«Те часы, — вспоминал он позже, — показались мне избавлением от страданий, омрачивших мои молодые годы… Не стыжусь сказать, что я, охваченный бурным восторгом, пал на колени и от всего сердца возблагодарил небо за то, что оно даровало мне счастье жить в это самое время».
Это был тот редкий случай, когда Гитлер говорил правду. Да, он жил в последнее время сытой жизнью, но она не радовала его. Все эти парки, музеи и театры, которые он целыми днями копировал с фотографий, надоели ему. Но дело не в этом. Он мечтал о великой Германии, об освобождении немцев от евреев, марксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он совершенно не чувствовал себя частичкой той самой нации, которую готовился спасать от бога Яхве и Маркса. И вот теперь, когда Германию охватил невиданный патриотический подъем, он с несказанным восторгом почувствовал, что война освободила его от повседневного однообразия и бесцельного существования.
«Влажная холодная ночь во Фландрии, — вспоминал Гитлер свой первый бой. — Мы идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое железное «приветствие». Над нашими головами с треском разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как из двухсот глоток раздается первое громкое «ура», служащее ответом первому вестнику смерти.
Затем вокруг нас начинается непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно рвемся вперед навстречу врагу, и через короткое время мы сходимся на картофельном поле грудь в груд с противником. Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в минуту, когда кажется, что смерть совсем близка, родная песня доходит и до нас, мы тотчас включаемся, и громко, победно несется: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь даже наша походка стала иной, шестнадцатилетние мальчики превратились во взрослых людей».
Перед нами вкопаны четыре орудия. Мы занимаем за ними позиции в больших окопах и ждем. Над нами уже свистит первая шрапнель и срезает деревья на опушке как соломины. Мы с любопытством глядим на все это. У нас еще нет настоящего чувства опасности. Никто не боится, все ждут сигнала «В атаку!» А дела становятся все хуже. Говорят, что уже есть раненые.
Наконец команда «Вперед!» Мы рассыпаемся цепью и мчимся по полю в направлении небольшого хутора. Слева и справа разрывается шрапнель, свистят английские пули, но мы не обращаем на них внимания. Залегаем на десять минут, а потом опять вперед. Бегу впереди всех и отрываюсь от взвода.
Сообщают, что убили рядового Штевера. «Вот так дела», — успеваю подумать я, и тут начинается. Поскольку мы находимся посреди открытого поля, нужно как можно быстрее бежать вперед. Теперь уже падают и первые среди нас.
Я прыгаю и бегу из всех сил по лугу, через свекольные грядки, перепрыгиваю через окопы, перелезаю через проволоку и кустарниковые заросли и вдруг слышу впереди крики: «Сюда, все сюда!»
Над нашей траншеей беспрерывный железный град. Наконец в 10 часов начинает работу наша артиллерия. Пушки бьют одна за другой. То и дело перед нами снаряд попадает в английские окопы.
Мы движемся через лес слева от дороги, по дороге не пройти. Четыре раза мы поднимаемся в атаку — и четыре раза вынуждены отойти. Изо всей моей команды кроме меня остается всего один человек. Наконец и он падает.
Три дня идут бои, пока наконец на третий день мы не опрокидываем англичан. На четвертый день — маршируем назад. Только тут мы оценили, насколько тяжелы наши потери. За четыре дня наш полк сократился с трех с половиной тысяч человек до 600. Во всем полку осталось всего три офицера, четыре роты пришлось переформировать. Но мы были горды тем, что опрокинули англичан».
Англичан они опрокинули, но победа далась дорогой ценой: полк сократился на две трети, и в одном из боев погиб его командир. Зато почти все уцелевшие были представлены к награде за храбрость. Среди них и Адольф Гитлер, который получил Железный крест второй степени. А затем случилось то, что еще долго будут объяснять невероятной интуицией Гитлера, с помощью которой он выходил из самых безнадежных ситуаций. Когда представленных к награде солдат попросили войти в штабную палатку, Гитлер вдруг почувствовал себя очень неуютно. Вместо того чтобы следовать приказу, он повернулся и на глазах изумленных товарищей быстро пошел прочь. А вот объяснить им, что с ним случилось, он так и не смог: как только награжденные оказались в палатке, в нее ударил артиллерийский снаряд.
