила тонкую рубашку и, совсем как на печатанных голландских листах, которые время от
времени вместе с книгами присылались из Дворцового приказа, – не стыдясь наготы, – пошла на
мостки.
– Купаться всем! – крикнула Наталья, оборачиваясь к шатру и все еще подкручивая косы.
Марфа и Анна жеманились, раздеваясь, покуда Анисья Толстая не прикрикнула на них: «Чего
приседаете, толстомясые, никто ваши прелести не похитит». Катерина тоже смущалась, замечая, что царевна пристально разглядывает ее. Наталья как будто и брезговала и любовалась ею. Когда
Катерина, опустив кудрявую голову, осторожно пошла по скошенной траве, и зной озолотил ее, круглоплечую, тугобедрую, налитую здоровьем и силой, Наталье подумалось, что братец, строя
на севере корабли, конечно, должен скучать по этой женщине, ему, наверно, видится сквозь табачный дым, как вот она – красивыми руками поднесет младенца к высокой груди… Наталья
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
320
выдохнула полную грудь воздуха и, закрыв глаза, бросилась в холодную воду… В этом месте со
дна били ключи…
Катерина степенно слезла бочком с мостков, окунаясь все смелее, от радости рассмеялась, и тут только Наталья окончательно поняла, что, кажется, готова любить ее. Она подплыла и положила ей руки на смуглые плечи.
– Красивая ты, Катерина, я рада, что братец тебя любит.
– Спасибо, государыня…
– Можешь звать меня Наташей…
Она поцеловала Катерину в холодноватую, круглую, мокрую щеку, заглянула в ее вишневые глаза.
– Будь умна, Катерина, буду тебе другом…
Марфа и Анна, окуная то одну, то другую ногу, все еще боялись и повизгивали на мостках, – Анисья Толстая, рассердясь, силой спихнула обеих пышных дев в воду. Все паучки разбежа-лись, все стрекозы, сорвавшись с осоки, летали, толклись над купающимися богинями.
3
В тени шатра, закрутив мокрые волосы, Наталья пила только что принесенные с погреба
ягодные водички, грушевые медки и кисленькие кваски. Кладя в рот маленький кусочек сахар-ного пряника, говорила:
– Обидно видеть наше невежество. Слава богу – мы других народов не глупее, девы наши
статны и красивы, как никакие другие, – это все иностранцы говорят, – способны к учению и политесу. Братец который год бьется, – силой тащит людей из теремов, из затхлости… Упираются, да не девки, – отцы с матерями. Братец, уезжая на войну, уж как меня просил: «Наташа, не давай, пожалуйста, им покоя – старозаветным-то бородачам… Досаждай им, если добром не хотят…
Засосет нас это болото…» Я бьюсь, я – одна… Спасибо царице Прасковье, в последнее время
она мне помогает, – хоть и трудно ей старину ломать – все-таки завела для дочерей новые порядки: по воскресеньям у нее после обедни бывают во французском платье, пьют кофей, слушают
музыкальный ящик и говорят о мирском… А вот у меня в Кремле осенью будет новинка так новинка.
– Что же за новинка будет у тебя, свет наш? – спросила Анисья Толстая, вытирая сладкие