Алексеевич крякнул, помавая себе на грудь листьями березового веника.
– Мин херц, а вот Гаврила Бровкин рассказывает – в Париже, например, париться да еще
квасом – ничего этого не понимают и народ мелкий.
– Там другое понимают – чего нам не мешает понять, – сказал Петр Алексеевич. – Купцы
наши – чистые варвары, – сколько я бился с ними в Архангельске. Первым делом ему нужно
гнилой товар продать, – три года будет врать, божиться, плакать – подсовывать гнилье, покуда и
свежее у него не сгниет… Рыбы в Северной Двине столько – весло в воду сунь, и весло стоит –
такие там косяки сельди… А мимо амбаров пройти нельзя – вонища… Поговорил я с ними в
Бурмистерской палате – сначала лаской, – ну, потом пришлось рассердиться…
Александр Данилович сокрушенно вздохнул.
– Это есть у нас, мин херц… Темнота жа… Им, купчишкам, дьяволам, дай воли – в конфузию все государство приведут… Нартов, подай пива холодного…
Петр Алексеевич, спустив длинные ноги, сел на полке, нагнул голову, с кудрявых темных
волос его лил пот…
– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Так-то, камрад любезный… Без Питербурха нам –
как телу без души.
4
Здесь, на краю русской земли, у отвоеванного морского залива, за столом у Меньшикова
сидели люди новые, – те, что по указанию царя Петра: «отныне знатность по годности считать» –
одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на юфтевые тупоносые башмаки с пряжками и вместо горьких дум: «За что обрекаешь меня, господи, выть с голоду на холодном дворе?» – стали, так вот, как сейчас, за полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и
говорить о государском. Здесь были братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич
Меньшиков – знаменитые корабельные мастера, сопровождавшие Петра Алексеевича из Воронежа на Свирь, подрядчик – новогородец – Ермолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот ночью, Терентий Буда, якорный мастер, да Ефрем Тараканов – преславный резчик по дереву и золотильщик.
За столом были и не одни худородные: по левую руку Петра Алексеевича сидел Роман
Брюс – рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами, сложенными свирепо, – математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья родились в Москве, в Немецкой слободе, находились при Петре Алексеевиче еще от юных его лет и его дело считали
своим делом; сидел соколиноглазый, томный, надменный, с усиками, пробритыми в черту под
тонким носом, – полковник гвардии князь Михайла Михайлович Голицын, прославивший себя
штурмом и взятием Шлиссельбурга, – как и все, он пил не мало, бледнел и позвякивал шпорой
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
332
под столом; сидел вице-адмирал ожидаемого балтийского флота – Корнелий Крейс, морской
бродяга, с глубокими, суровыми морщинами на дубленом лице, с водянистым взором, столь же
странным, как холодная пучина морская; сидел генерал-майор Чамберс, плотный, крепколицый, крючконосый, тоже – бродяга, из тех, кто, поверя в счастье царя Петра, отдал ему все свое до-стояние – шпагу, храбрость и солдатскую честь; сидел тихий Гаврила Иванович Головкин, царский спальник, человек дальнего и хитрого ума, помощник Меньшикова по строительству города и крепости.
Гости говорили уже все враз, шумно, – иной нарочно начинал кричать, чтобы государь его
услышал. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели свечи в трехсвечниках с медными зерцалами, горело много свечей и на пестрой скатерти, воткнутых в пустые штофы – среди оловянных и глиняных блюд, на которых обильно лежало все, чем мог по-потчевать гостей генерал-губернатор: ветчина и языки, копченые колбасы, гуси и зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, – все привезенное Александру Даниловичу в дар подрядчиком
Heгоморским.
Больше всего споров и крику было из-за выдачи провианта и фуража, – кто у кого больше
перетянул. Довольствие сюда шло из Новгорода, из главного провиантского приказа, – летом на
стругах по Волхову и Ладожскому озеру, зимой по новопросеченной в дремучих лесах дороге, –
на склады в Шлиссельбург, под охрану его могучих крепостных стен; там, в амбарах, сидели
„комиссарами земские целовальники из лучших людей и по требованию отпускали товар в Питербурх для войска, стоявшего в земляном городе на Выборгской стороне, для разных приказов, занимавшихся стройкой, для земских мужиков-строителей, приходивших сюда в три смены – с
апреля месяца по сентябрь, – землекопов, лесорубов, плотников, каменщиков, кровельщиков.
Путь из Новгорода был труден, здешний край разорен войной, поблизости достать нечего, запасов постоянно не хватало, и Брюс, и Чамберс, и Крейс, и другие – помельче люди, рвали каждый
себе, и сейчас за столом, разгорячась, сводили счеты.
Петру Алексеевичу было подано горячее – лапша. Посланным в разные концы солдатам
удалось для этой лапши найти петуха на одном хуторке, на берегу Фонтанки, у рыбака-чухонца, содравшего ради такого случая пять алтын за старую птицу. Поев, Петр Алексеевич положил на
стол длинные руки с большими кистями: на них после бани надулись жилы. Он говорил мало, слушал внимательно, выпуклые глаза его были строгие, страшноватые; когда же, – набивая
трубку или по какой иной причине, – он опускал их – круглощекое лицо его с коротким носом, с
улыбающимся небольшим ртом казалось добродушным, – подходи смело, стучись чаркой о его
чарку: «Твое здравие, господин бомбардир!» И он, смотря, конечно, по человеку, одному и не