рост?..
Марья также провыла:
– Сказала нам про это баба-кимрянка, Домна Вахрамеева. Она эту сахарницу во сне видела, мы ей верим, нам марципану захотелось…
Наталья кинулась, распахнула дверь, – за ней отскочил старичок – комнатный шалун в
женском платье, попятились бабки-задворенки, бабки-уродки, бабки-шутихи с набитыми репья-ми в волосах. Наталья схватила за руку опрятную мягкую женщину в черном платке.
– Ты – баба-кимрянка?
Женщина молча махнула всем туловищем истовый поклон:
– Государыня-царевна, точно, я из Кимр, скудная вдова Домна Вахрамеева…
– Ты царевен подговаривала ездить в Немецкую слободу? Отвечай…
Белое лицо Вахрамеевой задрожало, длинные губы перекривились:
– Я – женка порченая, государыня моя, говорю нелепые слова в ума исступлении, благодетельницы-царевны моими глупыми словами тешатся, а мне то и радость… По ночам сны вижу
несказанные. А уж верят ли моим снам благодетельницы-царевны, нет ли – того не ведаю… В
Немецкой слободе отродясь не бывала, никакой сахарницы и в глаза не видала. – Опять махнув
Наталье поклон, вдова Вахрамеева стала, сложа руки на животе под платком, закаменела, – хоть
огнем пытай…
Наталья мрачно взглянула на сестер, – Катька и Машка только негромко охали, маясь от
жары. В дверь просунулся старичок-шалун с одними ноздрями вместо носа, – усы, бороденка
взъерошены, губы выворочены.
– Ай рассмешить надо? – Марья досадливо махнула на него платком. Но уже с десяток рук
вцепились с той стороны в дверь, и шутихи, уродки в лохмотьях, простоволосые, иные в дурац-ких сарафанах, в лубяных кокошниках, толкая старичка-шалуна, ввалились в горницу. Проворные, бесстыжие, начали сигать, вскрикивать, драться между собой, таскаясь за волосы, хлеща по
щекам. Старичок-шалун влез верхом на горбатую бабку, выставив лапти из-под лоскутной юбки, закричал гнусаво: «А вот немец на немке верхом поехал пиво пить…» В сенях подоспевшие певчие с присвистом грянули плясовую. Домна Вахрамеева отошла и стала за печку, опустив платок
на брови.
В досаде, в гневе Наталья затопала красными башмачками, – «прочь!» – закричала на эту
кувыркающуюся рвань и дрянь, – «прочь!». Но дураки и шутихи только громче завизжали. Что
она могла сделать одна с этой бесовской толщей! Вся Москва полна ею, в каждом доме бояр-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
324
ском, вокруг каждой паперти крутился этот мрак кромешный… Наталья брезгливо подобрала
подол, – поняла, что на том и кончился ее разговор с сестрами. И уйти было бы глупо сейчас, –
Катька с Машкой, высунувшись в окошки, так-то бы посмеялись вслед ее карете…
Вдруг, среди шума и возни, послышался на дворе конский топот и грохот колес. Певчие в
сенях замолкли. Старичок-шалун крикнул, оскаля зубы: «Разбегайся!» – дурки и шутихи, как
крысы, кинулись в двери. В доме сразу будто все умерло. Деревянная лестница начала скрипеть
под грузными шагами.
В светлицу, отдуваясь, вошел тучный человек, держа в руке посох, кованный серебром, и
шапку. Одет он был по-старомосковски в длинный – до полу – клюквенный просторный армяк; широкое смуглое лицо обрито, черные усы закручены по-польски, светловатые – со слезой – глаза выпучены, как у рака. Он молча поклонился – шапкой до полу – Наталье Алексеевне, тяжело
повернулся и так же поклонился царевнам Катерине и Марье, задохнувшимся от страха. Потом
сел на скамью, положив около себя шапку и посох.
– Ух, – сказал он, – ну вот, я и пришел. – Вытащил из-за пазухи цветной большой платок, вытер лицо, шею, мокрые волосы, начесанные на лоб.
Это был самый страшный на Москве человек – князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский.
– Слышали мы, слышали, – неладные здесь дела начались. Ай, ай, ай! – Сунув платок за
пазуху армяка, князь-кесарь перекатил глаза на царевен Катерину и Марью. – Марципану захотелось? Так, так, так… А глупость-то хуже воровства… Шум вышел большой. – Он повернул, как идол, широкое лицо к Наталье. – За деньгами их посылали в Немецкую слободу, – вот что.
Значит, у кого-то в деньгах нужда. Ты уж на меня не гневайся, – придется около дома сестриц
твоих караул поставить. В чулане у них живет баба-кимрянка и носит тайно еду в горшочке на
пустырь за огородом, в брошенную баньку. В той баньке живет беглый распоп Гришка… (Тут
Катерина и Марья побелели, схватились за щеки.) Который распоп Гришка варит будто бы в
баньке любовное зелье, и зелье от зачатия, и чтобы плод сбрасывать. Ладно. Нам известно, что
распоп Гришка, кроме того, в баньке пишет подметные воровские письма, и по ночам ходит в
Немецкую слободу на дворы к некоторым посланникам, и заходит к женщине-черноряске, которая, черноряска, бывает в Новодевичьем монастыре, моет там полы, и моет пол в келье у бывшей