на работу. В семь – барабан, – завтракать, – полчаса… Часы при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит, на работу. В полдень – обед и час спать. В семь
ужин – полчаса и в десять – шабаш…
– А не надрываются? – спросил Цыган.
– Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, – каторга: кабы ты не воровал, на печи
бы лежал, дома… Есть у нас пятнадцать человек с воли, наемных, – те в семь шабашут и спят
отдельно, в праздники ходят домой.
– И что же, – еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, – нам это навечно?
Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул
что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.
22
Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели мужики – бывшие кумо-вья, сватья, шабры… То-то и дело, что – бывшие… Иван Артемич сидел на лавке, руки засунул
под зад. Очи – строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с
носками – крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в
чистой горнице.
– Что ж, – говорил им Иван Артемич, – я вам, мужички, не враг. Что могу – то могу, а чего
100 лучших книг всех времен: www.100bestbooks.ru
Алексей Толстой: «Петр Первый»
131
не могу – не прогневайтесь…
– Куренка некуда выпустить, Иван Артемич.
– Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.
– А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.
– Так, так, – повторил Иван Артемич.
– Отпусти скотинку-то.
– Уж так стеснились, так стеснились…
– Мне от вас, мужички, прибыль малая, – ответил Иван Артемич и, высвободив руки из-под зада, сложил их – пальцы в пальцы – наверху живота. – Порядок мне дорог, мужички… Денег я вам роздал, – ой-ой сколько…
– Роздал, Иван Артемич, помним, помним…
– По доброте… Как я уроженец этой местности, родитель мой здесь помер. Так что – бог
мне благодетель, а я вам. Из какого роста деньги вам даю, – смех… Гривна с рубля в год, – ай-ай-ай… Не для наживы, для порядку…
– Спасибо тебе, Иван Артемич…
– Скоро от вас совсем уеду… Большие дела начинаю, большие дела… В Москве буду
жить… Ну, ладно… (Вздохнув, закрыл глаза.) Кабы с вас одних мне было жить, плохо бы я жил, плохо… По старой памяти, для души благодетельствую… А вы что? Как вы меня благодарите?
Потравы. Кляузы. Ах, ах… Ну уж, бог с вами… По алтыну с коровенки, по деньге с овцы, – берите скотину…
– Спасибо, дай бог тебе здоровья, Иван Артемич…
Мужики кланялись, уходили. Ему хотелось еще поговорить. Добер был сегодня. Через сы-на Алешу удалось ему добраться до поручика Александра Меньшикова и поклониться двумя-стами рублями. Меньшиков свел его с Лефортом. Так высоко Бровкин еще не хаживал, – оробел, когда увидел небольшого человека в волосах до пояса, всего в шелку, в бархате, в кольцах, переливающихся огнями… Строг, нос вздернут, глаза – иглами… Но когда Лефорт узнал, что перед
ним отец Алешки да с письмом от Меньшикова, – заиграл улыбкой, потрепал по плечу… Так
Иван Артемич получил грамоту на поставку в войско овса и сена…
– Саня, – позвал он, когда мужики ушли, – убери-ка рогожу… Кумовья наследили…
У глаз Ивана Артемича лучились смешливые морщинки. Богатому можно ведь и посмеяться, – с титешных лет до седой бороды не приходилось. Вошла Санька в зеленом, как трава, шелковом летнике с пуговицами, темно-русая коса, – в руку толщины, – до подколенок, живот немного вперед, – уж очень грудь у нее налилась, стыдно было. Глаза синие, глупые…
– Фу, лаптями нанесли! – отвернула красивое лицо от рогожи, взяла ее пальчиками за угол, выбросила в сени. Иван Артемич лукаво глядел на дочь. Эдакую за короля отдать не стыдно.
– Двор каменный хочу ставить на Москве… В первую купецкую сотню выходим… Саня, ты слушай… Вот и хорошо, что с тобой не поторопились… Быть нам с большой родней… Ты
что воротишься?.. Дура!..
– Да – ай! – Санька мотнула косой по горнице, сверкнула на отца глазами. – Не трожьте
меня…
– То есть, – как не трожьте? Моя воля… Огневаюсь – за пастуха отдам.
– Лучше свиней с кем-нибудь пасти, чем угасать от вашей дурости…
Иван Артемич бросил в Саньку деревянной солонкой. Побить, – вставать не хотелось…
Санька завыла без слез. В это время застучали в ворота так громко, что Иван Артемич разинул
рот. Завыли медецинские кобели.