марайся в эти дела, ступай домой по вечерней прохладе…
Глава вторая
1
За столом сидели три брата Бровкины – Алексей, Яков и Гаврила. Случай был редкий по
теперешним временам, чтобы так свидеться, душевно поговорить за чаркой вина. Нынче всё –
спех, всё – недосуг, сегодня ты здесь, завтра уже мчишься за тысячу верст в санях, закопавшись
в сено под тулупом… Оказалось, что людей мало, людей не хватает.
Яков приехал из Воронежа, Гаврила – из Москвы. Обоим было указано ставить на левом
берегу Невы, повыше устья Фонтанки, амбары, или цейхгаузы, у воды – причалы, на воде – боны
и крепить весь берег сваями – в ожидании первых кораблей балтийского флота, который со всем
поспешением строился близ Лодейного Поля на Свири. Туда в прошлом году ездил Александр
Данилович Меньшиков, велел валить мачтовый лес и как раз на святую неделю заложил первую
верфь. Туда привезены были знаменитые плотники из Олонецкого уезда и кузнецы из Устюжи-ны Железопольской. Молодые мастера-навигаторы, научившиеся этим делам в Амстердаме, старые мастера из Воронежа и Архангельска, славные мастера из Голландии и Англии строили на
Свири двадцатипушечные фрегаты, шнявы, галиоты, бригантины, буера, галеры и шмаки. Петр
Алексеевич прискакал туда же еще по санному пути, и скоро ожидали его здесь, в Питербурге.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
325
Алексей без кафтана, в одной рубашке голландского полотна, свежей по случаю воскресенья, подвернув кружевные манжеты, крошил ножом солонину на дощечке. Перед братьями стояла глиняная чашка с горячими щами, штоф с водкой, три оловянных стаканчика, перед каждым
лежал ломоть ржаного черствого хлеба.
– Шти с солониной в Москве не диковинка, – говорил братьям Алексей, румяный, чисто
выбритый, со светлыми подкрученными усами и остриженной головой (парик его висел на
стене, на деревянном гвозде), – здесь только по праздникам солонинкой скоромимся. А капуста
квашеная – у Александра Даниловича на погребе, у Брюса, да – пожалуй – у меня и – только… И
то ведь оттого, что летось догадались – сами на огороде посадили. Трудно, трудно живем. И дорого все, и достать нечего.
Алексей бросил с доски накрошенную солонину в чашку со щами, налил по чарке. Братья, поклонясь друг другу, вздохнув, выпили и степенно принялись хлебать.
– Ехать сюда боятся, женок здесь, почитай что, совсем нет, живем, как в пустыне, ей-ей…
Зимой еще – туда-сюда – бураны преужасные, тьма, да и дел этой зимой было много… А вот, как
сегодня, завернет весенний ветер, – и лезет в голову неудобь ска-зуемое… А ведь здесь с тебя, брат, спрашивают строго…
Яков, разгрызая хрящ, сказал:
– Да, места у вас невеселые.
Яков, не в пример братьям, за собой не смотрел, – коричневый кафтан на нем был в пятнах, пуговицы оторваны, черный галстук засален на волосатой шее, весь пропах табаком-канупером.
Волосы носил свои – до плеч – плохо чесанные.
– Что ты, брат, – ответил Алексей, – места у нас даже очень веселые: пониже по взморью, и
в стороне, где Дудергофская мыза. Травы – по пояс, рощи березовые – шапка валится, и рожь, и
всякая овощь родится, и ягода… В самом невском устье, конечно, – топь, дичь. Но государь почему-то именно тут облюбовал город. Место военное, удобное. Одна беда – швед очень беспо-коит. В прошлом году так он на нас навалился от Сестры-реки и флотом с моря, – душа у нас в
носе была. Но отбили. Теперь-то уж он с моря не сунется. В январе около Котлина острова опустили мы под лед ряжи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Реке еще не вскрыться –
будет готов круглый бастион о пятидесяти пушек. Петр Алексеевич к тому чертежи прислал из
Воронежа и саморучную модель и велел назвать бастион – Кроншлотом.
– Как же, дело известное, – сказал Яков, – об этой модели с Петром Алексеевичем мы по-спорили. Я говорю: бастион низок, в волну будет пушки заливать, надо его возвысить на двадцать вершков. Он меня и погладил дубинкой. Утрась позвал: «Ты, говорит, Яков, прав, а я не
прав». И, значит, мне подносит чарку и крендель. Помирились. Вот эту трубку подарил.
Яков вытащил из набитого всякой чепухой кармана обгорелую трубочку с вишневым, изгрызенным на конце чубуком. Набил и, сопя, стал высекать искру на трут. Младший, Гаврила, ростом выше братьев и крепче всеми членами, с юношескими щеками, с темными усиками, большеглазый, похожий на сестру Саньку, начал вдруг трясти ложку со щами и сказал – ни к се-лу ни к городу:
– Алеша, ведь я таракана поймал.
– Что ты, глупый, это уголек. – Алексей взял у него черненькое с ложки и бросил на стол.
Гаврила закинул голову и рассмеялся, открывая напоказ сахарные зубы.
– Ни дать ни взять покойная маманя. Бывало, батя ложку бросит: «Безобразие, говорит, таракан». А маманя: «Уголек, родимый». И смех и грех. Ты, Алеша, постарше был, а Яков помнит, как мы на печке без штанов всю зиму жили. Санька нам страшные сказки рассказывала. Да, бы-ло…
Братья положили ложки, облокотились, на минуту задумались, будто повеяло на каждого
издалека печалью. Алексей налил в стаканчики, и опять пошел неспешный разговор. Алексей
стал жаловаться: наблюдал он за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора