причитывал Ивашка. Сощуренные глаза его быстро посматривали, – не видал ли эти деньги кто
из челяди? Две деньги сунул за щеку для верности, остальные в шапку. Поскорее выгрузил воз, сдав добро господскому слуге под расписку, и, нахлестывая вожжами, погнал в Москву.
Плохо бы отозвались Ваське Волкову его слова: «Мне-де царь – не указка», – спознаться
бы ему с заплечными мастерами в приказе Тайных дел… Но, вскочив за Алексашкой в сени, он
повис у него на руке, проволокся несколько по полу и, плача, умолил взять перстень с лалом, –
сдернул с пальца…
– Смотри, дворянский сын, сволочь, – проговорил Алексашка, сажая дорогое кольцо на
средний палец, – в последний раз тебя выручаю… Да еще Алешке Бровкину дашь за бесчестие
деньгами али сукном… Понял?
Взглянув на лал, с усмешкой тряхнул париком и пошел на точеных каблуках, покачивая
плечами… Давно ли люди на базарах его за виски таскали, нюхнув пироги с гнилой зайчатиной?
Ах, какую силу стал брать человек!.. Волков понуро побрел к себе в каморку. Отомкнув сундук
со звоном, бережно отыскал кусок сукна… До слез стало жалко, обидно… Кому? Мужицкому
сыну, холопу, коего плетью поперек морды – дарить! Погоревал. Крикнул слугу:
– Отнеси первой Преображенской роты барабанщику Алексею Бровкину, – скажешь, мол, кланяюсь, чтоб между нами была любовь… – Вдруг, стиснув кулак, грозно – слуге: – Ты зубы-то
не скаль, двину в зубы-то… С Алешкой говори тихо, человечно, бережно, – он, подлец, ныне
опасный…
Алексашка Меньшиков искал Петра по всем палатам, где слуги накрывали праздничными
уборами лавки и подоконники, стелили ковры, вешали слежавшиеся за долгие годы занавесы и
шитые жемчугом застенки на образа… Наливали лампады. Стук и беготня раздавались по всему
дворцу.
Петра он нашел одного в сеннике, только что убранном сва-хой, – пристройке без земляно-го наката на потолке (чтоб молодые легли спать не под землей, как в могиле). Петр был в царском для малого выхода платье. В руке все еще держал шелковый платочек, поданный ему, когда
встречал сваху. Платочек был изорван в клочья зубами. Петр, вскользь взглянув на Алексашку, залился румянцем…
– Убранство красивое, – проговорил Алексашка певуче, – чисто в раю для ангелов приготовлено…
Петр разжал зубы и хохотнул. Указал на постель:
– Чепуха какая…
– Окажется молодая ладная, горячая, так – и не чепуха… Лопни глаза, мин херц, слаще
этого ничего нет…
– Врешь ты все…
– Я-то с четырнадцати лет это знаю… Да еще какие шкуры-девки попадались… А твоя-то, говорят, распрекрасная краля…
Петр коротко передохнул. Опять оглянул бревенчатый сенник с высоко прорубленными в
трех стенах цветными окошками. В простенках – тегеранские ковры, пол застлан ковром с пти-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
60
цами и единорогами. В углах воткнуто четыре стрелы, на каждой повешено по сорок соболей и
калач. На двух сдвинутых лавках, на двадцати семи ржаных снопах, на семи перинах постлана
шелковая постель со множеством подушек в жемчужных наволоках, сверху на них лежала мехо-вая шапка. В ногах куньи одеяла. У постели стояли липовые бочки с пшеницей, рожью, овсом и
ячменем…
– Что ж, ты так ее и не видел? – спросил Петр.
– Мы с Алешкой челядинцев подкупили и на крышу лазили. Никак нельзя… Невеста в потемках сидит, мать от нее ни на шаг, – сглазу боятся, чтобы не испортили… Сору не велено из ее
светлицы выносить… Дядья Лопухины день и ночь по двору ходят с пищалями, саблями…
– Про Софью узнавал?
– Что ж, – побесилась, а разве она может запретить тебе жениться? Ты смотри, мин херц, как сядете с молодой за стол, ничего не ешь, не пей… А захочешь испить, оглянись на меня, я
подам чашу, из нее и пей…
Петр опять укусил изорванный платочек.
– В слободу съездим? Никто чтоб не узнал… На часок… А?
– Не проси, мин херц, сейчас и не думай об Монсихе…
Петр вытянул шею, раздул ноздри, бледнея.
– Волю взял со мной говорить! (Схватил Алексашку за грудь, – отлетели пуговицы…) Осмелел? – Сопнув, тряхнул еще, но отпустил, и – спокойнее: – Принеси шубу поплоше… Выйду в огород, туда подашь сани…