рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень и лес с
финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, – колес нет…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
326
Потом, налив по стаканчику, братья начали перебирать европейский политик. Удивлялись
и осуждали. Кажется, просвещенные государства, – трудились бы да торговали честно. Так – нет.
Французский король воюет на суше и на море с англичанами, голландцами и императором, и
конца этой войне не видно; турки, не поделив Средиземного моря с Венецией и Испанией, жгут
друг у друга флоты; один Фридрих, прусский король, покуда сидит смирно да вертит носом, принюхивая – где можно легче урвать; Саксония, Силезия и Польша с Литвой из края в край пылают войной и междоусобицей; в позапрошлом месяце король Карл велел полякам избрать нового короля, и теперь в Польше стало два короля – Август Саксонский и Станислав Лещинский, –
польские паны одни стали за Августа, другие – за Станислава, горячатся, рубятся саблями на
сеймиках, – ополчась шляхтой, жгут друг у друга деревеньки и поместья, а король Карл бродит с
войсками по Польше, кормится, грабит, разоряет города и грозит, когда пригнет всю Польшу, повернуть на царя Петра и сжечь Москву, запустошить русское государство; тогда он провозгла-сит себя новым Александром Македонским. Можно сказать: весь мир сошел с ума…
Со звоном вдруг упала большая сосулька за глубоким – в мазаной стене – окошечком в четыре стеклышка. Братья обернулись и увидели бездонное, синее – какое бывает только здесь на
взморье – влажное небо, услышали частую капель с крыши и воробьиное хлопотанье на голом
кусте. Тогда они заговорили о насущном.
– Вот нас три брата, – проговорил Алексей задумчиво, – три горьких бобыля. Рубашки у
меня денщик стирает и пуговицу пришьет, когда надо, а все не то… Не женская рука… Да и не в
том дело, бог с ними, с рубашками… Хочется, чтобы она меня у окошка ждала, на улицу глядела. А ведь придешь усталый, озябший, упадешь на жесткую постель, носом в подушку, как пес, один на свете… А где ее найти?..
– Вот то-то – где? – сказал Яков, положив локти на стол, и выпустил из трубки три клуба
дыма один за другим. – Я, брат, отпетый. На дуре какой-нибудь неграмотной не женюсь, мне с
такой разговаривать не о чем. А с белыми ручками боярышня, которую вертишь на ассамблее да
ей кумплименты говоришь по приказу Петра Алексеевича, сама за меня не пойдет… Вот и про-бавляюсь кое-чем, когда нуждишка-то… Скверно это, конечно, грязь. Да мне одна математика
дороже всех баб на свете…
Алексей – ему – тихо:
– Одно другому не помеха…
– Стало быть, помеха, если я говорю. Вон – на кусту воробей, другого занятия ему нет, –
прыгай через воробьиху… А бог человека создал, чтобы тот думал. – Яков взглянул на меньшого
и захрипел трубкой. – Разве вот Гаврюшка-то наш проворен по этой части.
От самой шеи все лицо Гаврилы залилось румянцем; он усмехнулся медленно, глаза по-дернулись влагой, не знал – в смущении – куда их отвести.
Яков пхнул его локтем:
– Рассказывай. Я люблю эти разговоры-то.
– Да ну вас, право… И нечего рассказывать… Молодой я еще… – Но Яков, а за ним Алексей привязались: «Свои же, дурень, чего заробел…» Гаврила долго упирался, потом начал вздыхать, и вот что под конец он рассказал братьям.
Перед самым рождеством, под вечер, прибежал на двор Ивана Артемича дворцовый скороход и сказал, что-де «Гавриле Иванову Бровкину велено тотчас быть во дворце». Гаврила вначале заупрямился, – хотя был молод, но – персона, у царя на виду, к тому же он обводил китайской
тушью законченный чертеж двухпалубного корабля для воронежской верфи и хотел этот чертеж
показать своим ученикам в Навигационной школе, что в Сухаревой башне, где по приказу Петра
Алексеевича преподавал дворянским недорослям корабельное искусство. Иван Артемич строго
выговорил сыну: «Надевай, Гаврюшка, французский кафтан, ступай, куда тебе приказано, с такими делами не шутят».
Гаврила надел шелковый белый кафтан, перепоясался шарфом, выпустил кружева из-за
подбородка, надушил мускусом вороной парик, накинул плащ, длиной до шпор, и на отцовской
тройке, которой завидовала вся Москва, поехал в Кремль.
Скороход провел его узенькими лестницами, темными переходами наверх в старинные ка-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
327
менные терема, уцелевшие от большого пожара. Там все покои были низенькие, сводчатые, расписанные всякими травами-цветами по золотому, по алому, по зеленому полю; пахло воском, старым ладаном, было жарко от изразцовых печей, где на каждой лежанке дремал ленивый ан-горский кот, за слюдяными дверцами поставцов поблескивали ендовы и кувшины, из которых, может быть, пивал Иван Грозный, но нынче их уже не употребляли. Гаврила со всем презрением
к этой старине бил шпорами по резным каменным плитам. В последней двери нагнулся, шагнул, и его, как жаром, охватила прелесть.
Под тускло-золотым сводом стоял на крылатых грифонах стол, на нем горели свечи, перед
ними, положив голые локти на разбросанные листы, сидела молодая женщина в наброшенной на
обнаженные плечи меховой душегрейке; мягкий свет лился на ее нежное кругловатое лицо; она