100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
125
– Прозерпина утащена адским богом Плутоном, – говорил Франц, – мать горюет… Кажись, и конец бы гиштории. Но нет, – смерти нет, но вечное произрастание… Злосчастная Прозерпина
проросла сквозь землю в чудный плод гранат и тем объявилась матери на утешение…
Петр был тих и грустен. В саду – черно и влажно. Сквозь раскрытую дверь – звезды. Иногда падал, в полосе света из комнаты, сухой лист.
– Для кого же прибор? – переспросил Петр.
Лефорт поднял палец. В саду хрустел песок. Вошла Анхен, в „пышном платье, в левой руке
– колосья, правой прижимала к боку блюдо с морковью, салатом, редькой, яблоками. Волосы собраны в высокий узел, и в нем – розы. Лицо ее было прелестно в свете свечей.
Петр не встал, только вытянулся, схватясь за подлокотник стула. Анна поставила перед
ним блюдо, присела, кланяясь, видимо, ее учили что-то сказать при этом, но ничего не сказала, смешалась, и так вышло даже лучше…
– Церера тебе плоды приносит, сие означает: смерти нет… Прими и живи! – воскликнул
Лефорт и пододвинул Анне стульчик. Она села рядом с Петром. Налили пенящегося французского секту. Петр не отрывал взгляда от Анны. Но все еще было стеснительно за столом. Она
положила пальцы на его руку:
– Их кондолире, герр Петер. (Большие глаза ее заволокло слезами.) Отдала бы все, чтобы
утешить вас…
От вина, от близости Анхен разливалось тепло. Князь-папа уже подмигивал. Алексашку
распирало веселиться. Лефорт послал карлика в сад, и там заиграли на струнах и бубнах, Ан-нушкино платье шуршало, глаза ее просохли, как небо после дождя. Петр стряхнул с себя печаль.
– Секту, секту, Франц!..
– То-то, сынок, – лучась морщинами, сказал Аникита, – с грецкими да с римскими богами
сподручнее…
18
В дремучих лесах за Окой (где прожили все лето) убогий Овдоким оказался, как рыба в во-де, – удачлив и смел. Он подобрал небольшую шайку из мужиков опытных и пытаных: смерти и
крови не боялись, зря не шалили. Стан был на болоте, на острове, куда ни человеку, ни зверю, кроме как одною зыбкой тропкой, пробраться нельзя. Туда сносили весь дуван: хлеб, живность, вино, одежду, серебро из ограбленных церквей. Жили в ямах, покрытых ветвями. На вековой
сосне – сторожа, куда влезал Иуда оглядывать окрестность.
Всего разбойничков находилось на острову девять человек, да двое самых отчаянных бродили разведчиками по кабакам и дорогам. Едет ли купецкий обоз из Москвы в Тулу, или боярин
собирается в деревеньку, или целовальник спьяна похвалился зарытой кубышкой, – сейчас же
деревенский мальчонка, с кунтом или с лукошком, шел к темному лесу и там что есть духу бежал к острову. Свистел. Со сторожи в ответ свистел Иуда. Из землянки выползал согнутый Овдоким. Мальчонку вели через болото на остров и там расспрашивали. Во всех поселениях близ
большой дороги были у Овдокима такие пересыльщики. Их хоть на части режь, – будут молчать… Овдоким их ласкал, покормит, подарит копейку, спросит о бате с мамой, но и дети и
взрослые его боялись: ровен и светел, но и приветливость его наводила ужас.
Угрюмо было жить на болоте. С вечера поднимался туман, как молоко. Сырели кости, болели раны. Огня по ночам Овдоким разводить не велел… Однажды один разбойничек расшу-мелся, – ночь была, как в погребе: «Мало, мол, над нами воевод да помещиков, еще одного черта
посадили», – да и стал раздувать костер. Овдоким ласковенько подошел к нему, переложил ко-стыльки в левую руку и взял за горло. У того язык и глаза вывалились, – бросили его в болото.
Солнце вставало желтое, не греющее, вершины дерев стояли по пояс в туманном мареве.
Разбойнички кашляли, чесали поротые задницы, переобувались, грели котелки.
Настоящего дела нет. Хорошо, если свистнет из лесу пересыльщик. А то весь день – на бо-ку, до одури. От скуки рассказывали сказки, пели каторжные песни, томившие сердце. Про себя
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
126
вспоминали редко, мало. Кроме Иуды и Жемова, все были беглые от помещиков, – их ловили, ковали в цепи, и снова они уходили из острогов.
Нередко Овдоким, садясь на мшистый камень, заводил рассказы. Слушали его угрюмо в
дремотной лесной тишине, – Овдоким гнул непонятную линию. Лучше бы явно врал, как иные, скажем: вот, мол, ребята, скоро найдут золотую царскую грамоту и будет всем воля, – живи как
хочешь, тихо, сытно, в забвении… Сказка, конечно, но сладко о ней было думать под влажный
шум сосен… Нет, он никогда про утешение не говаривал…
– Было, ребятушки, одно времечко, да минуло, – сроки ему не вышли… Гулял я в суконном
кафтане, на бочку – острая сабля, в шапке прелестные письма… Это время вернется, ребятушки, для того вас и в лесу держу… Собиралась голь, беднота перекатная, как вороны слетались, – тучами, несчетно… Золотую грамоту с собой несли… в кафтане зашита у казака Степана Тимофе-евича… Грамота кровью написана, брали кровь из наших ран, писали острым ножом… Сказано
в ней: пощады чтобы не было, – всех богатеньких, всех знатненьких с поместьями, городами и
посадами, со стольным градом Москвой – сделать пусто… И ставить на пустых местах казачий
вольный круг… Ах, не удалося это, голуби… А быть и быть сему… Так в Голубиной книге
написано…