– Не мир – капитуляция, – проговорил наконец король Карл, уставясь на графиню желтова-тыми глазами. – Разговаривать я намерен не здесь, в Польше, более уже не принадлежащей Августу, а в Саксонии, в его столице. Вы насытились, сударыня? Вам более не в чем упрекнуть ме-ня?..
– Сир, я совсем сошла с ума, – торопливо сказала графиня, облизывая розовые пальчики, после того как расправилась с отлично зажаренным бекасом. – Я забыла сообщить самое важное, – для чего я мчалась к вам сломя голову. – Она открыла золотую коробочку, висящую у нее
на браслете, вынула бумажную трубочку и развернула ее. – Сир, вот депеша голубиной почты, полученной вчера утром. Царь Петр с большими силами двинулся на Нарву. Мой долг преду-предить вас об этом опасном марше московского тирана…
Граф Пипер перестал улыбаться, подошел к королю, и они вместе стали разбирать мелкий
почерк голубиной депеши. Графиня перевела прекрасные глаза на Беркенгельма, легко вздохнула и, подняв кубок Бенвенуто Челлини, отпила из него…
3
Великолепный король Август, казалось, созданный природой для роскошных празднеств, для покровительства искусствам, для любовных утех с красивейшими женщинами Европы, для
тщеславия Речи Посполитой, желающей иметь короля не хуже, чем в Вене, в Мадриде или в
Версале, – находился сейчас в крайне подавленном состоянии духа. Его двор расположился в
полуразрушенном замке дрянного городишка Сокаль, – Львовского воеводства, – и терпел лишения. Здесь не было даже воскресного базара, потому что украинское население из ближайших
деревень либо попряталось по лесам, ожидая конца войны, либо ушло черт знает куда, вернее
всего в Приднепровье, откуда шли темные слухи о начавшейся гайдаматчине…
Чтобы не ложиться спать на пустой желудок, королю Августу приходилось принимать
приглашения на ужины от местных помещиков, говорить французские комплименты захолуст-ным дамам и пить сквернейшее вино. Любой польский пан, закрутив пышные усы и гордо поглядывая на дальний – «серый» – конец стола, где стучала саблями и кружками беспутная загоновая шляхта, – чувствовал себя больше королем, чем король Август. Варшавским сеймом он
был декоронован. Правда, половина польских воеводств не признала этого, но все же в Варшаве, в его дворце, сидел второй польский король, Станислав Лещин-ский, писал оскорбительные
универсалы и дарил его – Августа – парчовые кафтаны и парижские чулки своей челяди. Весь
восток – правобережье Днепра – от Винницы до Подолии – пылал мужицким восстанием, не менее кровавым, чем при Богдане Хмельницком. И, замыкая окружение, не так далеко отсюда, где-то между Львовой и Ярославом, стоял король Карл с отборным тридцатипятитысячным войском, отрезая Августу отступление в его родную Саксонию.
Август терял самоуверенность от омерзительного страха перед королем Карлом – этим
свирепым мальчишкой в пыльном сюртуке и порыжелых ботфортах, с лицом скопца и глазами
тигра. Карла нельзя было ни купить, ни соблазнить, – он ничего не желал от жизни, кроме грохота и дыма пушек, лязга скрещенного железа, воплей раненых солдат и зрелища истоптанного по-ля, пахнущего гарью и кровью, по которому осторожно – через трупы – ступает его вислозадый
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
342
конь. Единственная книжка, которую Карл держал у себя под тощей подушкой, были комментарии Цезаря. Он любил войну со страстью средневекового норманна. Он предпочел бы получить
в голову двадцатифунтовую бомбу, чем заключить мир, хотя бы самый выгодный для его коро-левства.
Сегодня король Август весь день ожидал возвращения графини. Он не надеялся, чтобы она, при всей женской ловкости, могла склонить Карла на мир. Но известия, доставленные из Литвы
по голубиной почте о выступлении царя Петра, были столь важными и угрожающими, что Карл
мог и не понадеяться на один корпус генерала Шлиппенбаха и поколебаться, – продолжать ли
бессмысленную погоню за Августом, или повернуть войска в Прибалтику, куда для схватки с
царем Петром толкали его решительно все: и австрийский император, смертельно боявшийся, как бы Карл не заключил союза с французским королем и не двинул свои войска на Вену, и
французский король, опасавшийся, как бы венские дипломаты не перетянули Карла на сторону
императора и не предложили бы ему военную прогулку к французским границам, и прусский
король, боявшийся решительно всех и больше других – сумасбродного Карла, которому ничего
не стоило вторгнуться в Бранденбургскую Пруссию, захватить Кенигсберг и отделать его – короля – так, что он не повернет ни рукой, ни ногой.
Затем пришел злой, как черт, Иоганн Паткуль, казавшийся еще толще от плохо сшитого зеленого, с красными обшлагами, русского генеральского мундира. Он хрипел, собирал морщинами высокий лоб, слишком узкий для его жирного и надменного лица, и на скверном французском языке жаловался на трусость царя Петра, уклоняющегося от решительной схватки с
королем Карлом.
«У царя две большие армии. Он должен вторгнуться в Польшу и, соединясь с вами, разбить
Карла, каких бы жертв это ни стоило, – говорил Паткуль, вздрагивая багровыми щеками. – Это
был бы смелый и умный шаг. Царь алчен, как все русские. Его пустили к Финскому заливу, где
он с мальчишеской торопливостью строит свой городишко; он получил Ингрию и две прекрасные крепости – Ям и Копорье; будь доволен и выполняй свой долг перед Европой! Но у него
разыгрывается аппетит на Нарву и Юрьев, он раскрывает рот на Ревель. После ему захочется
Ливонии и Риги! Царя нужно удержать в границах… Но разговаривать об этом с его министрами
бесполезно… Это неотесанные мужики в париках из крашеной кудели, – Европа для них то же, что чистая постель для грязной свиньи… Я выражаюсь слишком резко и откровенно, ваше величество, но мне больно… Я хочу одного, – чтобы моя Ливония вернулась под скипетр вашего королевского величества… Но повсюду – в Вене, в Берлине и здесь у вас – я встречаю полное рав-нодушие… Я теряюсь, – кто же, в конце концов, больший враг для Ливонии: король Карл, угрожающий лично мне четвертованием, или царь Петр, оказавший мне столь лестное доверие –
вплоть до чина генерал-лейтенанта? Да, я надел русский мундир и честно доведу эту игру до
конца… Но мои чувства остаются моими чувствами… Боль моего сердца усугубляется оцепене-нием и бездействием вашего величества… Возвысьте голос, требуйте войск от царя, настаивайте
на решительной схватке с Карлом…»
В другое время король Август просто вышвырнул бы за дверь этого наглеца. Сейчас ему
приходилось молчать, вертя в пальцах табакерку. Паткуль наконец ушел. Король кликнул де-журного – ротмистра Тарновского – и сказал, что пожалует сто червонцев (которых у него не
было) тому, кто первый донесет о возвращении графини Козельской. Внесли свечи в прозеленевшем трехсвечнике, взятом, должно быть, из синагоги. Король подошел к зеркалу и задумчиво