сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил ере-тические книги и тетради и поданной снизу головней поджег их… Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине…
С берега (где стоял Цыган) крикнули:
– Кулькин, погрейся…
Но на этого, – губастого парня, – зароптали:
– Замолчи, бесстыдник… Сам погрейся так-то…
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым.
Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо…
– Он наперед угорит, дрова-то сырые…
– Немец, немец, а тоже – гореть заживо… ох, господи…
– Грамоте учился, писал тетради, и вот – на тебе…
Из кожаного возка, – теперь все различали, – глядело сквозь окошечко на дым, на взлизы-вающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписаной иконы…
– Гляди, очами-то сверкает, – страх-то!..
– Не дело патриарху ездить на казни…
– Людей жгут за веру… Эх, пастыри!..
Это проговорил Овдоким, – звонко, бесстрашно… Все, кто стоял около него, отстранились, не отошли только Иуда и Цыган… Топоча клюками, он опять:
– Что же из того – еретик… Как умеет, так и верует… По-нашему ему не способно, – скажем… И за это гори… В муках живем, в пытках…
Огромный костер шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы
видели сквозь пламя, что немец еще шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ медленно расхо-дился. Иуда повторял:
– Идем, Овдоким…
– Нет, нет, ребятушки… (Глаза у него смеялись, но чистое, как из бани, красное лицо все
плакало, тряслась козлиная борода.) Не ищите правды… Пастыри и начальники, мытари, гремя-щие златом, – все надели ризы свирепства своего… Беги, ребятушки, пытанные, жженные, на
колесах ломанные, без памяти беги в леса дремучие…
Опосля только удалось увести Овдокима, – пошли втроем в переулок, в харчевню.
10
Наконец-то Цыган взял ложку, – рука дрожала, когда нес ко рту капающие на ломоть постные щи. Он очень боялся, что его не возьмут в харчевню, и по дороге жаловался на жизнь, вытирал глаза голицей. Овдоким, помалкивая, бежал на клюках, как таракан. У ворот вдруг спросил:
– Воровать умеешь?
– Да я – если артельно! – хоть в лес с кистенем…
– Ох, какой бойкий…
– Как ты нас понимаешь, кто мы? – спросил Иуда.
Цыган заробел: «Отделаться от меня хотят…» С тоской глядел на покосившиеся ворота, на
сугроб во дворе, обледенелый от помоев, на обитую рогожей дверь, откуда шел такой сытый дух, что голова кружилась. Сказал тихо:
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
108
– Люди вы вполне справедливые… Что ж, если воруете, так ведь от горя, не по своей
вине… Половина народа нынче в леса-то уходит… Дорогие мои, не гоните меня, покормите чем-нибудь…
– Мы, сударь, когда жалостливые, а когда – безжалост-ные, – сказал Овдоким. – Смотри-и! – И, взяв обе клюки в левую руку, погрозил ему: – Прибился к нам, – не пяться… Иуда, голубок, ты с добычей?
Иуда вытащил из кармана кисет, высыпал на ладонь медные деньги. Втроем сосчитали
уворованное. Овдоким сказал весело:
– Птица не жнет, не сеет, а господь кормит. Многого нам не надо, – только на пропитание… Идем с нами, кривой…
В харчевне сели в дальнем углу, куда едва доходил свет от сальной свечи на прилавке.
Народу было немало, – иные по пьяному делу шумели, расстегнув разопревшие полушубки, иные спали на лавках. Овдоким спросил полштофа и горшок щей. Когда подали, стукнул ложкой:
– Ешь, кривой, это божье…
Отпил из штофа, жевал часто, по-заячьи. Глаза светились смехом.
– Расскажу вам, ребятушки, притчу… Слушайте али нет? Жили двое, – один веселой, другой тоскливой… Этот-то веселой был бедный, что имел, – все у него отняли бояре, дьяки да
судьи и мучили его за разные проделки, на дыбе спину сломали, – ходил он согнутый… Ну хорошо… А тоскливой был боярский сын, богатый, – скареда… Дворовые с голоду от него разбежались, двор зарос лебедой… Си-идит день-деньской один на сундуке с золотом, серебром…
Так они и жили. У веселого нет ничего, – росой умылся, на пень перехрестился, есть захотел –
украл али попросил Христа ради: которые, небогатые, всегда дают, – им понятно… И – ходит, балагурит, – день да ночь – сутки прочь. А тоскливой все думал, как бы денег не лишиться… И
боялся он, ребятушки, умереть… Ох, страшно умирать богатым-то… И чем больше у него казны, тем неохочее… Он и свечи пудовые ставил и оклады жертвовал в церковь, – все думал, что