– Великий государь! не отымай у меня сатанинского еретика Квирина Кульмана…
Петр насупился. Чувствовал – в этом надо уступить бородачам… Наталья Кирилловна
пролепетала: «Государь-батюшка», – и ладони сложила моляще… Покосился на Ромодановского, – тот слегка развел руками…
– До Кульмана нам дела нет, – сказал Петр, – отдаю его тебе головой. (Патриарх сел, изне-моженно закрыл глаза.) А теперь вот что, бояре, – нужно мне восемь тысяч рублев на военные да
на корабельные надобности…
…Выходя из дворца, Петр взял к себе в сани Федора Юрьевича Ромодановского и поехал к
нему на двор, на Лубянку, обедать.
7
Из деревни Мытищи в кремлевский дворец привезли бабу Воробьиху для молодой царицы.
Евдокия до того ей обрадовалась, – приказала бабу прямо из саней вести в опочивальню. Царицына спаленка помещалась в верхней бревенчатой пристройке, – в два слепенькие окошечка, занавешенные от солнца. На жаркой лежанке бессменно дремала в валенках и в шубейке баба-повитуха. У Евдокии вот-вот должны были начаться роды, и уже несколько дней она не вставала
с лебяжьих перин. Конечно, хотелось бы передохнуть от душного закута, – прокатиться в санках
по снежной Москве, где сизые дымы, низкое солнце, плакучие серебряные ветви из переулков
задевают за дугу… Но старая царица и все женщины вокруг, – боже упаси, какое там катанье!
Лежи, не шевелись, береги живот, – царскую ведь плоть носишь… Дозволено было только слушать сказки с божественным окончанием… Плакать – и то нельзя: младенец огорчится…
Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых лаптях, под холщовой юб-кой носила для аромату пучок шалфею. Губы мягкие, взор мышиный, лицо хоть и старое, но румяное, и говорила – без умолку… С порога зорко оглядела, все приметила, упала перед кроват-кой и была пожалована: молодая царица протянула ей влажную руку.
– Сядь, Воробьиха, рассказывай… Расскучай меня…
Воробьиха вытерла чистый рот и начала с присказки про дед да бабу, про поповых дочек, про козла – золотые рога…
– Постой, Воробьиха, – Евдокия приподнялась, глядя, дремлет ли повитуха, – погадай
мне…
– Ох, солнце красное, не умею…
– Врешь, Воробьиха… Никому не скажу, погадай, хоть на бобах…
– Ох, за эти бобы-то – шкуру кнутом ныне спускают… На толокне разве, – на святой воде
его замешать жидко?
– Когда начнется у меня? Скоро ли? Страшно… По ночам сердце мрет, мрет, останавлива-ется… Вскинусь – жив ли младенец? О господи!
– Ножками бьет? В кое место?
– Бьет вот сюда ножкой… Ворочается, – будто коленочками да локотками трется мягко…
– Посолонь поворачивается али напротив?
– И так и эдак… Игреливый…
– Мальчик.
– Ох, верно ли?..
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
103
Воробьиха, умильно щуря мышиные глаза, прошептала:
– А еще о чем гадать-то? Вижу, краса неописуемая, затаенное на уста просится… Ты – на
ушко мне, царица…
Евдокия отвернулась к стене, порозовело ее лицо с коричневыми пятнами на лбу и висках, с припухшим ртом…
– Уродлива стала я, что ли, – не знаю…
– Да уж такой красы, такой неописуемой…
– А ну тебя… – Евдокия обернулась, карие глаза – полны слез. – Жалеет он, любит? Открой… Сходи за толокном-то…
У Воробьихи оказалось все при себе, в мешке: глиняное блюдце, склянка с водой и темный
порошок… (Шепнула: «Папоротни-ково семя, под Ивана Купала взято».) Замешала его, поставила блюдце на скамеечку у кровати, с невнятным приговором взяла у Евдокии обручальное
кольцо, опустила в блюдце, велела глядеть.
– Затаенное думай, хочешь вслух, хочешь так… Отчего сомненье-то у тебя?
– Как вернулся из лавры, – переменился, – чуть шевелила губами Евдокия. – Речей не слушает, будто я дура последняя… «Ты бы чего по гиштории почитала… По-голландски, немецки
учись…» Пыталась, – не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят…
– Давно вместе не спите?
– Третий месяц… Наталья Кирилловна запретила, – боится за чрево…
– В колечко в самое гляди, ангел небесный, – видишь мутное?