– Скажи матушке, – у меня-де государственное дело неотложное… Один помолюсь. Да –
вот что – сам-то возвращайся, да рысью, слышь…
Он вдруг закинул голову и засмеялся, как всегда, будто вырывая из себя смех. Никита понял, что царь опять придумал какую-нибудь шутку, которым изрядно учили его в немецкой слободе. Но – кротко покорился, убежал в мягких сапожках и скоро вернулся, сам зная, что – себе
на горе. Так и вышло. Петр, вращая глазами, приказал ему:
– Поедешь великим послом от еллинского бога Бахуса – бить челом имениннику.
– Слушаю, государь Петр Алексеевич, – истово ответил Зотов. Тут же, как было указано, надел он на себя вывернутую заячью шубу, на голову – мочалу, поверх венок из банного веника, в руки взял чашу. Чтобы не было лишних разговоров с матушкой, Петр вышел из дворца черным
ходом и побежал на конюшенный двор. Там вся дворня со смехом ловила четырех здоровенных
кабанов. Петр кинулся помогать, кричал, дрался, суетился. Кабанов поймали, на лежачих надели
шлеи, впрягли в золотую низенькую карету на резных колесах (жениховский подарок покойного
Алексея Михайловича; ее Наталья Кирилловна приказывала беречь пуще глаза). Конюшенный
дьяк с трясущимися губами глядел на такое разорение и бесчинство. Под свист и хохот дворни в
карету впихнули Никиту Зотова. Петр сел на козлы, Волков, при шпаге и в треугольной шляпе, пошел впереди, кидая кабанам морковь и репу. Конюха с боков стегали кнутами. Поехали на Кукуй.
У ворот слободы их встретила толпа иноземцев. «Хорошо, хорошо, очень весело, – закричали они, хлопая в ладоши, – можно лопнуть от смеха». Петр, красный, с сжатым ртом, со злым
лицом, вытянувшись, сидел на козлах. Сбегалась вся слобода. Хохотали, держась за бока, указывали пальцами на царя и на мочальную голову в карете – полумертвого от страха Зотова. Свиньи
дергали в разные стороны, спутали сбрую. Внезапно Петр вырвал у конюха кнут и бешено засте-гал по свиньям. Завизжав, они понесли карету… Кого-то сбили с ног, кто-то попал под колеса, 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
41
женщины хватали детей. Петр, стоя, все стегал, – багровый, с раздутыми ноздрями короткого
носа. Круглые глаза его были красны, будто он сдерживал слезы.
У Лефортова двора конюха кое-как сбили свиную упряжку, своротили в раскрытые ворота.
По двору бежал именинник – Лефорт, махая тростью и шляпой. За ним – пестро разодетые гости.
Петр неуклюже соскочил с козел и за воротник вытащил из кареты Зотова. Все еще бешено глядя в глаза Лефорту, будто боясь увидеть в толпе кого-то, – проговорил задыхающимся голосом:
– Мейн либер генерал, привез великого посла с великим виватом от еллинского бога Бахуса… – Крупный пот выступил на лице его, облизнул губы и все еще глядя в глаза, с трудом: –
Мит херцлихен грус… Сиречь, бьет челом… Свиней и карету в подарок шлет… – Все еще судорожно держа Зотова, шепотом: – Вались на колени, кланяйся…
Прекрасный, в розовом бархате, в кружевах, напудренный и надушенный Лефорт все сразу
понял… Подняв высоко руки, захлопал в ладоши, залился веселым смехом и, поворачиваясь то к
Петру, то к гостям, сказал:
– Вот прекрасная шутка, – веселее шутки не приходилось видеть… Мы думали поучить его
забавным шуткам, но он поучит нас шутить… Эй, музыканты, марш в честь бахусова посла…
За кустами сирени ударили в барабаны и литавры, заиграли трубы. У Петра опустились
плечи, сошла багровая краска с лица. Закинувшись, он шумно засмеялся. Лефорт взял его под
руку. Тогда Петр обежал глазами гостей и увидел Анхен, – она улыбалась ему блестящими зубками. По плечи голая, точно высунулась навстречу ему из пышного, как роза, платья.
Опять дикое смущение схватило его за горло. Он шел впереди гостей, рядом с Лефортом, к
дому, по-журавлиному поднимая ноги. На площадке у крыльца стояли песельники в пунцовых
русских рубашках. Они хватили с присвистом плясовую. Один, синеглазый, наглый, выскочил и
с приговором: «Ай, дуду-дуду-дуду», – пошел вприсядку, отбивая подковками дробь, щелкая ладонями по песку, с перевертом, с подлетом, завертелся юлой: «И – эх – ты!»
– Ай да Алексашка!
11
Скрипка, альты, гобои и литавры играли на хорах старые немецкие песни, русские плясовые, церемонные менуэты, веселые англезы. Табачный дым клубился в лучах, бивших сквозь
круглые окошки двухсветной залы. Захмелевшие гости отпускали такие словечки, что девицы
вспыхивали, как зори, румяные красавицы с пышными, как бочки, фижмами и тяжелыми шлёпами, хохотали, как сумасшедшие. В первый раз Петр сидел за столом с женщинами. Лефорт
поднес ему анисовой. В первый раз Петр попробовал хмельного. Анисовая полилась пламенем в
жилы. Он глядел на смеющуюся Анхен. От музыки в нем все плясало, шея раздувалась. Стиснув
челюсти, он ломал в себе еще темные ему, жестокие желания. Не слышал, что за шумом кричали
гости, протягивая к нему стаканы… У Анхен лукаво сверкали зубы, она не сводила с него прель-стительных глаз…
Пир все тянулся, будто день никогда не кончится. Часовщик Пфефер сунул длинный, как
морковь, нос в табакерку и принялся чихать, сорвав с себя парик, взмахивал им над лысым черепом. Умора, как это было смешно! Петр раскачивался, опрокидывая длинными руками посуду
вокруг себя. Руки до того казались длинны, – стоит потянуться через стол, и можно запустить
пальцы в волосы Анхен, сжать ее голову, губами испытать ее смеющийся рот… И опять у него