тихо застонал.)
– Эдак я тебя, пожалуй, в Голландию пошлю – учиться. Не сопьешься? А то я вас знаю, дьяволов…
…Петр Алексеевич вернулся к генерал-губернатору, опять сел на золоченый стул. Свечи
догорали. Гости сильно уже подвыпили. На другом конце стола корабельщики, склонясь головами, пели жалобную песню. Один Александр Данилович был ясен. Он сразу заметил, что у мин
херца подергивается уголок рта, и быстро соображал – с чего бы это?
– На, закуси! – вдруг крикнул ему Петр Алексеевич, выхватывая из кармана кусок заплес-невелого хлеба. – Закуси вот этим, господин генерал-губернатор!..
– Мин херц, тут не я виноват, хлебными выдачами ведает Головкин, ему подавиться этим
куском… Ах, вор, ах, бесстыдник!
– Ешь! – У Петра Алексеевича бешено расширялись глаза. – Дерьмом людей кормишь –
ешь сам, Нептун! Ты здесь за все отвечаешь! За каждую душу человечью…
Александр Данилович повел на мин херца томным, раскаян-ным взором и стал жевать эту
корку, глотая нарочно с трудом, будто через слезы…
6
Петр Алексеевич пошел спать к себе в домик, потому что у генерал-губернатора комнаты
были высокие, а он любил потолки низенькие и помещения уютные. В бытность свою в Саардаме спал в домишке у кузнеца Киста в шкафу, где и ног нельзя было вытянуть, а все-таки ему там
нравилось.
Денщик Нартов тепло натопил печь, на столе перед длинным окошечком, в которое глядеть
нужно было нагнувшись, разложил книги и тетради, бумагу и все – чем писать, готовальни –
чертежные, столярные и медицинские – в толстых кожаных сумках, подзорные трубы, компасы, табак и трубки. Горница была обита морской парусиной. В углу стоял – в полроста человека –
медный фонарь, привезенный для маячной мачты Петропавловской крепости; лежало несколько
якорей для ботиков и буеров, смоляные концы, бокаутовые блоки.
Тут бы Петру Алексеевичу – после бани и хорошего ужина – и заснуть сладко на деревянной постели с крашенинным пологом на четырех витых столбиках, натянув на голову холщовый
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
336
колпак. Но ему не спалось. Шумел ветер по крыше – порывами, взвывал в печной трубе, тряс
ставней. На полу, на кошме, поставив около себя круглый фонарь с дырочками, сидел друг сердечный – Алексашка и рассказывал про денежные трудности короля Августа, о которых постоянно доносил – письменно и через нарочных – посол при его дворе князь Григорий Федорович
Долгорукий.
Короля Августа вконец разорили фаворитки, а денег нет; в Саксонии подданные его отдали
все, что могли, – говорят, там ста талеров не найти взаймы; поляки на сейме в Сандомире в деньгах отказали; Август продал прусскому королю свой замок за полцены, и опять – не то черт ему
подсунул, не то король Карл – одну особу – первую красавицу в Европе, графиню Аврору Кенигсмарк, и он эти деньги ухлопал на фейерверки да на балы в ее честь; когда же графиня убеди-лась, что карманы у него вывернуты, сказала ему кумплимент и отъехала от него, увозя полную
карету бархатов, шелков и серебряной посуды. Ему стало и есть нечего. Прибыл он ко князю
Григорию Федоровичу Долгорукому, разбудил его, упал в кресло и давай плакать: «Мои, говорит, саксонские войска другую неделю грызут одни сухари, польские войска, не получая жалованья, занялись грабежом… Поляки совсем сошли с ума, – такого пьянства, такой междоусоби-цы в Польше и не запомнят, паны со шляхтой штурмом берут друг у друга города и замки, жгут
деревнишки, безобразничают хуже татар; до Речи Посполитой им и горя мало… О, я несчастный
король! О, лучше мне вынуть шпагу, да и напороться на нее!»
Князь Долгорукий, человек добрый, послушал-послушал, прослезился над таким несча-стьем и дал ему без расписки из своих денег десять тысяч ефимков. Король тут же залился домой, где у него бесилась новая фаворитка – графиня Козельская, и давай с ней пировать…
Александр Данилович пододвинул железный фонарь, вынул письмецо и, поднеся его к све-тящимся дырочкам, прочел с запинками, так как еще не слишком был силен в грамоте:
– Мин херц, вот, – к примеру, – что нам отписывает из Сандомира князь Григорий Федорович: «Польское войско хорошо воюет в шинках за кружкой, а в поле противу неприятеля вывести его трудно… Саксонское войско короля Августа изрядно, только сердца против шведов не
имеет. Половина Польши разорена шведом вконец, не пощажены ни костелы, ни гробы. Но
польские паны ни на что не глядят: думают только каждый о себе. Не знаю – как может стоять
такое государство! Нам оно никакой помощи не принесет, – разве только отвлекать неприятеля…»
– На большую пользу и не рассчитываю, – сказал Петр Алексеевич, – а Долгорукому я писал, что как хочет – так сам и взыскивает с короля десять тысяч ефимков, я в них не ответчик…
Фрегат можно построить на эти деньги. – Он зевнул, стукнув зубами. – Евины дочки! Что делают с нашим братом! В Амстердаме ко мне ходила одна, из трахтира, – врунья, прыткая, но – ничего… Тоже – не дешево обошлась…
– Мин херц, разве тебе равняться по этой части с Августом. Ему одна Аврора Кенигсмарк
стоила полмиллиона. А трактирщице, – я хорошо помню, – ты подарил не то триста, не то пятьсот рублев, – только…
– Неужто – пятьсот рублев? Ай-ай-ай… Бить некому было… Август нам не указка, мы –
люди казенные, денег у нас своих нет. Поостерегись, Алексашка, с этим «только», – полегче рас-суждай насчет казенных денег… – Он помолчал. – У тебя тут человек один есть, лес возит… Вот
бог дал таланту…
– Это Андрюшка Голиков, что ли?