Через неделю история повторилась, и когда Гитлер со своим взводом устроился на обед в огромной воронке, один из солдат усмехнулся:
— Куда ты, Адольф, — спросил тот, — не терпится получить пулю?
«Я, — вспоминал позже Гитлер, — отошел на 20 метров, прихватив свой обед в котелке, снова сел и спокойно продолжил трапезу. Едва начав есть, я услышал взрыв в той части воронки, которую только что покинул. Шальная граната угодила именно в то место, где я только что обедал вместе со своими товарищами. Все они погибли».
В другой раз он неожиданно для всех вышел из палатки, где раздавали свежую почту. Через минуту артиллерийский снаряд разнес в клочья всех, кто находился в ней. Гитлер еще не раз избежит смерти благодаря удивительной способности чувствовать опасность, и поверившие в его провидение солдаты будут стараться держаться рядом, веря в то, что если рядом Гитлер, то гибель им не грозит. Эти чудеса продолжатся и позже, и фюрер благополучно избежит гибели после нескольких десятков покушений на него. После всех этих событий он еще более уверовал в свою избранность. Да и как не уверовать, если сама судьба его так бережно хранит!
— У каждого из нас, — говорил он, — одно желание: чтобы как можно быстрее рассчитаться с этими бандитами, чего бы это ни стоило, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всяческой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних недругов Германии, но чтобы рухнул и внутренний интернационализм.
«В детстве и в юности, — писал он, — я часто мечтал о возможности доказать, что мое национальное чувство не просто слова… Подобно миллионам соотечественников я испытывал радость и гордость от того, что мне надо пройти через это суровейшее испытание… Для меня, как и для каждого немца, именно с этого момента начался самый великий, самый незабываемой период в моей жизни…»
Но была и обратная сторона медали. Именно на войне, где лилась кровь и не было места жалости, Гитлер сделал для себя вывод, что борьба, жестокость и насилие являются высшим законом человеческой жизни. Каждый день он видел смерть и разрушения в самых неприглядных формах, и все увиденное им не только не отвратило его от этой веры, но, наоборот, укрепило его в ней. Именно поэтому за все военные годы он так ни разу и не высказал сожаления о загубленных десятках тысяч жизней и разрушенных городах и деревнях. Более того, он всю жизнь будет гордиться тем, что война не только закалила его тело, но и укрепила дух. Так и было на самом деле. Он ни разу не дрогнул за все время страшных испытаний и в конце концов превратился из юнца в закаленного и умудренного опытом ветерана, для которого такие понятия, как милосердие и сострадание, были пустым звуком. «Война, — считал он, — для мужчины означает то же, что рождение ребенка для женщины».
Судя по всему, Гитлер и сам уже не понимал, что не способен отличить жизнь от смерти, и его богом стала та самая некрофилия, о которой столько напишут после того, как он сделается фюрером. Кто знает, может быть, психоаналитики и правы: его воспоминания о войне как о самом счастливом времени жизни и восторг при виде разрушений превратились у него во всепоглощающую страсть…
Здесь же, в госпитале, настроение было уже прямо противоположным. Наибольшим успехом тут пользовались самые бессовестные болтуны, которые с помощью жалкого «красноречия» высмеивали мужество храброго солдата и восхваляли гнусную бесхарактерность трусов. Тон задавали несколько совершенно жалких субъектов. Один их них открыто хвастался тем, что он сам нарочно поранил себе руку у проволочных заграждений, чтобы попасть в лазарет. Несмотря на то что ранение было пустяковым, субъект этот находился в больнице уже давно, хотя все знали, что он попал сюда мошенническим путем. И что же? Этот негодяй нагло выставлял себя образцом высшего мужества и считал свой «подвиг» куда более ценным для родины, нежели геройская смерть честного солдата на фронте. Меня прямо тошнило от этих речей, но сделать ничего нельзя было: субъект этот спокойно оставался в лазарете. Больничное начальство, конечно, прекрасно знало, кто этот субъект, и тем не менее ничего не предпринимало».
