на щеке комара, улыбался кротко.
– До покрова доживем, грибов здесь много… А посыпет первая крупа – поведу я вас, ребятушки, да не в Москву теперь… Там трудно стало. В Разбойный приказ посажен князь Ромодановский, а про него говорят: которого-де дни крови он изопьет, того дни и в те часы и весел, а
которого дни не изопьет, – и хлеба ему не естся… А поведу я вас на реку Выгу, в дебрю, в рас-кольничье пристанище. Стоит там великая келья с полатями, и в ней устроены окна, откуда от
присыльных царских людей борониться. Пищалей и пороху много. Живет в той келье чернец, не
велик, седат и стар. В сборе у него раскольников, кои вразброс по Выге, душ двести… Стоят у
них хороминки на столбах, и пашут они без лошадей, и что им скажет чернец, то и делают, и
беспрестанно число их множится. И никто ничего таить про себя не может, каждую неделю ис-поведуются у него, и он, взяв ягоду бруснику и муку ржаную или ячменную и смешав вместе, тем причащает. Проведу вас в тот сумеречный вертоград потайными дорогами, и там мы, ребятушки, отдохнем от злодейства…
Слушая про Выгу, разбойнички вздыхали, но мало кто верил, что живыми туда доберутся.
Тоже – сказка.
На работе Овдоким бывал не часто, – оставаясь один на острове, варил кашу, стирал портки, рубашки. Но когда выходил сам, заткнув сзади за кушак чеканный кистень, знали, что дело
будет тяжелое. При убожестве был он, как паук, проворный, когда ночью, засвистев, так что волосы вставали дыбом, кидался к лошадям и бил их в лоб кистенем. Если ехали знатный и богатый, – он пощады не знал, сам кончал с людьми. Подневольных, попугав, отпускал, но плохо
было тем, кто его признавал в лицо.
В Москве про эти шалости на тульской дороге знали и несколько раз посылали солдат с
поручиком – истребить шайку. Но никто из них из лесу не вернулся, про солдатское злосчастье
знали одни зыбучие дряби, куда заводил Овдоким…
Так жили ничего себе – сытно. В конце лета Овдоким собрал кое-какую рухлядь и послал
Цыгана, Иуду и Жемова на большой базар в Тулу – продуванить.
– Уж вы, голуби, вернитесь с деньгами, не берите на душу греха… А то все равно живыми
вам не быть, нет… Найду…
Через неделю вернулся один Иуда с разбитой головой, без вещей, без денег. На острове
было пусто, – холодный пепел от костра да разбросанное тряпье. Ждал, звал. Никого. Стал искать место, где Овдоким зарывал деньги и слитки серебра, но клада не нашел.
Желтый и красный стоял лес, летели паутиновые нити, опадали листья. Затосковала Иуди-на душа, подобрал сухие корки и пошел куда-нибудь, – может, в Москву. И сразу же за болотом
в красном полосатом сосновом лесу наткнулся на одного из товарищей, нарышкинского кабаль-ного крестьянина Федора Федорова.
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
127
Был Федор тихий, многосемейный и безропотный, как лошадь, жил на тяжком оброке и, можно сказать, телом своим кормил многочисленных детей. Одно попутало, – от вина обида кидалась ему в голову, ходил по деревне с колом, грозил нарышкинского управителя разбить на
полы. Он ли убил управителя или кто другой, только Федор побожился детям, что чист перед
богом, и убежал. Сейчас он висел на сосновом суку, локти скручены, голова свернута набок, а в
лицо Иуда и смотреть не стал… «Эх! товарищ, товарищ», – заплакал и глушью пошел из этих
мест…
19
Если верхние бояре, думавшие в кремлевском дворце государеву думу, все еще надеялись
жить, как бог пошлет, – «молодой-де царь перебесится, дела образуются, тревожиться незачем, что бы ни стряслось, – мужики всегда прокормят»; если в Преображенском Петр со всякими новыми алчущими людишками, с купцами и дворянами, променявшими дедовскую честь на алон-жевый парик, – теперь, безо всякого удержу, истощал казну на воинские и другие потехи, на постройку кораблей, солдатских слобод и дворцов для любимцев, бесстыдничал, веселился
беспечно; если государство по-прежнему кряхтело, как воз в трясине, – на западе (в Венеции, в
Римской империи, в Польше) так поворачивались дела, что терпеть московскую дремоту и двое-душие более не могли. В Северном море хозяйничали шведы, в Средиземном – турки, их тайно
поддерживал французский король. Турецкий флот захватывал венецианские торговые корабли.
Турецкие янычары разоряли Венгрию. Подданные султану крымские татары гуляли по южным
польским степям. А Московское государство, обязанное по договору воевать татар и турок, только отписывалось, медлило и виляло: «Мы-де посылали два раза войска в Крым, а союзники-де нас не поддерживали, а ныне урожай плох, – надо бы подождать до другого года, воевать не
отказываемся, но ждем, чтобы вы сами начали, а мы-де, ей-богу, подсобим».
В Москве сидели послы крымского хана, на подарки боярам не скупились, уговаривали заключить с Крымом вечный мир, клялись русских земель не разорять и прежней, стыдной, дани
не требовать. Лев Кириллович писал в Вену, Краков и Венецию к русским великим послам, чтобы цезарским, королевским и дожеским обещаниям не верить и самим – обещать уклончиво.
Третий уже год шла эта волокита. Турки грозили огнем пройти всю Польшу, в Вене и Венеции
воздвигнуть полумесяц. И вот из Вены в Москву прибыл цезарский посол Иоганн Курций. Бояре
испугались, – надо было решаться. Посла встретили с великой пышностью, провезли через
Кремль, поместили в богатых палатах, кормовые ему определили вдвое против иных послов и
начали путать, лгать и тянуть дело, отговариваясь тем, что царь-де в потешном походе, а без не-го решить ничего не могут.
Все же говорить пришлось. Иоганн Курций припер бояр старым договором, добился, что
приговорили: быть войне, и на том поцеловали крест. Курций, обрадованный, уехал. В Москву