66
кончали резать на корме деревянные морды. Третий корабль, «Стольный град Прешпург», был
уже спущен, – тридцать восемь шагов по ватерлинии, с крутым носом, украшенным золоченой
морской девкой, с высокой кормой, где сверху пристроена кают-компания. На плоской крыше
ее, огороженной точеными перилами, – адмиральский мостик и большой стеклянный фонарь.
Под верхней палубой с каждой стороны в откинутые люки высовывалось по восьми пушек. Схо-дящиеся кверху борта черно блестели смолой.
Поутру, когда чуть дымилось озеро, трехмачтовый корабль будто висел в воздухе, как на
дивных голландских картинах, что подарил Борис Голицын… Ждали только ветра, чтобы по-плыть в первый рейс. Как назло, вторую неделю листок не шевелило на деревьях. Лениво плыли
над озером облака с синими донцами. Поднятые паруса только плескались, повисали. Петр не
отходил от Картена Брандта. Старику немоглось еще с февраля, – разрывало грудь мокрым
кашлем. Все же, закутанный в тулупчик, он весь день был на верфи, – сердился, кричал, а когда
и дрался за леность или глупость. Особым указом пригнали на верфь душ полтораста монастырских крестьян: плотников, продольных пильщиков, кузнецов, землекопов и надежных баб – шить
паруса. Полсотни потешных, отписанных от полков, обучались здесь морскому делу: травить и
крепить концы, лазить на мачты, слушать команду. Учил их иноземец, выходец из Португалии, –
Памбург, крючконосый, с черными, как щетка, усами, злой, сатана, морской разбойник. Русские
про него говорили, что будто бы его не один раз за его дела вешали, да черт ему помог – жив
остался, попал к нам.
Петру бешено не терпелось. Рабочих чуть свет будили барабаном, а то и палками. Весенние ночи короткие, – многие люди падали от усталости. Никита Зотов не поспевал писать – его
в. г. ц. и в. к. всея В. М. и Б. Р. с. – указы соседним помещикам, чтобы ставили корм, – везли бы
на верфь хлеб, птицу, мясо. Помещики с перепугу везли. Труднее было доставать денег. Хотя
Софья и рада была, что братец забился еще далее от Москвы, где €бы ему – перевернуться на потешном корабле, но денег в приказе Большого дворца кот наплакал: все поглотила крымская
война.
Когда случалось Францу Лефорту вырваться со службы и прискакать на Переяславскую
верфь, – начиналось веселье. Он привозил вин, колбас, сластей и – с подмигиванием – поклон от
Анны Монс: выздоровела, еще краше стала, и просит-де милости герра Петера – принять в подарок два цитрона.
В новорубленной избе в обед и ужин щедро поднимали стаканы за великий переяславский
флот. Придумали для него особенный флаг – в три полотнища: белое, синее и красное. Иноземцы рассказывали про былые плавания, бури и морские битвы. Памбург, расставив ноги, шевеля
усами, кричал по-португальски, будто и в самом деле на пиратском корабле. Петр пил эти речи
глазами и ушами. Откуда бы ему, сухопутному, так любить море? Но он по ночам, лежа на полатях рядом с Алексашкой, во сне видел волны, тучи над водным простором, призраки пронося-щихся кораблей.
Калачом не заманить в Преображенское. Когда очень досаждали с письмами, – отписывал-ся:
«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей матушке царице Наталье Кирилловне, недостойный сынишка твой Петрунька, в работе пребывающий, – благословения прошу, о
твоем здравии слышать желаю. А что изволила мне приказывать, чтоп мне быть в Преображенском, и я быть готоф, только гей гей дело есть: суды все в отделке, за канатами дело стоит. И о
том милости прошу, чтоп те канаты ис Пушкарского приказу не мешкав прислали бы. И с тем
житье наше продолжица. По сем благословения прошу. Недостойный Петрус».
6
Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили, – снимали шапку. Вся деревня знала: «Ивашкин сын – Алексей – сильненький, у царя правая рука, Ивашке только мигнуть – сейчас ему денег – сколько нужно, столько отсыпет». На Алешкины деньги (три рубля с полтиной) Бровкин
купил телку добрую – за полтора рубля, овцу – три гривенника с пятаком, четырех поросят по
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
67
три алтына, справил сбрую, поставил новые ворота и у мужиков под яровое снял восемь десятин
земли, дав рубль деньгами, ведро водки и обещав пятый сноп с урожая.
Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под
груди, чтобы выпирал сытый живот. Шапку надвигал на самые брови, бороду задирал. Такому
поклонишься. И еще говорил: «Погоди, по осени съезжу к сыну, возьму денег, – мельницу поставлю». Волковский управитель его уже не тыкал – Ивашкой, но звал уклончиво Бровкиным.
От барщины освободил…
И сыновья – помощники – подрастали. Яков всю эту зиму ходил в соседнюю деревню к
дьячку – учился грамоте, Гаврилка вытягивался в красивого парня, меньшой, Артамошка, тихо-ня, был тоже не без ума. Детьми Ивашку бог не обидел. К дочери, Саньке, уж сватались, но по
нынешнему положению отдавать ее за своего брата – мужика-лапотника, – это еще надо было