Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул
щец, пожевал по-заячьи и опять:
– А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот
раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, – видит – спит
богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается – нет и нет… Вот веселой схватил дубинку да и
зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, – возил, возил, покуда самому не стало смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег…
Богатый, не будь дураком, написал царю, – прислал царь ему стражу… А веселой мужик
ловкой… Все-таки он эту стражу обманул, пробрался к богатому, за волосы его схватил: приготовил деньги? Тот трясется, божится: нет и нет… Опять веселой зачал его мутузить дубинкой, –
у того едва душа не выскочила… Ладно, говорит, приду в третью ночь, приготовь теперь сундук
денег…
– Это справедливо, – сказал Цыган.
– Он уже его отмутузил, – смеялся Иуда.
– Ну, хорошо… В этот раз прислал царь полк охранять богатого… Что тут делать? А веселой был мужик хитрый. Переоделся стрельцом, пришел на двор к богатому и говорит: «Стража, чье добро стережете?..» Те отвечают: «Богатого, по царскому указу…» – «А много ли вам за это
жалованья дадено?..» Те молчат… «Ну, – говорит веселой, – вы дураки: бережете чужое добро
задаром, а богатый как собака на той казне и сдохнет, вы только утретесь…» И так он их раз-жег, – пошли эти солдаты, сорвали замки с погребов, с подвалов, стали есть, пить допьяна, и, конечно, стало им обидно, – ночью выломали дверь и видят – богатый трясется на сундуке, весь
избитый, обгаженный. Тут наш проворный стрелец схватил его за волосы: «Не отдал, говорит, 100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
109
когда я просил свое, отдашь все…» Да и кинул его солдатам, те его на клочки разорвали… А веселой взял себе, сколько нужно на пропитание, и пошел полегоньку…
К столу, где рассказывал Овдоким, подсаживались люди, слушая – одобряли. Один, не то
пьяненький, не то не в своем уме человек, все всхлипывал, разводил руками, хватался за лысый
большой лоб… Когда ему дали говорить, до того заторопился, слюни полетели, ничего не понять… Люди засмеялись:
– Походил Кузьма к боярам… Всыпали ему ума в задние ворота…
На прилавке сняли со свечи нагар, чтобы виднее было смеяться… У этого Кузьмы курносое лицо с кустатой бородкой все опух-ло, видимо, бедняга пил без просыпу. На теле – одни
портки да разодранная рубаха распояской.
– Он и крест пропил.
– Неделю здесь околачивается.
– Куда же ему идти-то – босиком по морозу…
– Горе мое всенародное – вот оно! – схватясь за портки, закричал Кузьма. – Боярин Троекуров руку приложил! – Живо заголился и показал вздутый зад в синих рубцах и кровоподте-ках… Все так и грохнули. Даже целовальник опять снял пальцами со свечи и перегнулся через
прилавок. Кузьма, подтянув портки:
– Знали кузнеца Кузьму Жемова, у Варвары великомученицы кузня?.. Там я пятнадцать
лет… Кузнец Жемов! Не нашелся еще такой вор, кто бы мои замки отмыкал… Мои серпы до Ря-зани ходили. Чей серп? Жемова… Латы моей работы пуля не пробивала… Кто лошадей кует?
Кто бабам, мужикам зубы рвет? Жемов… Это вы знали?
– Знали, знали, – со смехом закричали ему, – рассказывай дальше…
– А того вы не знали, – Жемов ночи не спит… (Схватился за лысый череп.) Ум дерзкий у
Жемова. В другом бы государстве меня возвеличили… А здесь умом моим – свиней кормить…
Эх, вспомните вы!.. (Стиснув широкий кулак, погрозил в заплаканное, – в четыре стеклышка, –
окошечко, в зимнюю ночь.) Могилы ваши крапивой зарастут… А про Жемова помнить будут…
– Постой, Кузьма, за что ж тебя выдрали?
– Расскажи… мы не смеемся…
Удивясь, будто сейчас только заметя, он стал глядеть на обступившие его лоснящиеся но-сы, спутанные бороды, разинутые рты, готовые загрохотать, на десятки глаз, жадных до зрелища. Видимо – кругом него все плыло, мешалось…
– Ребята… Уговор – не смеяться… У меня же душа болит…
Долго доставал из кисета сложенную бумажку. Разложил ее на столе. (С прилавка принесли свечу.) Придавил ногтем листок, где были нарисованы два крыла, наподобие мышиных, с
петлями и рычагами. Опухшие щеки у него выпячивались.
– Дивная и чудесная механика, – заговорил он надменно, – слюдяные крылья, три аршина в
длину каждое, аршин двенадцать вершков поперек… Машут вроде летучей мыши через рычаги
– одним старанием ног, а также и рук… (Убежденно.) Человек может летать! Я в Англию убегу… Там эти крылья сделаю… Без вреда с колокольни прыгну… Человек будет летать, как журавель! (Опять бешено – в мокрое окошко.) Троекуров, просчитался, боярин!.. Бог человека сделал червем ползающим, я его летать научу…6
Дотянувшись, Овдоким ласково потрепал его:
– По порядку говори, касатик, – как тебя обидели-то?