Гаврила не стал валиться в ноги, как бы, кажется, полагалось ему варварским обычаем, но
по всему французскому политесу ударил перед собой левой ногой и низко помахал шляпой, за-крываясь куделями вороного парика. Царевна улыбнулась ему уголками маленького рта, вышла
из-за стола, приподняла с боков широкую жемчужного атласа юбку и присела низко.
«Ты – Гаврила, сын Ивана Артемича? – спросила царевна, глядя на него блестящими от
свечей глазами снизу вверх, так как был он высок – едва не под самый свод париком. – Здравствуй. Садись. Твоя сестра, Александра Ивановна, прислала мне письмо из Гааги, она пишет, что
ты для моих дел можешь быть весьма полезен. Ты в Париже был? Театры в Париже видел?»
Гавриле пришлось рассказывать про то, как в позапрошлом году он с двумя навигаторами
на масленицу ездил из Гааги в Париж и какие там видел чудеса – театры и уличные карнавалы.
Наталья Алексеевна хотела все знать подробно, нетерпеливо постукивала каблучком, когда он
мялся – не мог толково объяснить; в восхищении близко придвигалась, глядя расширенными
зрачками, даже приоткрывала рот, дивясь французским обычаям.
«Вот, – говорила, – не сидят же люди, как бирюки, по своим дворам, умеют веселиться и
других веселить, и на улицах пляшут, и комедии слушают охотно… Такое и у нас нужно завести.
Ты инженер, говорят? Тебе-то я и велю перестроить одну палату, – ее присмотрела под театр.
Возьми свечу, пойдем…»
Гаврила взял тяжелый подсвечник с горящей свечой; Наталья Алексеевна летучей походкой, шурша платьем, пошла впереди него через сводчатые палаты, где на горячих лежанках просыпались, выгибали спины ангорские коты и снова ложились нежась; где со сводов – то там, то
там – черствые лики царей московских непримиримо сурово глядели вслед царевне Наталье, увлекающей в тартарары и себя, и этого юношу в рогатом, как у черта, парике, и всю заветную
старину московскую.
На крутой, узкой лестнице, спускающейся в тьму, Наталья Алексеевна заробела, просунула
голую руку под локоть Гавриле; он ощутил теплоту ее плеча, запах волос, меха ее душегрейки; она выставляла из-под подола юбки сафьяновый башмачок с тупым носиком, нагибаясь в темноту – спускалась все осторожнее; Гаврилу начало мелко знобить внутри, и голос стал глухой; когда сошли вниз, она быстро, внимательно взглянула ему в глаза.
«Отвори вот эту дверь», – сказала, указывая на низенькую дверцу, обитую изъеденным молью сукном. Наталья Алексеевна первая шагнула через высокий порог туда – в теплую темноту, где пахло мышами и пылью. Высоко подняв свечу, Гаврила увидел большую сводчатую палату о
четырех приземистых столпах. Здесь в давние времена была столовая изба, где смиренный царь
Михаил Федорович обедал с Земским Собором. Росписи на сводах и столпах облупились, дощатые полы скрипели. В глубине на гвоздях висели мочальные парики, бумажные мантии и другое
комедиантское отрепье, в углу свалены жестяные короны и латы, скипетры, деревянные мечи, сломанные стулья – все, что осталось от недавно упраздненного – по причине дурости и великой
непристойности – немецкого театра Иоганна Куншта, бывшего на Красной площади.
«Здесь будет мой театр, – сказала Наталья, – с этой стороны поставишь для комедиантов
помост с занавесом и плошками, а здесь – для смотрельщиков – скамьи. Своды надо расписать
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
328
нарядно, чтобы уж забава была – так забава…»
Тем же порядком Гаврила провел царевну Наталью наверх, и она его отпустила, – пожало-вав поцеловать ручку. Он вернулся домой за полночь и, как был в парике и кафтане, повалился
на постель и глядел в потолок, будто при неясном свете оплывшей свечи все еще виделись ему
кругловатое лицо с бархатно-пристальными глазами, маленький рот, произносивший слова, нежные плечи, полуприкрытые пахучим мехом, и все шумели, улетая перед ним в горячую темноту, тяжелые складки жемчужной юбки…
На другой вечер царевна Наталья опять велела ему быть у себя и прочла «Пещное действо»
– свою не оконченную еще комедию о трех отроках в огненной пещи. Гаврила допоздна слушал, как она выговаривала, помахивая лебединым пером, складные вирши, и казалось ему, – не один
ли он из трех отроков, готовый неистово голосить от счастья, стоя наг в огненной пещи…
За перестройку старой палаты он взялся со всей горячностью, хотя сразу же подьячие
Дворцового приказа начали чинить ему преткновения и всякую приказную волокиту из-за лесу, известки, гвоздей и прочего. Иван Артемич помалкивал, хотя и видел, что Гаврила забросил чертежи и не ездит в Навигационную школу, за обедом, не прикасаясь к ложке, уставляется глупыми глазами в пустое место, и ночью, когда люди спят, сжигает целую свечу ценой в алтын. Только раз Иван Артемич, вертя пальцами за спи-ной, пожевав губами, выговорил сыну: «Одно
скажу, одно, Гав-рюшка, – близко огня ходишь, поостерегись…»
Великим постом из Воронежа через Москву на Свирь промчался царь Петр и приказал
Гавриле ехать с братом Яковом в Питербурх – строить гавань. На том и окончились его дела с
театром… На том Гаврила и окончил свой рассказ. Вылез из-за стола, расстегнул множество пу-говичек на голландской куртке, раскинул ее на груди и, засунув руки в широкие, как пузыри, короткие штаны, зашагал по мазаной избушке – от двери до окна.
Алексей сказал:
– И забыть ее не можешь?
– Нет… И не хочу такое забывать, хоть мне плахой грози…
Яков сказал, стуча по столу ногтями:
– Это маманя сердцем-то нас неистовым наградила… И Санька такая же… Тут ничего не
поделаешь, – сию болезнь лечить нечем. Давайте, братки, нальем и выпьем – память родитель-ницы нашей, Авдотьи Евдокимовны…