Когда он вернулся, ведя в поводу двух оседланных лошадей, Петр все так же сутуло сидел, положив стиснутые кулаки на колени. Алексашка заглянул ему в лицо:
– Ты выпил, что ли? – Петр не ответил. Алексашка помог ему сесть в седло, легко вскочил
сам и, придерживая его, шагом выехал из слободы. Над лугами стелился туман. Пышно раскину-лись осенние звезды. В Преображенском уже кричали петухи. Ледяная рука Петра, вцепившись в
Алексашкино плечо, застыла, как неживая. Около дворца он вдруг выгнул спину, стал закиды-ваться, ухватил Алексашку за шею, прижался к нему. Лошади остановились. У него свистело в
груди, и кости трещали.
– Держи меня, держи крепче, – хриповато проговорил он. Через небольшое время руки его
ослабли. Вздохнул со стоном: – Поедем… Не уходи только… Ляжем вместе…
У крыльца подскочил Волков.
– Государь! Да, господи… А мы-то…
Подбежали стольники, конюхи. Петр сверху пхнул ногой в эту кучу, слез сам и, не отпус-кая Алексашку, пошел в хоромы. В темном переходе закрестилась, зашуршала старушонка, – он
толкнул ее. Другая, как крыса, шмыгнула под лестницу.
– Постылые, шептуньи, чтоб вас разорвало, – бормотал он.
В опочивальне Алексашка разул его, снял кафтан. Петр лег на кошму, велел Алексашке
лечь рядом. Прислонил голову ему к плечу. Помолчав, сказал:
– Быть тебе постельничим… Утром скажешь дьяку, – указ напишет… Весело было, ах, весело… Мейн либер готт.
Спустя немного времени он всхлипнул по-ребячьи и заснул.
Глава третья
1
Всю зиму собиралось дворянское ополчение. Трудно было доставить помещиков из дере-венской глуши. Большой воевода Василий Васильевич Голицын рассылал грозные указы, грозил
опалой и разорением. Помещики не торопились слезать с теплых печей: «Эка взбрело – воевать
Крым. Слава богу, у нас с ханом вечный мир, дань платим не обидную, чего же зря дворян бес-покоить. То дело Голицыных, – на чужом горбе хотят чести добыть…» Ссылались на немочи, на
скудость, сказывались в нетях. Иные озорничали, – от скуки и безделья в зимнюю пору всякое
взбредет в голову. Стольники Борис Долгорукий и Юрий Щербатый, невмочь уклониться от похода, одели ратников в черное платье и сами на вороных конях, все в черном, как из могил вос-ставшие, прибыли к войску, – напугали всех до полусмерти. «Быть беде, – заговорили в полках, – живыми не вернуться из похода…»
Василий Васильевич, озлившись, написал в Москву Федору Леонтьевичу Шакловитому, поставленному им возле Софьи: «Умилосердись, добейся против обидчиков моих указа, чтоб их
за это воровство разорить, в старцы сослать навечно, деревни их неимущим раздать, – учинить
бы им строгости такой образец, чтоб все задрожали…»
Указ заготовили, но по доброте Василий Васильевич простил озорников, со слезами про-сивших милости. Не успели замять это дело, – пошел слух по войску, что ночью-де к избе князя
Голицына, в сени, подкинули гроб. Дрожали люди, шепча про такое страшное дело. Василий Васильевич, говорят, в тот день напился пьян и кидался в темные сени и саблей рубил пустую темноту. Недобрые были знамения. Подходившие обозы видали белых волков, страшно подвывав-ших на степных курганах. Лошади падали от неизвестной причины. В мартовскую ветреную
ночь в обозе полковой козел, – многие слышали, – закричал человеческим голосом: «Быть беде».
Козла хотели забить кольями, он порскнул в степь.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
44
Сбежали снега, с юга подул сладкий ветер, зазеленели лоз-ники по берегам рек и озер. Василий Васильевич ходил мрачнее тучи. Из Москвы шли нерадостные вести, будто в Кремле стал
громко разговаривать Михаил Алегукович Черкасский, ближний боярин царя Петра, и бояре
будто клонят к нему ухо, – над крымским походом смеются: «Крымский-де хан и ждать перестал
Василия Васильевича в Крыму, в Цареграде, да и во всей Европе на этот поход рукой махнули.
Дорого-де Голицыны обходятся царской казне…» Даже патриарх Иоаким, бывший предстатель
за Василия Васильевича, ни с того ни с сего выкинул из церкви на Барашах ризы и кафтаны, по-даренные Голицыным, и служить в них запретил. Василий Васильевич писал Шакловитому тре-вожные письма о том, чтобы недреманным оком смотрел за Черкасским, да смотрел, чтобы патриарх меньше бывал наверху у Софьи… «А что до бояр, – то извечно их древняя корысть заела, на великое дело им жаль гроша от себя оторвать…»
Скучные вести доходили из-за границы. Французский король, у которого великие послы, Яков Долгорукий и Яков Мышецкий, просили взаймы три миллиона ливров, денег не дал и не
захотел даже послов видеть. Писали про голландского посла Ушакова, что «он и люди его вконец заворовались, во многих местах они пировали и пили и многие простые слова говорили, отчего царским величествам произошло бесчестие…»
В конце мая Голицын выступил наконец со стотысячным войском на юг и на реке Самаре
соединился с украинским гетманом Самойловичем. Медленно двигалось войско, таща за собой
бесчисленные обозы. Кончились городки, и сторожи вошли в степи Дикого поля. Зной стоял над
пустынной равниной, где люди брели по плечи в траве. Кружились стервятники в горячем небе.
По далекому краю волнами ходили миражи. Закаты были коротки – желты, зелены. Скрипом телег, ржаньем лошадей полнилась степь. Вековечной тоской пахнул дым костров из сухого навоза. Быстро падала ночь. Пылали страшные звезды. Степь была пуста – ни дорог, ни троп. Передовые полки уходили далеко вперед, не встречая живой души. Видимо – татары заманивали
русские полчища в пески и безводье. Все чаще попадались высохшие русла оврагов. Здесь только матерые казаки знали, где доставать воду.
Была уже середина июля, а Крым еще только мерещился в мареве. Полки растянулись от
края до края степи. От белого света, от сухого треска кузнечиков кружились головы. Ленивые