на нее засмотрелися, пить-есть забыли… Ручки в перстнях, в запястьях, плечи – лебединые, над
самой грудью родимое пятнышко в гречишное зернышко, – все заметили… Платье на ней, как
лен цветет, легче воздуха, на боках взбито пышно, по подолу – все в шелковых розах, а на головке – жар-птицы хвост…
Гаврила далее не слушал… Накинув на плечи бараний полушубок и шлепая татарскими
туфлями, понесся по переходам и лестницам в мыльню. В сыром предбаннике он вдруг вспомнил:
– Агаповна, а где же человек, что со мной приехал?
Оказалось, – Андрюшку Голикова не пустил мажордом, и тот все еще сидел на дворе в от-пряженной телеге. Впрочем, ему и там было хорошо со своими думами. Над черными крышами
светили звезды, пахло поварней, сеновалом, хлевами, – весьма уютно, и – нет-нет – откуда-то
тянуло сладчайшим духом цветущей липы. От этого особенно билось сердце. Андрюшка, облокотясь, глядел на звезды. Что это были за огоньки, рассыпанные густо по темно-лиловой тверди, очень ли они далеко и зачем они там горят – он не знал и не думал об этом. Но оттуда лился в
душу ему покой. И до чего же он, Андрей, был маленьким в этой телеге! Но – между прочим –
маленьким, но не таким, как его когда-то учил старец Нектарий, – не смиренным червем, жалкой
плотью чувствовал он себя… Казалось бы – животному не вынести того, что за короткую жизнь
вытерпел Андрюшка, – уничижали, били, мучили, казнили его голодной и студеной смертью, а
он вот, как царь царей, обратя глаза к вселенским огням, слушает в себе тайный голос: «Иди, Андрей, не падай духом, не сворачивай, скоро, скоро возвеселится, взыграет твоя чудная сила, будет ей все возможно: из безобразного сотворишь мир прекрасный в твоем преображении…»
Ох, ох! За такой бы голос бесовский ему бы – в его бытность у старца – сидеть на цепи сорок дней на одном ковшике воды, тайно мазать лампадным маслицем кровавые рубцы. Подумав
про это, Андрей беззлобно усмехнулся. В памяти скользнуло – вспомнилось, как его один раз –
царя-то царей – на Варварке в чадном кабаке били с особенной яростью какие-то посадские лю-ди, выволокли за ноги на крыльцо и бросили в навозный снег. За что били? – не вспомнить. Было
это в ту страшную зиму, когда на китайгородских, на кремлевских стенах качались повешенные
стрельцы. Андрей тогда, голодный, в изодранном армячишке на голое тело, босой, в отчаянии, в
тоске ходил по кабакам, выпрашивая у гуляющих стаканчик зеленого вина и тайно надеясь, что
его в конце концов убьют, – этого он хотел тогда мучительно, до слез жалел себя… Там же в кабаке встретил пьяненького пономаря от Варвары-великомученицы, с прищуренными глазками, раздвоенным носом, торчащей косицей. Он и уговорил тогда Андрея искать райской тишины, идти на львиное терзание плоти к старцу Нектарию… «Чудаки! – прошептал Андрей. – Плоть
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
368
терзать! А плоть – ах – бывает хороша…» И еще скользнуло в памяти: тихий вечер на селе на
Палехе, стоит золотая пыль, мычат коровы, заворачивая к своим заборам. Мать – тощая, с мужичьими плечами – идет к воротам, а их давно бы надо чинить, и двор – худой, заброшенный. Андрей и братья, – все погодки, – сидят на перевернутой телеге без колес. Ждут, терпят, – с эдакой
мамкой потерпишь!.. Она приотворяет покосившиеся ворота. Шаркая широкими боками о поло-винки ворот, мыча коротко, добро, входит Буренка, кормилица. У матери лицо темное, злое, скорбное, у Буренки морда теплая, лоб кудрявый, нос влажный, глаза большие, лиловые. Буренка-то уж не обидит. Дыхнула в сторону мальчишек и пошла к колодцу пить. И тут же, у колодца, мать, присев на скамеечку, стала ее доить. Ширк-ширк, ширк-ширк – льется Буренкино молоко в
подойник. Мальчишки сидят на телеге, терпят. Мать приносит крынки и широкой струей разливает в них из подойника. «Ну, идите», – нелюбезно говорит она. Первым пьет парное молоко
Андрюшка, покуда можно только терпеть животом, братья смотрят, как он пьет, младший даже
вздохнул коротко, потому что ему пить последнему…
– Дорожный человек, ей, вылезай из телеги! – Андрей очнулся. Перед ним стоял с сердитым лицом паренек, камердинер. – Гаврила Иванович зовет в баню – париться… Да ты тут ра-зуйся, брось под телегу и кафтан, и шапку… У нас не как в боярских домах, – к нам в рубище не
пускают…
Ублаготворенные после бани, с полотенцами на шее, Гаврила и Андрей сели ужинать. Агаповна отослала мажордома в каморку, чтобы не стеснял. Пухлые белые руки ее так и летали по
столу, накладывая на тарелки что повкуснее, наливая в венецианские рюмки, вынутые для такого
дорогого случая, заветные наливки и настойки. Когда разгорелись свечи, Гаврила заметил в углу
на стуле стоявшую раму, занавешенную холстом. Агаповна сокрушенно подперла щеку:
– Уж не знаю, как при чужом-то человеке и показать тебе это… Из Голландии Санюшка, сестрица твоя, прислала как раз к Иванову дню… Иван Артемич, голубчик, то на стену это повесит, то закручинится, снимет, прикроет полотном… При посылке она отписала: «Папенька, не
смущайтесь, ради бога, вешайте мою парсуну смело в столовой палате, в Европе и не то вешают, не будьте варваром…»
Гаврила вылез из-за стола, взял свечу и сдернул холст с того, что стояло в углу на стуле.
Голиков привстал, – у него даже дыхание перехватило… Это был портрет боярыни Волковой, несказанной красоты и несказанного соблазна…
– Ну-ну, – только и сказал Гаврила, озаряя его свечой.
Живописец изобразил Александру Ивановну посреди утреннего моря, на волне, на спине
дельфина, лежала она в чем мать родила, только прикрывалась ручкой с жемчужными ноготка-ми, в другой руке держала чашу, полную винограда, на краю ее два голубя клевали этот виноград. Над ее головой – справа и слева – в воздухе два перепрокинутых ногами вверх толстых
младенца, надув щеки, трубили в раковины. Юное лицо Александры Ивановны, с водянистыми
глазами, усмехалось приподнятыми уголками рта весьма лукаво…
– Ай да Санька, – сказал Гаврила, тоже немало удивленный. – Это ведь к ней, Андрюшка, тебя пошлем в Голландию. Ну, смотри, как бы тебя там бес не попутал… Венус, чистая Ве-нус!..
Вот и знатно, что из-за нее кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые…
3
Сберегатель Москвы, князь-кесарь, жил у себя на просторном прадедовском дворе, что на