ушами, они тяжело поскакали на русские шанцы. Пришлось, побросав добро, отбиваться чем
попало, – кольями, банниками, лопатами. Началась свалка, поднялся крик. Кирасиры увидели
драгун, мчавшихся на них с тыла, увидели лезущих через частокол страшных гренадеров и повернули коней обратно, – лишь несколько человек осталось на лугу, да еще долго скакали испуганные лошади без всадников и бегали за ними русские солдаты.
Помимо таких вылазок, шведы не выказывали особенного беспокойства. Генерал Горн, –
как передавали языки, – будто бы сказал: «Русских я не боюсь, пускай с помощью своего Геор-гия-победоносца осмелятся на штурм – угощу их лучше, чем в семисотом году…» Хлеба, пороха
и ядер у него было достаточно, но больше всего он надеялся на Шлиппенбаха, ожидавшего подкреплений, чтобы сделать русским жестокий сикурс. Стоял он на ревельской дороге, в городке
Везенберге. Это установил Александр Данилович, сам ездивший в разведку.
Бездействовали и русские войска: вся осадная артиллерия – огромные стенобитные пушки
и мортиры для зажигания города – все еще тащилась из Новгорода по непролазным дорогам. Без
тяжелого наряда нельзя было и думать о штурме.
От фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева вести были тоже не слишком бойкие: Юрьев он осадил, окопался, огородился, повел подкоп для пролома стены и начал метать бомбы
в город. «Зело нам докучают шведы, – писал он в нарвский лагерь Александру Даниловичу, – по
сие время не могу отбить пушечной и мортирной стрельбы неприятеля; палят из многих пушек
залпами, проклятые, сажают враз по десяти бомбов в наши батареи, а пуще всего стреляют по
обозам. Так же – бьемся – не можем достать языка из города, только вышло к нам два человека –
чухны, ничего подлинно не знают, одно бредят, что Шлиппенбах обнадеживает город скорым
сикурсом…»
Шлиппенбах был истинно занозой, которую надобилось вытащить как можно скорее. Об
этом были все мысли Петра Алексеевича. Тогда ночью Меньшиков не обманул, – придя в шатер
и выслав всех, даже Нартова, он рассказал – какую придумал хитрость, чтобы отбить охоту у генерала Горна – надеяться на Шлиппенбаха. Петр Алексеевич сперва даже рассердился: «Спьяну, что ли, придумал?..» Но – походил по шатру, попыхивая трубочкой, и вдруг рассмеялся:
– А неплохо было бы одурачить старика.
– Мин херц, одурачим, ей-ей…
– Это твое – «ей-ей» – дешево стоит… А не выйдет ничего? Не в шутку ответишь, куманек.
– Что ж, и отвечу… Не в первый раз… На одном ответе всю жизнь живу…
– Делай!
В ту же ночь поручик Пашка Ягужинский, выпив стремянную, поскакал в Псков, где находились войсковые склады. С необыкновенной расторопностью он привез оттуда на тройках все, что было надобно, для задуманного дела. Ротные и эскадронные швальни две ночи перешивали и
прилаживали кафтаны, епанчи, офицерские шарфы, знамена, обшивали солдатские треухи белой
каймой по краю. В эти короткие ночи тайно – эскадрон за эскадроном – два драгунских полка
Асафьева и Горбова, и два полка – Семеновский и Ингерманландский – с пушками, у которых
лафеты были перекрашены из зеленых в желтые, ушли по ревельской дороге и расположились в
лесном урочище Тервиеги, в десяти верстах от Нарвы. Туда же – в урочище – было отвезено все
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
353
платье, перешитое в швальнях. Шведы ничего не заметили. В ясное утро – восьмого июня – под
нарвскими стенами в русском лагере вдруг началась суета. Тревожно забили барабаны, забухали
огромные литавры, поскакали офицеры, надрывая глотки. Из шалашей, из палаток выскакивали
солдаты, – застегивая кафтаны и пуговицы на гетрах, закладывая за уши длинные волосы, ви-севшие из-под треухов, – строились в две линии. Пушкари с криками вытаскивали пушки и поворачивали их в сторону ревельской дороги. Верховые гнали табуны обозных лошадей с лугов в
лагерь, за телеги.
Шведы со стен с изумлением смотрели на отчаянный беспорядок в русском лагере. По
наружной каменной лестнице на воротную башню поднялся генерал Горн с непокрытой головой
и уставил подзорную трубу на ревельскую дорогу. Оттуда донеслись два пушечных выстрела, через минуту – снова два выстрела и так до шести раз. Тогда шведы поняли, что это сигналы
приближающегося Шлиппенбаха, и сейчас же с бастиона Глория они ответили королевским па-ролем из двадцати одной пушки. На всех кирках города празднично задребезжали колокола. За
много дней осады суровый генерал Горн в первый раз сморщил усмешкой губы свои, увидя, как
по ту сторону шанцев перед строящимися в две линии московскими войсками по-козлиному по-скакивает на белом коне разнаряженный Меньшиков, нахальнейший изо всех русских. Будто и
на самом деле опытный полководец, он взмахом шпаги приказывает задней линии солдат повернуться лицом к крепости, и они бегом, как стадо, побежали и заняли места в шанцах за частоколами. Вот он поднял коня на дыбы и поскакал вдоль передней линии солдат, стоящих лицом к
ревельской дороге. Все было понятно умудренному годами и славными битвами генералу Горну: этот петух в красном плаще и страусовых перьях сейчас сделает непоправимую глупость, – поведет растянувшуюся редкую линию своей пехоты навстречу железным кирасирам Шлиппенбаха, который засыплет ее ядрами, разрежет, растопчет и уничтожит. Генерал Горн потянул воло-сатыми ноздрями воздух. Двенадцать эскадронов конницы и четыре батальона пехоты стояли у
него у запертых ворот, чтобы при появлении Шлиппенбаха кинуться с тылу на русских.
Меньшиков, будто торопясь навстречу смерти, безо всякой надобности сорвал с себя шляпу и, махая ею, заставил все батальоны, идущие беглым шагом – в хвост за его красующейся ло-шадкой, кричать «ура». Крик долетел до нарвских стен, и опять старик Горн усмехнулся. Из сос-нового леса, куда двигались батальоны Меньшикова, начали выскакивать русские всадники, подгоняемые ружейными выстрелами. И, наконец, повсюду из-за сосен, во всей красе, плечо к