матрозы, – не прикасаясь губами к чарке – через зубы прямо в глотку.
Петр Алексеевич был сегодня доволен и тем, что Данилыч поставил назло шведам такой
хороший дом, с Нептуном и морской девой на крыше, и тем, что за столом сидят все свои люди и
спорят и горячатся о большом деле, не задумываясь, – сколь оно опасно и удастся ли оно, и в
особенности радовало сердце то, что здесь, где сходились далекие замыслы и трудные начинания, все то, что для памяти он неразборчиво заносил в толстенькую записную книжку, лежавшую в кармане вместе с изгрызенным кусочком карандаша, трубкой и кисетом, – все это стало
въяве, – ветер рвет флаг на крепостном бастионе, из топких берегов торчат сваи, повсюду ходят
люди в трудах и заботах, и уже стоит город как город, еще невелик, но уже во всей обыкновен-ности.
Петр Алексеевич, покусывая янтарь трубки, слушал и не слушал, что ему бубнил про гнилое сено сердитый Брюс, что кричал, силясь дотянуться чаркой, пьяный Чамберс… Желанное, возлюбленное здесь было место. Хорошо, конечно, на Азовском море, белесом и теплом, добы-том с великими трудами, хорошо на Белом море, колышущем студеные волны под нависшим
туманом, но не равняться им с морем Балтийским – широкой дорогой к дивным городам, к богатым странам. Здесь и сердце бьется по-особенному, и у мыслей распахиваются крылья, и сил
прибывает вдвое…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
333
Александр Данилович нет-нет да и поглядывал, как у мин херца все шире раздувались
ноздри, гуще валил дым из трубки.
– Да будет вам! – крикнул он вдруг гостям. – Заладили – овес, пшено, овес, пшено! Господин бомбардир не за тем сюда ехал – слушать про овес, пшено. – Меньшиков всей щекой мигнул
толстенькому, сладко улыбающемуся человеку, в коротеньком, растопыренном кафтане. – Фельтен, налей ренского, того самого, – и выжидающе повернулся к Петру Алексеевичу. Как всегда, Меньшиков угадал, прочел в потемневших глазах его, что – вот, вот – настала минута, когда все, что давно бродило, клубилось, мучило, прилаживалось и так и этак у него в голове, – отчетливо
и уже непоколебимо становилось волей… И тут не спорь, не становись поперек его воли.
За столом замолчали. Только булькало вино, лиясь из пузатой бутыли в чарки. Петр Алексеевич, не снимая рук со стола, откинулся на спинку золоченого стула.
– Король Карл отважен, но не умен, весьма лишь высокомерен, – заговорил он, с медленностью, – по-московски, – произнося слова. – В семисотом году фортуну свою упустил. А мог
быть с фортуной, мы бы здесь ренское не пили. Конфузия под Нарвой пошла нам на великую
пользу. От битья железо крепнет, человек мужает. Научились мы многому, чему и не чаяли.
Наши генералы, вкупе с Борис Петровичем Шереметьевым, Аникитой Ивановичем Репниным, показали всему миру, что шведы – не чудо и побить их можно и в чистом поле и на стенах. Вы, дети сердца моего, добыли и устроили сие священное место. Бог Нептун, колебатель пучин морских, лег на крыше дома сего вельможи, в ожидании кораблей, над коими мы все трудились даже
до мозолей. Но разумно ли, утвердясь в Питербурхе, вечно отбиваться от шведов на Сестре-реке
да на Котлине острове? Ждать, когда Карл, наскуча воевать с одними своими мечтами да снови-дениями, повернет из Европы на нас свои войска? Тогда нас здесь, пожалуй, и бог Нептун не
спасет. Здесь сердце наше, а встречать Карла надо на дальних окраинах, в тяжелых крепостях.
Надобно нам отважиться – наступать самим. Как только пройдет лед – идти на Кексгольм, брать
его у шведов, чтобы Ладожеское озеро, как в древние времена, опять стало нашим, флоту нашему ходить с севера без опасения. Надобно идти за реку Нарову, брать Нарву на сей раз без конфузии. Готовиться к походу тотчас, камрады. Промедление – смерти подобно.
5
Петр Алексеевич увидел сквозь табачный дым, сквозь частый переплет окна, что месяц со
срезанным бочком, все время мчавшийся сквозь разорванные туманы, остановился и повис.
– Сиди, сиди, Данилыч, провожать не надо, схожу – подышу, вернусь.
Он встал из-за стола и вышел на крыльцо под Нептуна и грудастую деву с золотым горш-ком. Влетел в ноздри остро пахучий, мягкий ветер. Петр Алексеевич сунул трубку в карман. От
стены дома – из-за колонны – отделился какой-то человек без шапки, в армяке, в лаптях, опустился на колени и поднял над головой лист бумаги.
– Тебе чего? – спросил Петр Алексеевич. – Ты кто? Встань, – указа не знаешь?
– Великий государь, – сказал человек тихим, проникающим голосом, – бьет тебе челом де-тинишка скудный и бедный, беззаступный и должный, Андрюшка Голиков… Погибаю, государь, смилуйся…
Петр Алексеевич сердито потянул носом, сердито взял грамоту, приказал еще раз – встать:
– От работы бегаешь? Болен? Водку на сосновых шишках вам выдают, как я велел?
– Здоров я, государь, от работы не бегаю, вожу камень и землю копаю, бревна пилю… Государь, сила чудная во мне пропадает… Живописец есмь от рода Голиковых – богомазов из Палехи. Могу парсуны писать, как бы живые лица человечьи, не стареющие и не умирающие, но
дух живет в них вечно… Могу писать морские волны и корабли на них под парусами и в пушечном дыму, – весьма искусно…
Петр Алексеевич в другой раз фыркнул, но уже не сердито:
– Корабли умеешь писать? А – как тебе поверить, что не врешь?
– Мог бы сбегать, принести, показать, да – на стене написано, на штукатурке, и не краска-ми – углем… Красок-то, кистей – нет. Во сне их вижу… За краски, хоть в горшочках с напер-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
334
сток, да за кисточек несколько, государь, так бы тебе отслужил – в огонь бы кинулся…
В третий раз Петр Алексеевич фыркнул коротким носом: «Пойдем!» – и, подняв лицо к месяцу, что светил на тонкий ледок луж, хрустевших под ботфортами, пошел, как всегда, стремительно. Андрей Голиков рысцой поспевал за ним, косясь на необыкновенно длинную тень от ца-ря Петра, стараясь не наступить на нее.
Миновали площадь, свернули под редкие сосны, дошли до Большой Невки, где по берегу
стояли, крытые дерном, низенькие землянки строительных рабочих. У одной из них Голиков –