Конечно, это была скорее реакция обиженного фронтовика, и ничего особенного или удивительного в тылу не происходило. Так было всегда и везде. Война продолжалась четыре года, объединивший поначалу немцев патриотизм в ходе ее заметно поубавился, и на поверхность всплыла пена. Сыграло свою роль и то, что для многих тысяч немцев соприкосновение с ужасами войны означало крушение прежних идеалов, в то время как сам Гитлер продолжал оставаться сверхпатриотом.
Не выдержав тягостной тыловой обстановки и толком не долечившись, он, к изумлению всего госпиталя, попросил отправить его на фронт. «Отныне, — заявил он высокому начальству, — моим домом является родной полк». Впрочем, была и еще одна причина его желания как можно скорее оказаться на фронте: Гитлер свято верил в победу Германии и очень боялся, что эта самая победа будет одержана без него. Его просьбу удовлетворили, и в марте 1917 года повеселевший Гитлер вернулся во Фландрию. И попал, что называется, с корабля на бал. Только кровавый. Вместе со своим полком он принял участие в ужасающем сражении за Аррас и в третьей битве под Ипре. Полк понес огромные потери, и в августе всех, кому посчастливилось выйти живым из этой мясорубки, отправили на отдых в Эльзас.
Тем временем обстановка в самой Германии накалялась с каждым днем. Революция в России и ее выход из войны усилили антивоенные и революционные настроения, и в январе 1918 года всеобщая политическая стачка охватила все индустриальные центры страны. Ее участники требовали заключения мира с Россией, амнистии политическим заключенным, немедленной отмены военной диктатуры и улучшения снабжения продовольствием. И внимательно следивший за всем происходившем в Германии из своего госпиталя Гитлер лишний раз убедился в наличии внутренних врагов и назвал забастовки рабочих ударом в спину Германии.
Подобная награда в германской армии того времени была крайне редкой для ефрейтора, и Гитлер с гордостью носил выстраданный им Железный крест до конца своих дней.
Наступление развивалось успешно, временные успехи кружили солдатам голову, и никто не сомневался в окончательной победе. Но… силы германской армии были на исходе. 8 августа 1918 года британцы прорвали немецкий фронт под Амьеном, и Людендорф назвал эту дату «черным днем германской армии». Как и многие солдаты, Гитлер посчитал прорыв под Амьеном мелкой неудачей, после которой германская армия снова примется крушить врага. Но это были иллюзии, и уже в сентябре союзники начали наступление по всему фронту. Никакой паники в немецких войсках не было, они отступали в полном порядке, взрывая за собой мосты и дороги.
В середине октября 1918 года полк Гитлера попал под обстрел газовыми снарядами. «Мои глаза, — вспоминал он, — были как горячие угли, меня обступила темнота». Временно утратившего зрение героя отправили в госпиталь в Пазевальке. Но даже сейчас, когда все было уже кончено, Гитлер продолжал надеяться на победу и горел желанием вернуться на фронт.
Но повоевать ему больше не пришлось. Провал наступления во Франции вызвал сильнейшее брожение в Германии. Экономика страны разваливалась, немцы окончательно утратили веру в кайзера и генералов, рабочие бастовали, армия и флот разлагались. В стране назревал революционный взрыв, и уже 29 сентября 1918 года Э. Людендорф заявил на совещании в ставке Верховного главнокомандования, что армия начинает выходить из повиновения и единственное спасение — быстрое заключение перемирия.
М. Баденский, верный своим принципам, приступил к демократизации немецкой политической системы. Но… было поздно. 3 ноября вспыхнуло восстание матросов в Киле, и всего за неделю революция охватила всю страну. Попытка кайзера и Верховного главнокомандования подавить революционные выступления вызванными с фронта частями потерпела провал и выявила полную ненадежность армии.
Что же касается любимой Гитлером Баварии, то 7 ноября 1918 года она была объявлена республикой. Временное правительство возглавил журналист и театральный критик, лидер НСДПГ Курт Эйснер. Бывший король Людвиг III освободил всех офицеров, солдат и чиновников от данной ему присяги, и регулярная армия «в силу своего убеждения безоговорочно и честно перешла на службу народному государству». Ну а сам монарх благополучно бежал за границу.
