«величеством» со всем полным титулом вплоть до «государя земель Иверской, Грузинской и Ка-бардинской и областей Дедич и Отчич». После сего удалось протянуть еще некоторое время. Но
уже было ясно, что войны не миновать…
20
После масленой недели, когда великопостный звон поплыл над засмиревшей в мягком рассвете Москвой, про войну заговорили сразу на всех базарах, в слободах, на посадах. Будто в одну
ночь нашептали людям: «Будет война – чего-нибудь да будет. А будет Крым наш, – торгуй со
всем светом… Море великое, там ярыжка за копейкой за щеку не полезет».
Приходившие с обозами пшеницы из-под Воронежа, Курска, Белгорода мужики-хуторяне и
омужичившиеся помещики-однодворцы рассказывали, что в степях войны с татарами ждут не
дождутся… «Степи нашей на полдень и на восток – на тысячи верст. Степь как девка ядреная, –
над ней только портками потряси, – в зерне по шею бы ходили… Татарва не допускает… Сколь-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
128
ко нашего брата в плен в Крым угнали, – эх!.. А воля в степях, а уж воля! – не то что у вас, москали…»
Более всего споров о войне было на Кукуе. Многие не одобряли: «Черное море нам ненадобно, к туркам, в Венецию лес, да деготь, да ворвань не повезешь… Воевать надо северные мо-ря…» Но военные, в особенности молодые, горячо стояли за войну. Этой осенью ходили двумя
армиями под деревню Кожухово и там, не в пример прочим годам, воевали по всей науке. Про
полки Лефортов и Бутырский, про потешных преображенцев и семеновцев, наименованных теперь лейб-гвардией, иностранцы отзывались, что не уступят шведам и французам. Но славой ко-жуховского похода гордиться можно было разве что на пирах под заздравные речи, шум литав-ров и залпы пушек. Офицеры, в вороных париках, шелковых шарфах до земли и огромных
шпорах, не раз слыхивали вдогонку: «Кожуховцы! – храбры бумажными бомбами воевать, татарской пульки попробуйте…»
Колебались только самые ближние, – Ромодановский, Арта-мон Головин, Апраксин, Гордон, Виниус, Александр Меньшиков: предприятие казалось страшным… «А вдруг – поражение?
Не спастись тогда никому, всех захлестнут возмущенные толпы… А не начинать войны – того
хуже, и так уже ропот, что царей опутали немцы – душу подменили, денег уйма идет на баловство, люди страдают, а дел великих не видно».
Петр помалкивал. На разговоры о войне отвечал двусмысленно: «Ладно, ладно, пошутили
под Кожуховым, к татарам играть пойдем…» Один только Лефорт да Меньшиков знали, что
Петр затаил страх, тот же страх, как в памятную ночь бегства в Троицу. Но и знали, что воевать
он все же решится.
Из Иерусалима два черноликих монаха привезли письмо от иерусалимского патриарха До-сифея. Патриарх слезно писал, что в Адрианополь прибыл посол французский с грамотой от короля насчет святых мест, подарил-де великому визирю семьдесят тысяч золотых червонных, а
случившемуся в то же время в Адрианополе крымскому хану – десять тысяч червонных и просил, чтоб турки отдали святые места французам… «И турки отняли у нас, православных, святой
гроб и отдали французам, нам же оставили только двадцать четыре лампады. И взяли французы
у нас половину Голгофы, всю церковь вифлеемскую, святую пещеру, разорили все деисусы, рас-копали трапезу, где раздаем святой свет, и хуже наделали в Иерусалиме, чем персы и арабы. Ес-ли вы, божественные самодержавцы московские, оставите святую церковь, то какая вам похвала
будет?.. Без этого не заключайте с турками мира, – пусть вернут православным все святые места.
А буде турки откажутся, – начинайте войну. Теперь время удобное: у султана три больших войска ратуют в Венгрии с императором. Возьмите прежде Украину, потом Молдавию и Валахию, также и Иерусалим возьмите и тогда заключайте мир. Ведь вы ж упросили бога, чтоб у турок и
татар была война с немцами, – теперь такое благополучное время, и вы не радеете! Смотрите, как мусульмане смеются над вами: татары-де, – горсть людей, – и хвалятся, что берут у вас дань, а татары – подданные турецкие, то и выходит, что и вы – турецкие подданные…»
Обидно было читать в Москве это письмо. Собралась большая боярская Дума. Петр сидел
на троне молча, угрюмый, – в царских ризах и бармах. Бояре отводили душу витиеватыми речами, ссылались на древние летописи, плакали о попрании святынь. Уж и вечер засинел в окнах, на
лица полился из угла свет лампад, – бояре, вставая по чину и месту, отмахивали тяжелые рукава
и говорили, говорили, шевелили белыми пальцами, – гордые лбы, покрытые потом, строгие взоры, холеные бороды и пустые речи, крутившиеся как игрушечное колесо по ветру, оскоминой
вязли в мозгу у Петра. Никто не говорил прямо о войне, а, косясь на думного дьяка Виниуса, за-писывающего с двумя подьячими боярские речи, плели около… Страшились вымолвить, – война! – разворотить покойное бытие. А вдруг да снова смута и разорение? Ждали царского слова, и, очевидно, как бы он сказал, так бы и приговорили.
Но и Петру жутко было взваливать на одного себя такое важное решение: молод еще был и
смолоду пуган. Выжидал, щурил глаза. Наконец заговорили ближайшие и уже по-иному – прямо
к делу. Тихон Стрешнев сказал:
– Конечно, воля его, государева… А нам, бояре, животы должно положить за гроб господень поруганный да государеву честь… Уж в Иерусалиме смеются, – куда же позору-то глыб-100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
129
ше?.. Нет, бояре, приговаривайте созывать ополчение…
Лев Кириллович по тихости ума понес было издали – с крещения Руси при Владимире, но, взглянув на кисло сморщившееся лицо Петра, развел руками:
– Что ж, нам бояться нечего, бояре… Василий Голицын ожегся на Крыме. А чем ополчение-то его воевало? Дрекольем… Ныне, слава богу, оружия у нас достаточно… Хотя бы мой завод в Туле, – пушки льем не хуже турецких… А пищали и пистоли у меня лучше… Прикажет
государь, – к маю месяцу наконечников копий да сабелек поставлю хоть на сто тысяч… Нет, от
войны нам пятиться не можно…
Ромодановский, посипев горлом, сказал:
– Мы б одни жили, мы бы еще подумали… А на нас Европа смотрит… На месте нам не