К вечеру Наталью Кирилловну, убранную в золотые ризы, положили в Грановитой палате.
Петр у гроба, сгибаясь над аналоем меж свечей, читал глуховатым баском. У двух дверей стояли
по двое белые рынды с топориками на плечах, неслышно переминались. В ногах гроба на коленях – Лев Кириллович… Все во дворце, умаявшись, спали…
Глухой ночью скрипнула дверь, и вошла Софья, в черной жесткой мантии и черном кол-пачке. Не глядя на брата, коснулась губами синеватого лба Натальи Кирилловны и тоже стала на
колени. Петр перевертывал склеенные воском страницы, басил вполголоса. Через долгие проме-жутки слышались куранты. Софья искоса поглядывала на брата. Когда стало синеть окно, Софья
мягко поднялась, подошла к аналою и – шепотом:
– Сменю… Отдохни…
У него невольно поджались уши от этого голоса, запнулся, дернул плечом и отошел. Софья
продолжала с полуслова, читая – сняла пальцами со свечи. Петр прислонился к стене, но голове
стало неудобно под сводом. Сел на сундук, уперся в колени, закрыл лицо. Подумал: «Все равно
не прощу…» Так прошла последняя старозаветная ночь в кремлевском дворце…
………………………………………………………
На третий день прямо с похорон Петр уехал в Преображенское и лег спать. Евдокия приехала позже. Ее провожали поездом боярыни, – их она и по именам не знала. Теперь они называли ее царицей-матушкой, лебезили, величали, просили пожаловать – поцеловать ручку… Едва от
них отвязалась. Прошла к Олешеньке, потом – в опочивальню. Петр, как был – одетый, лежал на
белой атласной постели, только сбросил пыльные башмаки. Евдокия поморщилась: «Ох, уж кукуйские привычки, как пьют, так и валяются…» Присев у зеркальца, стала раздеваться – отдохнуть перед обедом… Из ума не шли дворцовые боярыни, их льстивые речи. И вдруг поняла: те-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
124
перь она полновластная царица… Зажмурилась, сжала губы по-царичьи… «Анну Монс – в Сибирь навечно, – это первое. За мужа – взяться… Конечно, покойная свекровь, ненавистница, только и делала, что ему наговаривала. Теперь по-другому повернется. Вчера была Дуня, сегодня
государыня всея Великия и Малыя и Белыя… (Представила, как выходит из Успенского собора, впереди бояр, под колокольный звон к народу, – дух перехватило.) Платье большое царское надо
шить новое, а уж с Натальи Кирилловны обносы не надену… Петруша всегда в отъезде, самой
придется править… Что ж, – Софья правила – не многим была старше. Случится думать, – бояре
на то, чтоб думать… (Вдруг усмехнулась, представила Льва Кирилловича.) Бывало – едва заме-чает, глядит мимо, а сегодня на похоронах все под ручку поддерживал, искал глазами милости…
У, дурак толстый».
– Дуня… (Она вздрогнула, обернулась.) – Петр лежал на боку, опираясь на локоть. – Ду-ня… Маманя умерла… (Евдокия хлопала ресницами.) Пусто… Я было заснул… Эх… Дунечка…
Он будто ждал от нее чего-то. Глаза жалкие. Но она раскатилась мыслями, совсем осмеле-ла:
– Значит, так богу было нужно… Не роптать же… Поплакали и будет. Чай – цари… И другие заботы есть… (Он медленно выпростал локоть, сел, свесив ноги. На чулке против большого
пальца – дыра…) Вот что еще, неприлично, нехорошо – в платье и на атласное одеяло… Все с
солдатами да с мужиками, а уж пора бы…
– Что, что? – перебил он, и глаза ожили. – Ты грибов, что ли, поганых наелась, Дуня?..
От его взгляда она струсила, но продолжала, хотя уже иным голосом, тот же вздор, ему не
понятный. Когда брякнула: «Мамаша всегда меня ненавидела, с самой свадьбы, мало я слез про-лила», – Петр резко оскалился и начал надевать башмаки…
– Петруша, дырявый – гляди, перемени чулки, господи…
– Видал дур, но такой… Ну, ну… (У него тряслись руки.) Это я тебе, Дуня, попомню – маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил… Не забуду…
И, выйдя, так хватил дверью, – Евдокия съежилась. И долго еще дивилась перед зеркалом… Ну, что такое сказала?.. Бешеный, ну просто бешеный…
………………………………………………………
Лефорт давно поджидал Петра в сенях у опочивальни. (На похоронах они виделись издали.) Стремительно схватил его руки:
– О Петер, Петер, какая утрата… (Петр все еще топорщился.) Позволь сочувствовать твоему горю… Их кондолире, их кон-долире… Мейн херц ист фолль, шмерцен… О!.. Мое сердце
полно шмерцен… (Как всегда, волнуясь, он переходил на ломаный язык, и это особенно дей-ствовало на Петра.) Я знаю – утешать напрасно… Но – возьми, возьми мою жизнь, и не страдай, Петер…
Со всею силой Петр обнял его, прилег щекой к его надушенному парику. Это был верный
друг… Шепотом Лефорт сказал:
– Поедем ко мне, Петер… Развей свой печаль… Мы будем тебя немного смешить, если хочешь… Или – цузамен вейнен… Совместно плакать…
– Да, да, едем к тебе, Франц…
У Лефорта все было приготовлено. Стол на пять персон накрыт в небольшой горнице с
дверями в сад, где за кустами спрятаны музыканты. Прислуживали два карлика в римских кафтанах и венках из кленовых листьев: Томос и Сека. Розами, связанными в жгуты, была убрана
вся комната. Сели за стол – Петр, Лефорт, Меньшиков и князь-папа. Ни водки, ни обычной к ней
закуски не стояло. Карлы внесли на золоченых блюдах, держа их над головами, пирог из воробьев и жареных перепелок.
– А для кого пятая тарелка? – спросил Петр.
Лефорт улыбался приподнятыми уголками губ.
– Сегодня римский ужин в славу богини Цереры, столь знаменитой утешительной истори-ей с дочерью своей Прозерпиной…