11 ноября 1918 года было подписано Компьенское перемирие. Германия в течение месяца должна была очистить от своих армий Эльзас, Лотарингию, Бельгию, Люксембург и левобережье Рейна. Она была обязана выдать победителям 5000 пушек, 25000 пулеметов, 3000 минометов, 1700 самолетов и все дирижабли, 5000 паровозов, 150000 вагонов, 5000 автомобилей, всю бронетехнику и химическое оружие. Германский флот должен был направиться для сдачи союзникам в указанные в соглашении порты. Пока это были только условия перемирия, но мало кто сомневался в том, что условия самого мира будут намного жестче.
Так прекратил существование созданный гением Бисмарка Второй Германский рейх. Начавшаяся с мятежа матросов в Киле, отказавшихся выполнить приказ о самоубийственном выходе в море для сражения с британским флотом, революция быстро распространилась по всей Германии. И, конечно, она имела свои причины. Провозглашенный в августе 1914 года «гражданский мир» мог сохраняться только до тех пор, пока существовала вера в скорую победу. Но надежды на нее улетучивались в той мере, в какой ухудшалось положение народа. Недовольство проявляли все: рабочие военных заводов и средние слои, ремесленники и мелкие торговцы, служащие, чиновники и крестьяне, у которых все большее раздражение вызывали непосильный труд, нехватка рабочей силы, низкие закупочные цены и спекуляция продуктами.
В глазах большинства немцев старый режим казался не способным ни на что, а потому защищать его не было смысла. Все чаще раздавались требования отречения кайзера. Стремление к заключению мира дополнялось надеждами на демократизацию страны. Ни о какой социалистической республике речь, конечно же, не шла. Нация удовлетворилась бы установлением мира и буржуазной демократии. Поэтому можно с известной долей истины утверждать, что немецкая революция была стихийным выступлением смертельно уставших от войны и лишений людей. Никто ее не только не готовил, но и не ожидал.
Не ожидал подобного развития событий и продолжавший лечиться Гитлер. Не ожидала столь трагического исхода и германская армия. Успешно начатое наступление вселяло в солдат надежду на победу, и даже временные, как всем тогда казалось, неудачи в сентябре не поколебали их уверенности в преимуществе германского оружия. Правители Германии до самого последнего момента скрывали от страны истинное положение дел. Ничего не знала о грядущих переменах и армия, которая находилась за границами Германии и продолжала сохранять известный порядок. И как только было объявлено о поражении в войне и подписано позорное перемирие, в стране сразу же заговорили о «ноябрьских» преступниках, которые всадили Германии нож в спину. И самой обиженной чувствовала себя армия, посчитавшая, что у нее украли победу.
Но увы… 10 ноября 1918 года к раненым пришел заплаканный капеллан и сообщил, что война проиграна, кайзер отрекся от престола, в Германии провозглашена республика, а новому правительству предстояло принять предложенные Антантой условия перемирия.
Гитлер был настолько потрясен, что ослеп. «Почтенный старик, — писал он позже, — весь дрожал, когда говорил нам, что дом Гогенцоллернов должен был сложить с себя корону, что отечество стало «республикой» и что теперь нам остается только молить Всевышнего, чтобы Он ниспослал благословение на все эти перемены и чтобы Он на будущие времена не оставил наш народ.
Оправившись, почтенный пастор продолжал. Теперь он должен нам сообщить, что войну мы вынуждены кончать, что мы потерпели окончательное поражение, что отечество наше вынуждено сдаться на милость победителей, что результат перемирия целиком будет зависеть от великодушия наших бывших противников, что мир не может быть иным как очень тяжелым и что, стало быть, и после заключения мира дорогому отечеству придется пройти через ряд самых тяжких испытаний.
Тут я не выдержал. Я не мог оставаться в зале собрания ни одной минуты больше. В глазах опять потемнело, голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. Но теперь я не мог больше, — я заплакал».
