Свадьбу сыграли в Преображенском. Званых, кроме Нарышкиных и невестиной родни, бы-ло мало: кое-кто из ближних бояр, да Борис Алексеевич Голицын, да Федор Юрьевич Ромодановский. Наталья Кирилловна позвала его в посаженые отцы. Царь Иван не мог быть за немо-чью, Софья в этот день уехала на богомолье.
Все было по древнему чину. Невесту привезли с утра во дворец и стали одевать. Сенные
девки, вымытые в бане, в казенных венцах и телогреях, пели, не смолкая. Под их песни боярыни
и подружки накладывали на невесту легкую сорочку и чулки, красного шелка длинную рубаху с
жемчужными запястьями, китайского шелка летник с просторными, до полу, рукавами, чудно
вышитыми травами и зверями, на шею убранное алмазами, бобровое, во все плечи, ожерелье, им
так стянули горло, – Евдокия едва не обмерла. Поверх летника – широкий опашень клюквенного
сукна со ста двадцатью финифтяными пуговицами, еще поверх – подволоку, сребротканую, на
легком меху, мантию, тяжело шитую жемчугом. Пальцы унизали перстнями, уши оттянули зве-нящими серьгами. Волосы причесали так туго, что невеста не могла моргнуть глазами, косу пе-реплели множеством лент, на голову воздели высокий, в виде города, венец.
Часам к трем Евдокия Ларионовна была чуть жива, – как восковая, сидела на собольей по-душечке. Не могла даже глядеть на сласти, что были принесены в дубовом ларце от жениха в подарок: сахарные звери, пряники с оттиснутыми ликами угодников, огурцы, варенные в меду, орехи и изюм, крепенькие рязанские яблоки. По обычаю, здесь же находился костяной ларчик с
рукодельем и другой, медный, вызолоченный, с кольцами и серьгами. Поверх лежал пучок березовых хворостин – розга.
Отец, окольничий Ларион Лопухин, коего с этого дня приказано звать Федором, то и дело
входил, облизывая пересохшие губы: «Ну, как, ну, что невеста-то?» – жиловатый носик окостенел у него… Потоптавшись, спохватывался, уходил торопливо. Мать, Евстигнея Аникитовна, давно обмерла, привалившись к стене. Сенные девки, не евшие с зари, начали похрипывать.
Вбежала сваха, махнула трехаршинными рукавами.
– Готова невеста? Зовите поезжан… Караваи берите, фонари зажигайте… Девки-плясицы
где? Ой, мало… У бояр Одоевских двенадцать плясало, а тут ведь царя женим… Ой, милые, не-вестушка-то – красота неописанная… Да где еще такие-то – и нету их… Ой, милые, бесценные, что же вы сделали, без ножа зарезали… Невеста-то у нас неприкрытая… Самую суть забыли…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
61
Покров, покров-то где?
Невесту покрыли поверх венца белым платом, под ним руки ей сложили на груди, голову
велели держать низко. Евстигнея Аникитовна тихо заголосила. Вбежал Ларион, неся перед собою, как на приступ, благословляющий образ. Девки-плясицы махнули платочками, затоптались, закружились:
Хмелюшка по выходам гуляет,
Сам себя хмель выхваляет,
Нету меня, хмелюшки, лучше…
Нету меня, хмеля, веселее…
Слуги подняли на блюдах караваи. За ними пошли фонарщики со слюдяными фонарями на
древках. Два свечника несли пудовую невестину свечу. Дружка, в серебряном кафтане, через
плечо перевязанный полотенцем, Петька Лопухин, двоюродный брат невесты, нес миску с хмелем, шелковыми платками, собольими и беличьими шкурками и горстью червонцев. За ним двое
дядьев, Лопухины, самые расторопные, – известные сутяги и ябедники, – держали путь: следили, чтобы никто не перебежал невесте дорогу. За ними сваха и подсваха вели под руки Евдокию, –
от тяжелого платья, от поста, от страха у бедной подгибались ноги. За невестой две старые боярыни несли на блюдах, – одна – бархатную бабью кику, другая – убрусы для раздачи гостям.
Шел Ларион в собранных со всего рода мехах, на шаг позади – Евстигнея Аникитовна, под конец
валила вся невестина родня, торопливо теснясь в узких дверях и переходах.
Так вступили в Крестовую палату. Невесту посадили под образа. Миску с хмелем, мехами
и деньгами, блюда с караваями поставили на стол, где уже расставлены были солонки, перечни-цы и уксусницы. Сели по чину. Молчали. У Лопухиных натянулись, высохли глаза, – боялись, не
совершить бы промаха. Не шевелились, не дышали. Сваха дернула Лариона за рукав:
– Не томи…
Он медленно перекрестился и послал невестину дружку возвестить царю, что время идти
по невесту. У Петьки Лопухина, когда уходил, дрожал бритый вдавленный затылок. Трещали
лампады, не колебалось пламя свечей. Ждать пришлось долго. Сваха порой щекотала у невесты
меж ребер, чтоб дышала.
Заскрипели лестницы на переходах. Идут! Двое рынд, неслышно появясь, стали у дверей.
Вошел посаженый отец, Федор Юрьевич Ромодановский. Пуча глаза на отблескивающие оклады, перекрестился, за руку поздоровался с Ларионом и сел напротив невесты, пальцы сунул в
пальцы. Снова молчали небольшое время. Федор Юрьевич сказал густым голосом:
– Подите, просите царя и великого князя всея России, чтобы, не мешкав, изволил идти к
своему делу.
Невестина родня моргнула, глотнула слюни. Один из дядьев вышел навстречу государю.
Он уже близился, – молод, не терпелось… В дверь влетели клубы ладана. Вступили – рослый, буй-новолосый благовещенский протопоп, держа медный с мощами крест и широко махая кади-лом, и молодой дворцовый поп, мало кому ведомый (знали, что Петр прозвал его Битка), кропил
святой водой красного сукна дорожку. Меж ними шел ветхий, слабого-лосый митрополит во