– А вы не ограбили кого? – спросил Овсей. – Ах, стрельцы, что вы делаете!..
– Дурак, – сказал Гладкий, – мы на карауле во дворце стояли. Понял? – И оба захохотали
опять. Повели Овсея в харчевню. Сели в углу. Суровый старец-целовальник принес штоф вина и
свечу. Чермный сейчас же свечу погасил и нагнулся к столу, слушая, что зашептал Гладкий.
– Жалко, тебя не было с нами на карауле. Стоим… Выходит Федор Левонтьевич Шакловитый. «Царевна, говорит, за вашу верную непорочную службу жалует по пяти рублев…» И подает
мешок серебра… Мы молчим, – к чему он клонит? И он так-то горько вздохнул: «Ах, говорит, стрельцы, слуги верные, недолго вам жить с женами на богатых дворах за Москвой-рекой…»
– Это как так недолго? – испугавшись, спросил Овсей.
– А вот как… «Хотят, говорит, вас, стрельцов, перевести, разослать по городкам, меня вы-садить из Стрелецкого приказа, а царевну сослать в монастырь… И мутит всем старая царица
Наталья Кирилловна… Она и Петра для этого женила… По ее, говорит, наговору слуги, – только
мы не можем добиться кто, – царя Ивана поят медленным зельем, двери ему завалили дровами, поленьями, и ходит он через черное крыльцо… Царь Иван – не жилец на этом свете. Кто будет
вас, стрельцов, любить? Кто заступится?»
– А Василий Васильевич? – спросил Овсей.
– Одного они человека боялись, – Василия Васильевича. А ныне бояре его с головой хотят
выдать за крымское бесчестье… Накачают нам Петра на шею…
– Ну, это тоже… Погодят! Нам по набату не в первый раз подниматься…
– Тише ори. – Гладкий притянул Овсея за ворот и – едва слышно: – Одним набатом нам не
спастись, хоть и всех побьем, как семь лет тому назад, а корня не выведем… Надо уходить старую медведицу… И медвежонку чего спускать? За чем дело стало? И его на рогатину, – надо се-бя спасать, ребята…
Темны, страшны были слова Никиты Гладкого. Овсей задрожал. Чермный налил из штофа
в оловянные стаканчики.
– Это дело без шума надо вершить… Подобрать полсотни верных людей, ночью и запалить
Преображенское. В огне их ножами возьмем – чисто…
8
Стрелецкие полки уже давно разместились по слободам, ополченцы-помещики вернулись в
усадьбы, а по Курской и Рязанской дорогам все еще брели в Москву раненые, калеки и беглые.
Толпясь на папертях, показывали страшные язвы, раны и с воем протягивали милосердным людям обрубки рук, отворачивали мертвые веки.
– Щупайте, православные, – вот она, стрела, в груди…
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
69
– Милостивцы, оба глаза мои вытекли, по голове шелопугой били меня бесчеловечно, – о-о-о!
– Нюхай, купец, гляди, по локоть рука сгнила…
– А вот у меня из спины ремни резали…
– Язвы от кобыльего молока… Жалейте меня, благодетели!..
Ужасались добрые прихожане на такое невиданное калечество, раздавали полушки. А по
ночам в глухих местах находили людей с отрезанными головами. Грабили на дорогах, на мостах, в темных переулках. Толпами искалеченные воины тянулись на московские базары.
Но не сытно было и в Москве. В гостиных рядах много лавок позакрывалось, иные купцы
обезденежели от поборов, иные до лучшего времени припрятывали товары и деньги. Все стало
дорого. Денег ни у кого нет. Хлеб привозили – с мусором, мясо червивое. Рыба и та стала будто
бы мельче, постнее после войны. Всем известный пирожник Заяц выносил на лотке такую тухля-тину, – с души воротило. Появилась дурная муха, – от ее укусов у людей раздувало щеки и губы.
На базарах – не протолкаться, а смотришь, – продают одни банные веники. Озлобленно, праздно, голодно шумел огромный город.
9
Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наряден, воротник ферязи –
выше головы, губы крашены, глаза подведены до висков. Кривая сабля звенит о персидское
стремя. С крыльца к Михаилу перегнулся Степка Одоевский:
– Ты прислушайся, что говорят… Не послушав – не кричи…
– Ладно.
– Так и руби: царица, мол, да Лев Кириллович весь хлеб скупили, Москву нарочно голодом
морят… Да про дурную муху не забудь, – с ихнего, мол, волшебства…
– Ладно…