Отомкнул дверь, подпер ее колышком, вывел за гривы двух сытых меринов, потрепал, об-свистал, – и они пили морозную воду, поднимая головы, – глядели на зарю, вода текла с теплых
губ. Один заржал, сотрясаясь…
– Балуй, балуй, – тихо сказал Овсей. Выгнал из хлева коров и голубого бычка, за ними, хрустя копытами, тесно выбежали овцы.
Цыган все черпал, надсаживался, облил портки. Овсей сказал:
– Добра в тебе мало, а зла много… Нет чтобы со скотиной поласковей, – одно – глазом бу-ровить… Не знаю, что ты за человек…
– Как умею, так могу…
Овсей недобро усмехнулся, – ну, ну!.. При себе велел задать коням корму, кинуть свежей
подстилки. Цыган раз десять ходил в дальний конец двора к занесенным снегом ометам, где на
развороченной мякине суетились воробьи. Наколол, натаскал дров. В синеве осветились солнцем
снежные верхушки берез. Звонили в церквах. Овсей степенно перекрестился. На крыльцо выскочила круглолицая с голубыми глазами, как у галки, небольшая девчонка: 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
105
– Тятя, исть иди скорея…
Овсей обстукал валенки и шагнул в низенькую дверь, хлопнув ею хозяйски. Цыгана не звали. Он подождал, высморкался, долго вытирал нос полою рваного зипунишки и без зова пошел в
теплый, темноватый полуподвал, где ели хозяева. У дверей боком присунулся на лавку. Пахло
мясными щами. Овсей и брат его, Константин, тоже стрелец, не спеша хлебали из деревянной
чашки. Подавала на стол высокая суровая старуха с мертвым взором…
Братья держали лавку в лубяном ряду, торговые бани на Балчуге и ветряную мельницу да
снимали у князя Одоевского двенадцать десятин пахоты и покоса. Раньше работали сами (в
крымский поход не ходили), а теперь от царя Петра не было отдыху: каждый день жди то наряда, то – в строй. Стрельцам стоять в лавках, в банях не велено. На батраков поручиться нельзя. Работать приходится женам да сестрам, словом – бабам. А мужская сила идет на царскую потеху.
– Как летом будем с уборкой, ума не приложу, – говорил Овсей. Прижал к груди каравай, царапая им по холщовой рубахе, отрезал брату и себе. Вздохнули, откусили и опять, потряхивая
мясо на ложках, принялись за щи.
– С батраками стало опасно, – сказал Константин, – новый указ… Беспременно выдавать
гулящих, кто без поруки живет по слободам али в харчевнях, в банях, в кирпичных сараях…
– Как же, если он работает?
– Ну и отвечай за него, наравне, как за разбойника… Ты у Цыгана брал поручную запись?
Кто он таков?
– Шут его знает… Молчит…
– Не отпустить ли его от греха?..
Когда вошел Цыган и, обтирая с бороды лед, буравил глазом братьев, Овсей сказал громко:
– Да он мне и сам надоел…
Помолчали. Хлебали. Цыгана знобило от духа хлеба и щей. Кинув сосульку под порог, проговорил хрипло:
– Про меня, значит, разговор?
– А хоть бы и про тебя. – Овсей положил ложку. – Седьмой месяц жрешь хлеб, а кто ты, черт тебя знает… Много вас, безымянных, шатается меж двор…
– Это как я безымянный… Я у тебя крал? – спросил Цыган.
– Ну, я еще не знаю…
– То-то не знаешь.
– А может, лучше бы ты и крал. А почему у меня две овцы сдохли? Почему коровы невеселы, молоко вонючее, в рот нельзя взять… Почему? – Овсей подался к краю стола, застучал кулаком. – Почему наши бабы всю осень животами валялись?.. Почему? Тут порча! Черный глаз бу-ровит…
– Будет тебе сатаниться, Овсей, – проговорил Цыган устало, – а еще умный мужик.
– Константин, слыхал, меня лает? Сатаниться?.. – Овсей вылез из-за стола, заиграл пальцами, подгибая их в кулаки. Цыгану спорить не приходилось, – братья были здоровые, поевшие.
Он осторожно поднялся.
– Не по-хорошему люб, а по-любу хорош… Поломал спину на твоем хозяйстве, Овсей, –
спасибо… (Поклонился.) Поминай хошь лихом, мне все одно… Заплати только зажитые деньги…
– Это какие деньги? – Овсей обернулся к брату, к бабушке, глядевшей на ссору мертвым
взором. – Он на береженье казну, что ли, нам отдавал? Али я брал у него?
– Овсей, бога побойся, по полтине в месяц, – два с полтиной моих, зажитых…
Тогда Овсей подскочил к нему, закричал неистово:
– Деньги тебе! А жив уйти хочешь! Б…й сын, шиш!
Ухватив у шеи за армяк, ударил в ухо, дико вскрикнул и, не нагнись Цыган, – во второй раз