на цыпочках и вдове в судорожные ладони высыпал пригоршню червонных (Сонькин подарок
Петру на свадьбу)… Алексашке велено день и ночь дежурить у вдовы, если будет нужда – в аптеку, или больная запросит какой-нибудь еды заморской, – чтобы достать из-под земли…
Протопоп и поп Битка не жалели ладана, свечи виднелись, как в тумане, иерихонским ревом долголетие возглашал дьякон. Петр опять покосился – рука Евдокии дрожит не переставая.
В груди у него будто вырастал холодный пузырек гнева… Он быстро выдернул у Евдокии свечу
и сжал ее хрупкую неживую руку… По церкви пронесся испуганный шепот. У митрополита затряслась лысая голова, к нему подскочил Борис Голицын, шепнул что-то. Митрополит заторопился, певчие запели быстрее. Петр продолжал сильно сжимать ее руку, глядя, как под покровом
все ниже клонится голова жены…
Повели вкруг аналоя. Он зашагал стремительно, Евдокию подхватили свахи, а то бы упала… Обрачились… Поднесли к целованию холодный медный крест. Евдокия опустилась на колени, припала лицом к сафьяновым сапогам мужа. Подражая ангельскому гласу, нараспев, слабо
проговорил митрополит:
– Дабы душу спасти, подобает бо мужу уязвляти жену свою жезлом, ибо плоть грешна и
немощна…
Евдокию подняли. Сваха взялась за концы покрывала: «Гляди, гляди, государь», – и, под-скокнув, сорвала его с молодой царицы. Петр жадно взглянул. Низко опущенное, измученное
полудетское личико. Припухший от слез рот. Мягкий носик. Чтобы скрыть бледность, невесту
белили и румянили… От горящего круглого взгляда мужа она, дичась, прикрывалась рукавом.
Сваха стала отводить рукав. «Откройся, царица, – нехорошо… Подними глазки…» Все тесно обступили молодых. «Бледна что-то», – проговорил Лев Кириллович… Лопухины дышали громко, готовые спорить, если Нарышкины начнут хаять молодую… Она подняла карие глаза, застлан-ные слезами. Петр прикоснулся поцелуем к ее щеке, губы ее слабо пошевелились, отвечая…
Усмехнувшись, он поцеловал ее в губы, – она всхлипнула…
Снова пришлось идти в ту же палату, где обкручивали. По пути свахи осыпали молодых
льном и коноплей. Семечко льна прилипло у Евдокии к нижней губе – так и осталось. Чистые, в
красных рубахах мужики, нарочно пригнанные из Твери, благолепно и немятежно играли на
сурьмах и бубнах. Плясицы пели. Снова подавали холодную и горячую еду, – теперь уже гости
ели за обе щеки. Но молодым кушать было неприлично. Когда вносили третью перемену – лебе-дей, перед ними поставили жареную курицу. Борис взял ее руками с блюда, завернул в скатерть
и, поклонясь Наталье Кирилловне и Ромодановскому, Лопухину и Лопухиной, проговорил весело:
– Благословите вести молодых опочивать…
Уже подвыпившие, всей гурьбой родные и гости повели царя и царицу в сенник. По пути в
темноте какая-то женщина, – не разобрать, – в вывороченной шубе, с хохотом, опять осыпала их
из ведра льном и коноплей. У открытой двери стоял Никита Зотов, держа голую саблю. Петр
взял Евдокию за плечи, – она зажмурилась, откинулась, упираясь, – толкнул ее в сенник и резко
обернулся к гостям: у них пропал смех, когда они увидели его глаза, попятились… Он захлопнул
за собой дверь и, глядя на жену, стоящую с прижатыми к груди кулачками у постели, принялся
грызть заусенец. Черт знает, как было неприятно, нехорошо, – досада так и кипела… Свадьба
проклятая! Потешились старым обычаем! И эта вот, – стоит девчонка, трясется, как овца! Он потащил с себя бармы, скинул через голову ризы, бросил на стул:
– Да ты сядь… Авдотья… Чего боишься?
Евдокия коротко, послушно кивнула, но взлезть на такую высоченную постель не могла и
растерялась. Присела на бочку с пшеницей. Испуганно покосилась на мужа и покраснела.
– Есть хочешь?
– Да, – шепотом ответила она.
В ногах кровати на блюде стояла та самая жареная курица. Петр отломил у нее ногу, сра-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
64
зу, – без хлеба, соли, – стал есть. Оторвал крыло:
– На.
– Спасибо…
3
В конце февраля русское войско снова двинулось на Крым. Осторожный Мазепа советовал
идти берегом Днепра, строя осадные городки, но Василию Васильевичу и заикнуться было нельзя так медлить: скорее, скорее желал он добраться до Перекопа, в бою смыть бесславие.
В Москве еще ездили на санях, а здесь куриной слепотой за-бархатели курганы, ветер на
зазеленевшей равнине рябил пелену поемных озер, кони шли по ним по колена. То и дело в про-рывах весенних туч слепило солнце. Ах, и земля здесь была, черная, родящая, – золотое дно!
Пригнать бы сюда лесных и болотных мужиков, – по уши ходили бы в зерне. Но кругом – ни
живой души, только косяки журавлей, протяжно крича, пролетали в выси. Слезами пленников
были политы эти степи, – из века в век миллионы русских людей проходили здесь, уводимые татарами в неволю, – на константинопольские галеры, в Венецию, Геную, Египет…