сдержанно вздыхать. Гаврила же, не обращая внимания на такую чепуху, как деревенская девка, сказал ей:
– Ну, чего стоишь, вытаращилась? Видишь, у нас обод лопнул, сбегай позови кузнеца.
– Да, ой, – тихо вскрикнула она, бросила ведра и коромысло и побежала по мураве, мелькая
розовыми пятками из-под вышитого подола холщовой рубахи. Впрочем, она кому-то чего-то
сказала, и скоро пришел кузнец. Глядя на такого мужика, всякий бы удовлетворенно крякнул: ну
и дюж человек! Лицо с кудрявой бородкой крепко слажено, на губах усмешка, будто он из одного снисхождения подошел к приезжим дурачкам, в грудь можно без вреда бить двухпудовой ги-рей, могучие руки заложены за кожаный нагрудник.
– Обод, что ли, лопнул? – насмешливо спросил он певучим баском. – Оно видно – работа
московская. – Покачивая головой, он обошел кругом телеги, заглянул под нее, взялся за задок и
легко тряхнул ее вместе с седоками. – Она вся развалилась. На этой телеге только чертям дрова
возить.
Гаврила, сердясь, заспорил. Голиков восторженно глядел на кузнеца, – изо всех чудес это
было, пожалуй, самое удивительное. Ну как же было ему не тосковать по кистям и краскам, по
дубовым пахучим доскам! Все, все летит мимо глаз, уходит без возврата в туманное забвение.
Лишь один живописец искусством своим на белом левкасе доски останавливает безумное уни-чтожение.
– Ну, а долго ты будешь с ней возиться? – спросил Гаврила. – У меня час дорог, скачу по
царскому наказу.
– Можно и долго возиться, а можно и коротко, – ответил кузнец. Гаврила строго посмотрел
на свою плетку, потом покосился на него:
– Ладно… Сколько спросишь?
– Скольку спрошу? – кузнец засмеялся. – Моя работа дорогая. Спросить с тебя как следует
– у тебя и деньжонок не хватит. А ведь я тебя знаю, Гаврила Иванович, ты с братом весной здесь
проезжал, у меня же и ночевал. Забыл? А вот брат у тебя толковый мужик. Я и царя Пётру хорошо знаю, и он меня знает, – каждый раз в кузню заворачивает. И он тоже – толков. Hy, что ж, по-ворачивайте к кузнице, чего-нибудь сделаем.
Кузница стояла на косогоре у большой дороги, низенькая, из огромных бревен, с земляной
крышей, с тремя станами для ковки лошадей; кругом валялись колеса, сохи, бороны. У дверей
стояли, в кожаных фартуках, с перевязанными ремешком кудрями, два его младших брата, и –
старший – угрюмый, бородатый верзила, молотобоец. Не спеша, но споро, играючись, кузнец
принялся за дело. Сам отпряг лошадей, перевернул телегу, снял колеса, вытащил железные оси.
«Гляди – обе с трещиной, – этой бы осью энтого бы московского кузнеца по темечку…» Оси он
сунул в гopн, высыпал туда куль угля, крикнул младшему брату: «Ванюша, дуй бодрей. Эх, лес
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
364
сечь – не жалеть плеч!..»
И пошла у братьев работа. Гаврила, сопя трубочкой, прислонился в дверях. Голиков сел на
высоком пороге. Они было спросили, не помочь ли им для скорости? Кузнец махнул рукой:
«Сидите спокойно, хоть раз поглядите, какие есть валдайские кузнецы…» Ванюша раздувал ме-хи, – искры, треща бураном, неслись под крышу. Озаренный ими, бородатый старший брат стоял, как идол, положив руки на длинную рукоять пудового молота. Кузнец пошевеливал ось в
жарко дышащем горне.
– А зовут нас, чтоб вы знали, кличут нас Воробьевы, – говорил он, все так же посмеиваясь
в кудреватые усы. – Мы – кузнецы, оружейники, колокольщики… Под дугой-то у вас – нашего
литья малиновый звон… В прошлом году царь Пётра так же вот здесь сидел на пороге и все
спрашивал: «Погоди, говорит, Кондратий Воробьев, стучать, ответь мне сначала, – почему у
твоих колокольчиков малиновый звон? Почему работы твоей шпажный клинок гнется, не ломается? Почему воробьевский пистолет бьет на двадцать шагов дальше и бьет без осечки?» Я ему
отвечаю, – ваше царское величество, Петр Алексеевич, потому у наших колокольчиков такой
звон, что медь и олово мы взвешиваем на весах, как нас учили знающие люди, и льем без пузы-рей. А шпага наша потому гнется, не ломается, что калим ее до малинового цвета и закаливаем в
конопляном масле. А пистолеты потому далеко бьют и без осечки, что родитель наш, Степан
Степанович, царствие ему небесное, бивал нас, маленьких, лозой больно за каждую оплошку и
приговаривал: худая работа хуже воровства… Так-то…
Клещами Кондратий выхватил ось из горна на наковальню, обмел вспыхнувшим венчиком
окалину с нее и кивнул бородой старшему брату. Тот отступил на шаг и, откидываясь и падая