войсковому обычаю, избрать гетмана. Скажите, кто вам люб, так и будет… Люб ли Мазепа али
кто другой – воля ваша…
Полковник Солонина крикнул: «Хотим Мазепу». Подхватили голоса, и зашумело все поле:
«Мазепу в гетманы…»
В тот же день в шатер к князю Голицыну четыре казака принесли черный от земли бочонок
с золотом.
3
Построенная года два тому назад на Яузе, пониже Преображенского дворца, крепость этой
осенью была переделана по планам генералов Франца Лефорта и Симона Зоммера: стены расширены и укреплены сваями, снаружи выкопаны глубокие рвы, на углах подняты крепкие башни
с бойницами. Плетенные из ивняка фашины и мешки с песком прикрывали ряды бронзовых пушек, мортир и единорогов. Посредине крепости поставили столовую избу человек на пятьсот. На
главной башне, над воротами, играли куранты на колоколах.
Шутки шутками, крепость – потешная, но при случае в ней можно было и отсидеться. На
широком, скошенном лугу с утренней зари до ночи производились экзерциции двух батальонов, Преображенского и Семеновского, – Симон Зоммер не щадил ни глотки, ни кулаков. Солдаты, как заводные, маршировали, держа мушкет перед собой. «Смиррна, хальт!» – солдаты останавливались, отбивая правой ногой, – замирали… «Правой плечь – вперед! Фор-вертс! Неверно!
Лумпен! Сволошь! Слюшааай!..» – Генерал багровел, как индюк, сидя на лошади. Даже Петр, теперь унтер-офицер, вытягивался, со страхом выкатывал глаза, проходя мимо него.
Из слободы взяли еще двух иноземцев, Франца Тиммермана, знавшего математику и обращение с астролябией, и старика Картена Брандта, хорошо понимавшего морское дело. Тиммерман стал учить Петра математике и фортификации, Картен Брандт взялся строить суда по примеру найденного в кладовой в селе Измайлове удивительного ботика, ходившего под боковым
парусом против ветра.
Все чаще из Москвы наезжали бояре – взглянуть своими глазами, какие такие игры игра-ются на Яузе? Куда идет столько денег и столько оружия из Оружейной палаты?.. Через мост
они не переезжали, останавливались на том берегу речки: впереди – боярин, в дорогой шубе, толстый, как перина, сидел на коне, борода – веником, щеки налитые, за ним – дворяне, напялив
на себя по три, по четыре кафтана подороже. Не шевелясь, стаивали по часу и более. На этой
стороне речки тянутся воза с песком, с фашинами; солдаты тащат бревна; на высокой треноге, на
блоках поднимается тяжелая колотушка, и – эх! – бьет в сваи; летит земля с лопат, расхаживают
иноземцы с планами, с циркулями, стучат топоры, визжат пилы, бегают десятники с саженями. И
вот, – о господи, пресвятые угодники! – не на стульчике где-нибудь золоченом с пригорочка
взирает на забаву, нет! – царь, в вязаном колпаке, в одних немецких портках и грязной рубашке, рысью по доскам везет тачку…
Снимает боярин шапку о сорока соболей, снимают шапки дворяне, низко кланяются с той
стороны. И – глядят, разводя руками… Отцы и деды нерушимой стеной стояли вокруг царя, оберегали, чтоб пылинка али муха не села на его миропомазанное величие. Без малого как бога живого выводили к народу в редкие дни, блюли византийское древнее великолепие… А это что? А
этот что же вытворяет? С холопами, как холоп, как шпынь ненадобный, бегает по доскам, бесстыдник, – трубка во рту с мерзким велием, еже есть табак… Основу шатает… Уж это не потеха, не баловство… Ишь, как за рекой холопы зубы-то скалят…
Иной боярин, наберясь смелости, затрясет бородой и крикнет дрожащим голосом:
– Казни, государь, за правду, стар я молчать, – стыдно глядеть, срамно, небывало…
Как жердь длинный, вылезет Петр на плетеный вал, прищурится:
– А, это ты… Слышь… Что Голицын пишет, – завоевал он Крым-то али все еще нет?
И пойдут тыкать, гоготать за валами проклятые иноземцы, а за ними и свои, кому не глотку
драть, – на колени становиться, завидя столь ближнего царям человека. Бывало и так, что уж, –
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
48
все одно голова с плеч, – заупрямится боярин и, не отставая, увещевает и стыдит: «Отца-де твоего на коленях держал, дневал и ночевал у гроба государя, род-де наш от Рюрика, сами сидели на
великих столах. Ты о нашей-то чести подумай, брось баловство, одумайся, иди в баню, иди в
храм божий…»
– Алексашка, – скажет Петр, – давай фитиль. – И, наведя, ахнет из двенадцатифунтового
единорога горохом по боярину. Захохочет, держась за живот, генерал Зоммер, смеется Лефорт, добродушно ухмыляется молчаливый Тиммерман; весь в смеющихся морщинах, как печеное яблоко, трясется низенький, коренастый Картен Брандт. И все иноземцы и русские повыскочат на
валы глядеть, как свалилась горлатная шапка, помертвев, повалился боярин на руки ближних
дворян, шарахнулись, брыкаются лошади. На весь день хватит смеха и рассказов.
Крепость наименовали стольный город Прешпург.
4
Алексашка Меньшиков, как попал в ту ночь к Петру в опочивальню, так и остался. Ловок
был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, – повернется, кинется, и – сделано.
Непонятно, когда спал, – проведет ладонью по роже и, как вымытый, – веселый, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить
ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, – ему нипочем. Начнет поте-шать – умора; как медведь полез в дупло за медом, да напоролся на пчел, или как поп пугает