день рождения правительницы, стоял обедню в Успенском соборе – мертвецки пьяный на глазах
у Софьи, а потом за столом ругал Василия Васильевича: «Осрамил-де нас перед Европой, не
полки ему водить – сидеть в беседке, записывать в тетради счастливые мысли», ругал и срамил
ближних бояр за то, что «брюхом думаете, глаза жиром заплыли, Россию ныне голыми руками
ленивый только не возьмет…» И с той поры зачастил в Преображенское.
Глядя на постройку Прешпурга, на экзерциции преображен-цев и семеновцев, Борис Алексеевич не качал головой с усмешкой, как другие бояре, но любопытствовал, похваливал. Осматривая корабельную мастерскую, сказал Петру:
– При Акциуме римляне захватили корабли морских разбойников, да не знали, что с ними
делать, – отрезали им медные носы, прибили на ростры, сиречь колонны. Но лишь научась сами
рубить и оснащать корабли, завоевали моря и – весь мир.
Он долго говорил с Картеном Брандтом, пытая его знание, и присоветовал строить потеш-ную верфь на Переяславском озере, что в ста двадцати верстах от Москвы. Прислал в мастерскую воз латинских книг, чертежей, листов, оттиснутых с меди, картин, изображающих голландские города, верфи, корабли и морские сражения. Для перевода книг подарил Петру ученого
арапского карлу Абрама с товарищами Томосой и Секой, карлами же, ростом один – двенадцать
вершков, другой – тринадцать с четвертью, одетых в странные кафтанцы и в чалмы с павлиньими перьями.
Борис Алексеевич был богат и силен, ума – особенной остроты, ученостью не уступал
двоюродному брату, но нравом – невоздержан к питию и более всего любил забавы и веселую
компанию. Наталья Кирилловна вначале боялась его, – не подослан ли Софьей? С чего бы такому знатному вельможе от сильных клониться к слабым? Но, что ни день, гремит на дворе Преображенского раскидистая карета – четверней, с двумя страшенными эфиопами на запятках. Борис
Алексеевич первым долгом – к ручке царицы-матушки. Румяный, с крупным носом, – под глазами дрожат припухлые мешочки, – от закрученных усов, от подстриженной, с пролысинкой, бородки несет мускусом. Глядя на зубы его, засмеешься: до того белы, веселы…
– Как изволила почивать, царица? Единорог опять не приснился ли? А я все к вам да к
вам… Надоел, прости…
– Полно, батюшка, тебе всегда рады… Что в Москве-то слышно?
– Скучно, царица, да уж так в Кремле скучно… Весь дворец паутиной затянуло…
– Что ты говоришь? Да ну тебя…
– По всем палатам бояре на лавках дремлют. Ску-у-ка… Дела пло-охи, никто не уважает…
Правительница третий день личика не кажет, заперлась… Сунулся к ручке, к царю Ивану, – лежит его царское величество на лежаночке в лисьей шубке, в валеночках, так-то пригорюнился: 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
53
«Что, – говорит мне, – Борис, скучно у нас? Ветер воет в трубах, так-то страшно. К чему бы?..»
Наталья Кирилловна догадалась наконец, – все шутит. Метнула взором на него, засмеялась…
– Только и приободришься что у вас, царица… Доброго ты сына родила, умнее всех окажется, дай срок… Глаз у него не спящий…
Уйдет, и у Натальи Кирилловны долго еще блестят глаза. Волнуясь, ходит по спаленке, думает. Так в беспросветный дождь вдруг проглянет сквозь тучи летящие синева, поманит солнцем. Значит – непрочен трон под Сонькой, когда такие орлы прочь летят…
Петр полюбил Бориса Алексеевича; встречая, целовал в губы, советовался о многом, спрашивал денег, и князь ни в чем не отказывал. Часто сманивал Петра с генералами, мастерами, денщиками и карлами гулять и шалить на Кукуе, – выдумывал необыкновенные потехи. Не раз, разгоряченный вином, вскакивал, – бровь нависала, другая задиралась, сверкали зубы, багровел
нос… И по-латыни читал из Вергилия:
«Прославим богов, щедро наполняющих вином кубки, и сердце – весельем, и душу – сладкой пищей…»
Петр очарованно глядел на него. За окнами шумел ветер, летя через тысячеверстные рав-нины, лесную да болотную глушь, лишь задерет солому на курной избе, да повалит пьяного мужика в сугроб, да звякнет мерзлым колоколом на покосившейся колокольне… А здесь – взлох-мачены парики, красные лица, дым валит из длинных трубок, трещат свечи. Шумство. Веселье…
– Быть пьяному синклиту нерушимо! – Петр приказал Никите Зотову писать указ: «От сего
дня всем пьяницам и сумасбродам сходиться в воскресенье, соборно славить греческих богов».
Лефорт предложил сходиться у него. С этого так и повелось. Зотов, самый горчайший, был пожалован званием архипастыря и флягой с цепью – на шею. Алексашку, во всем безобразии, сажали на бочку с пивом, и он пел такие песни, что у всех кишки лопались от смеху.
В Москву дошел слух об этих сборищах. Бояре испуганно зашептали: «На Кукуе немцы
проклятые царя вконец споили, кощунствуют и бесовствуют». В Преображенское приехал князь
Приимков-Ростовский, истовый старик, ударил Петру челом и с час говорил – витиевато, на
древнеславянском – о том, как беречь византийское благолепие и благочестие, на коем одном
стоит Россия. Петр молча слушал (в столовой палате играл с Алексашкой в шахматы, были сумерки). Потом толкнул доску с фигурами и заходил, грызя заусенец. Князь все говорил, поднимая рукава тяжелой шубы, – длиннобородый, сухой… Не человек – тень надоевшая, ломота зуб-ная, скука! Петр нагнулся к Алексашкиному уху, тот фыркнул, как кот, ушел, скалясь. Скоро
подали лошадей, и Петр велел князю сесть в сани, – повез его к Лефорту.
За столом на высоком стуле сидел Никита Зотов, в бумажной короне, в руках держал трубку и гусиное яйцо. Петр без смеха поклонился ему и просил благословить, и архипастырь с важностью благословил его на питье трубкой и яйцом. Тогда все (человек двадцать) запели гнуса-выми голосами ермосы. Князь Приимков-Ростовский, страшась перед царем показать
невежество, тайно закрестился под полой шубы, тайно отплюнулся. А когда на бочку полез голый человек с чашей, и царь и великий князь всея Вели-кия и Малыя и прочая, указав на него
перстом, промолвил громогласно: «Сие есть бог наш, Бахус, коему поклонимся», – помертвел
князь Приимков-Ростовский, зашатался. Старика без памяти отнесли в сани.
С этого дня Петр велел называть Зотова всепьянейшим папой, архижрецом бога Бахуса, а
сходбища у Лефорта – сумасбродней-шим и всепьянейшим собором.
Дошел слух о том и до Софьи. В гневе послала она говорить с Петром ближнего боярина, Федора Юрьевича Ромодановского. Из Преображенского он вернулся задумчивый.