Известно, что Гитлер был весьма склонен драматизировать самые банальные ситуации. Но на этот раз он был искренен. Да и не он один плакал в тот проклятый большинством немцев день. Похожие эмоции испытывали все фронтовики, которые, как и Гитлер, чувствовали себя преданными.
«Нет больше нашей прекрасной Германской империи», — писал в ноябре 1918 года офицер Генерального штаба Хайнц Гудериан из Мюнхена жене. — Негодяи втаптывают все в землю. Все понятия справедливости и порядка, долга и порядочности, похоже, уничтожены. Я только сожалею, что у меня нет здесь гражданского платья, чтобы не показывать рвущейся к власти толпе форму, которую я носил с честью двенадцать лет».
«Кругом себя я почувствовал темноту, — вторил ему Гитлер, — когда, пошатываясь и спотыкаясь, брел назад в свою палату, где сунул разламывающуюся от боли голову под подушку и сверху накрылся одеялом. Я так не плакал с тех пор, когда стоял у могилы своей матери. Во мне росла ненависть — ненависть к виновникам этого подлого, трусливого преступления».
Эту ненависть он пронесет через все годы борьбы с Веймарской республикой и, став канцлером, накажет «ноябрьских» преступников. И как знать, не подумывал ли Гитлер в те тоскливые ноябрьские дни 1918 года о себе как великом национальном герое, который спасет Германию…
21 ноября 1918 года отставной ефрейтор с двумя нашивками на рукаве за ранение, дважды кавалер Железного креста, обладатель грамоты «За храбрость перед лицом врага», приехал в Мюнхен. Еще числившийся в армии, он вернулся в казарму своего полка «Макс II» в Обервизенфельде. Да и что ему еще оставалось? Снова торговать открытками? После войны он уже был на это не способен, а ничего другого не умел. Да если бы даже и умел, то это ровным счетом ничего не значило. Экономика была разрушена, и в стране свирепствовала безработица.
Как и на фронте, Гитлер в полковой казарме держался особняком. Что опять же объяснялось тем, что у него было больше мыслей в голове, чем у его сослуживцев. Некоторые его товарищи и сейчас считали Гитлера не совсем нормальным, поскольку после второго тяжелого ранения он стал впадать в истерику. Но именно такая психика имела свои преимущества, какими Гитлер и воспользуется, когда начнет поход к власти. Гитлеру никогда не импонировал банальный здравый рассудок, он будет излагать не избитые истины, а опровергать их и увлекать за собой своих слушателей с такой же беззаботностью, с какой нервное дитя терроризирует своих родителей.
Но все это будет позже, а пока Гитлер начал работать в вещевой кладовой полка, обстановка в котором ему все больше не нравилась: грязь, полный развал дисциплины и… Совет солдатских депутатов. Будучи не в силах выносить царивший в казармах революционный бардак, он нанялся охранником в лагерь для военнопленных в Траунштейне. Но и там было не лучше — те же грязь, уныние и одиночество. Стараясь вырваться из давившего на него окружения, Гитлер отводил душу в беседах со своим старым знакомым Поппом, который сохранил весь его гардероб, книги и рисовальные принадлежности. Гитлер много читал и подолгу беседовал с симпатичным ему портным о политике, которая все более властно притягивала к себе несостоявшегося художника.
А поговорить им было о чем. Новое правительство столкнулось с неразрешимыми проблемами, и Германии угрожала реальная опасность голода и распада на отдельные государства. Совет народных уполномоченных начал свою деятельность с тех преобразований, которых так жаждал народ. Были введены восьмичасовой рабочий день, пособия по безработице и страхование по болезни, гарантировано обязательное восстановление на работе демобилизованных фронтовиков. В стране было провозглашено всеобщее и равное избирательное право для мужчин и женщин с двадцатилетнего возраста, а также гарантировались все политические права и свободы. Была образована комиссия по социализации некоторых отраслей промышленности, которую возглавили такие известные теоретики марксизма, как К. Каутский и Р. Гильфердинг. На январь 1919 года были назначены выборы в Национальное собрание, на которое и возлагалось решение вопроса о власти и форме государства.
