осторожно положил указ на край лавки, опять поскреб в бороде, думая, – как же ему, послу, в
сем случае поступить: кланяться или не кланяться? Покосился на Софью, – лежала ничком, как у
мертвой торчали из-под юбки ноги в бархатных башмаках. Медленно надел шапку и вытиснулся
в дверь без поклона.
20
«…А что ты мешкаешь в таком великом деле, то нет того хуже…»
Письмо дрожало в руке Василия Васильевича. Придвинув свечу, он всматривался в наспех
нацарапанные слова. Снова и снова их перечитывал, силясь уразуметь, собрать мысли свои.
Двоюродный брат, Борис, писал: «Полковник Гордон привел к Троице Бутырский полк и был
допущен к руке, Петр Алексеевич его обнял и целовал многократно со слезами, и Гордон клялся
служить ему до смерти… С ним же прибыли иноземные офицеры, и драгуны, и рейтары… Кто
же остался у вас? Небольшая часть стрельцов, коим лавки свои да промыслы, да торговые бани
покидать неохота… Князь Василий, еще не поздно, спасти тебя могу, – завтра будет поздно…
Федьку Шакловитого завтра будем ломать на дыбе…»
Борис писал правду. С того дня, как Софью не пустили в лавру, ничем нельзя было остановить бегства из Москвы ратных и служилых людей. Бояре уезжали средь бела дня, нагло. Непод-купный и суровый воин, Гордон пришел к Василию Васильевичу и показал указ Петра явиться к
Троице…
– Голова моя седа, и тело покрыто ранами, – сказал Гордон и глядел, насупясь, собрав
морщинами бритые щеки, – я клялся на Библии, и я верно служил Алексею Михайловичу, и Федору Алексеевичу, и Софье Алексеевне. Теперь ухожу к Петру Алексеевичу. – Держа руки в кожаных перчатках на рукояти длинной шпаги, он ударил ею в пол перед собой. – Не хочу, чтоб
голова моя отлетела на плахе…
Василий Васильевич не противоречил, – бесполезно: Гордон понял, что в споре между
Петром и Софьей Софья проспорила. И он ушел в тот же день с развернутыми знаменами и барабанным боем. Это был последний и сильнейший удар. Василий Васильевич уже много дней
жил, будто окованный тяжелым сном: видел тщетные усилия Софьи и не мог ни помочь ей, ни
оставить ее. Страшился бесславия и чувствовал, что оно близко и неминуемо, как могила. Властью оберегателя престола и большого воеводы он мог бы призвать не менее двадцати полков и
выйти к Троице – разговаривать с Петром… Но брало сомнение, – а вдруг вместо послушания в
полках закричат: «Вор, бунтовщик?..» Сомневаясь, – бездействовал, избегал оставаться с Софьей
с глазу на глаз и для того сказывался больным. С верным человеком тайно пересылал в Троицу
брату Борису письма по-латыни, где просил не начинать военных действий против Москвы, из-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
87
лагал различные способы примирить Софью с Петром и возвеличивал свои заслуги и страдания
на царской службе. Все было напрасно. Именно как во сне кто-то, будто видимый и непрогляд-ный, наваливался на него, душа стонала и ужасалась, но ни единым членом пошевелить он был
не в силах.
На огонек сгоревшей наполовину восковой свечи налетела муха; упав – закрутилась. Василий Васильевич положил локти на стол, обхватил голову…
Вчера ночью он приказал сыну Алексею и жене Авдотье (жившей давно уже в забросе и
забвении) выехать, не мешкая, в подмосковное имение Медведково. Дом опустел. Ставни и
крыльца были заколочены. Но сам он медлил. Был день, когда казалось – счастье повернется.
Софья, приехав из-под Троицы, рук не умыла, куска не проглотила, – приказала послать бирючей и горланов кликать в Кремль стрельцов, гостиные и суконные сотни, посадских и всех добрых людей. Вывела на Красное крыльцо царя Ивана, – он стоять не мог, присел около столба, жалостно улыбаясь (видно уже, что не жилец). Сама, в черном платке на плечах, с неприбран-ными волосами, – как была с дороги, – стала говорить народу:
– Нам мир и любовь дороже всего… Грамот наших в Троице не читают, послов выбивают
прочь… И вот, помолясь, села я на лошадок да поехала сама – с братцем Петром переговорить
любовью… До Воздвиженского только меня и допустили… И там срамили меня и бесчестили, называли девкой, будто я не царская дочь, – не чаю, как жива вернулась… За сутки вот столечко
от просфоры только и съела… В селах окрест все пограблено по указам Льва Нарышкина да Бориса Голицына… Они братца Петра опоили… По все дни пьяный в чулане спит… Хотят они ид-ти на Москву с боем, князю Василию голову отрубить. Житье наше становится короткое… Скажите, – мы вам ненадобны, то пойдем с братцем Иваном куда-нибудь подалее искать себе
кельи…
Из глаз ее брызнули слезы… Не могла говорить, взяла крест с мощами, подняла над головой. Народ глядел на крест, на то, как царевна громко плакала, как зажмурился, поникнул царь
Иван… Поснимали шапки, многие вздыхали, вытирали глаза… Когда царевна спросила: «Не уй-дете ли вы к Троице, можно ли на вас надеяться?» – закричали: «Можно, можно… Не выда-дим…»
Разошлись. Вспоминая, что говорила царевна, крутили носами. Конечно, в обиду бы давать
не следовало, но – как не дашь? Хлеба на Москве стало мало, – обозы сворачивают в Троицу, в
городе разбои, порядка нет. На базарах – не до торговли. Все дело стоит, – смута. Надоело. Пора
кончать. А что Василий, что Борис Голицын – одна от них радость…
Сегодня тысяч десять народу ввалились в Кремль, махали списками с Петровой грамоты, где было сказано, чтобы схватить смутьяна и вора Федьку Шакловитого с товарищами и в цепях