На крыльце бухнула дверь, – уходили гости, треща ступенями. Грозный голос Данилы
крикнул Алексашку наверх.
9
На Варварке стоит низенькая изба в шесть окон, с коньками и петухами, – кружало – царев
кабак. Над воротами – бараний череп. Ворота широко раскрыты, – входи кто хочет. На дворе на
желтых от мочи сугробах, на навозе валяются пьяные, – у кого в кровь разбита рожа, у кого сняли сапоги, шапку. Много запряженных розвальней и купецких, с расписными задками, саней
стоят у ворот и на дворе.
В избе за прилавком – суровый целовальник с черными бровями. На полке – штофы, оловянные кубки. В углу – лампады перед черными ликами. У стен – лавки, длинный стол. За перегородкой – вторая, чистая палата для купечества. Туда если сунется ярыжка какой-нибудь или
пьяный посадский, – окликнет целовальник, надвинув брови, – не послушаешь честью – возьмет
сзади за портки и выбьет одним духом из кабака.
Там, во второй палате, – степенный разговор, купечество пьет пиво имбирное, горячий
сбитень. Торгуются, вершат сделки, бьют по рукам. Толкуют о делах, – дела ныне такие, что в
затылке начешешься.
В передней избе у прилавка – крик, шум, ругань. Пей, гуляй, только плати. Казна строга.
Денег нет – снимай шубу. А весь человек пропился, – целовальник мигнет подьячему, тот сядет с
краю стола, – за ухом гусиное перо, на шее чернильница, – и пошел строчить. Ох, спохватись, пьяная голова! Настрочит тебе премудрый подьячий кабальную запись. Пришел ты вольный в
царев кабак, уйдешь голым холопом.
– Ныне пить легче стало, – говаривает целовальник, цедя зеленое вино в оловянную кружку. – Ныне друг за тобой придет, сродственник или жена прибежит, уведет, покуда душу не пропил. Ныне мы таких отпускаем, за последним не гонимся. Иди с богом. А при покойном госуда-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
12
ре Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он последний
грош не пропил… Стой… Убыток казне… И этот грош казне нужен… Сейчас кричишь караул.
Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и – в Разбойный приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед… Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим…
10
Сегодня у кабака народ лез друг на друга, заглядывал в окошки. На дворе, на крыльце не
протолкаться. Много виднелось стрелецких кафтанов – красных, зеленых, клюквенных. Теснота, давка. «Что такое? Кого? За что?..» Там, в кабаке, в чистой избе стояли стрельцы и гостинодворцы. В тесноте надышали, – с окошек лило ручьями. Стрельцы привели в избу полуживого человека, – он лежал на полу и стонал, надрывая душу. Одежда изорвана в клочья, тело сытое. В серых волосах запеклась кровь. Нос, щеки, – все разбито.
Стрельцы, указывая на него, кричали:
– И с вами то же скоро будет…
– Дремлете? А они на Кукуе не дремлют…
– Ребята, за что немцы бьют наших?
– Хорошо, мы шли мимо, вступились… Убили бы его до смерти…
– При покойном царе разве такие дела бывали? Разве наших давали в обиду иноземцам
проклятым?
Овсей Ржов, стрелец Пыжова полка, унимал товарищей, говорил гостинодворским купцам
с поклоном:
– По бедности к вам пришли, господа честные гости, именитые купцы. Деваться нам стало
некуда с женами, малыми ребятами… Вконец обхудали… Жалованье нам не идет второй год.
Полковники нас замучили на надсадной работе. А жить с чего? Торговать в городе нам не дают, а в слободах тесно… Немцы всем завладели. Ныне уж и лен и пряжу на корню скупили. Кожи
скупают, сами мнут, дьяволы, на Кукуе… Бабы наших, слободских, башмаков нипочем покупать
не хотят, а спрашивают немецкие… Жить стало не можно… А не вступитесь за нас, стрельцов, и
вы, купцы, пропадете… Нарышкины до царской казны дорвались… Жаждут… Ждите теперь таких пошлин и даней, – все животы отдадите… Да ждите на Москву хуже того – боярина Матвеева, – из ссылки едет… У него сердце одебелело злобой. Он всю Москву проглотит…
Страшны были стоны избитого человека. Страшны, темны слова стрельца. Переглядывались гостинодворцы. Не очень-то верилось, чтобы кукуйские немцы избили этого купчишку. Де-ло темное. Однако ж и правду говорят стрельцы. Плохо стало жить, с каждым годом – скуднее, тревожнее… Что ни грамота: «Царь-де сказал, бояре приговорили», – то новая беда: плати, гони
деньги в прорву… Кому пожалуешься, кто защитит? Верхние бояре? Они одно знают – выколачивать деньги в казну, а как эти деньги доставать – им все равно. Последнюю рубаху сними, –
отдай. Как враги на Москве.
В круг, стоявший около избитого, пролез купчина, вертя пальцами в серебряных перстнях.
– Мы, то есть Воробьевы, – сказал, – привезли на ярмарку в Архангельск шелку-сырца. И у
нас, то есть немцы, – сговорились между собой, – того шелку не купили ни на алтын. И староста
ихний, то есть немец Вульфий, кричал нам: мы-де сделаем то, что московские купчишки у нас на
правеже настоятся за долги, да и впредь заставим их, то есть нас, московских, торговать одними