1 января 1919 года была создана Коммунистическая партия Германии (КПГ). Немецкие коммунисты ориентировались на российских большевиков, и на учредительном съезде царил дух революционного утопизма, что не добавляло стабильности в стране. Положение осложнялось еще и тем, что Совет народных уполномоченных не имел реальной власти. В государственном аппарате, в армии и хозяйстве не произошло никаких изменений, новое государство оказалось построенным на старом фундаменте и им руководили те же люди, что и при кайзере.
Отсутствие реального улучшения ситуации в стране вызвало всеобщее недовольство. Начались волнения и забастовки в Рурской области, Верхней Силезии, Саксонии, Тюрингии, Берлине, Бремене и Брауншвейге. Рабочие требовали не только повышения заработной платы и улучшения продовольственного снабжения, но и социализации предприятий, сохранения рабочих Советов и даже ликвидации капиталистической системы.
4 января член НСДПГ и глава берлинской полиции Э. Эйхгорн был смещен со своего поста. В его защиту выступили лидеры левого крыла НСДПГ, берлинские революционные старосты предприятий и коммунисты, создавшие Революционный комитет. Его члены призвали к свержению правительства Эберта и заявили, что берут власть в свои руки. Но сделать это было невозможно, поскольку возглавить активные боевые действия оказалось некому.
Вожди советского режима в Баварии Евгений Левин, Курт Эглхофер и Густав Ландауэр не стали изобретать велосипеда — перед глазами были такие заразительные примеры, как ленинская Россия и белакуновская Венгрия. Революционный произвол, конфискация имущества «классово чуждых элементов», поражение в правах буржуазии и нелепые приказы, — все это очень напоминало Россию, где большевики во главе с Ильичом проводили чудовищный эксперимент над огромной страной.
И все же уцелел Гитлер в водовороте тех кровавых событий случайно. На одном из митингов он выступил с речью, которая вызвала недовольство Центрального совета, а затем…
«27 апреля 1919 года рано утром меня попытались арестовать, — рассказывал потом Гитлер. — Трех молодцов, которые пришли за мною, я встретил с карабином в руках. У них не хватило духа, и молодчики повернули оглобли».
Гитлер стал сотрудником правительственной следственной комиссии и вносил своими письменными материалами «полную ясность в вопрос о вредительском характере предательских действий в военной области еврейской диктатуры во времена существования в Мюнхене Советов».
Проще говоря, Гитлер стал самым обыкновенным доносчиком и помогал разыскивать тех, кто осмелился выражать симпатии коммунистам и насаждал советский режим. Его совершенно не волновало, что выданных им людей ждали расстрельные команды в Английском саду.
Впрочем, готовых «стучать» на кого угодно людей в Германии по тем смутным временам хватало. И сегодня уже никто не рискнет предположить, что было бы с Гитлером, если бы баварскими войсками не командовал один из самых реакционных генералов фон Эпп, а его ближайшим помощником и политическим советником не являлся капитан Эрнст Рем, являвший собой олицетворение вечной войны.
Революцию он ненавидел самой лютой ненавистью и после поражения Германии в войне заявил: «Я констатирую, что не принадлежу больше к этому народу. Припоминаю лишь, что некогда принадлежал к германской армии».
Крепко сложенный, с перебитым носом и шрамом на широком лице, Рем олицетворял собой настоящего вояку. Во время войны он дослужился до чина капитана и был трижды ранен. Рем был гомосексуалистом, и все его ближайшее окружение придерживалось нетрадиционной сексуальной ориентации. Будучи законченным ландскнехтом, Рем проводил все свои дни в казарме, а ночи в мюнхенском приюте гомосексуалистов «Эльдорадо». После столь бесславного поражения в войне он мечтал о создании новой германской армии и стремился «завербовать побольше людей, которым было некуда деться после роспуска армии». Рем отвечал в рейхсвере за политическую обстановку в Баварии и в качестве агентов использовал уволенных в запас солдат и офицеров, от которых и получал необходимую ему информацию обо всех видах явной и тайной политической деятельности.
«И вот, — писал один из очевидцев тех событий, — Рему доложили, что среди демобилизованных солдат есть субъект по имени Адольф Гитлер, и этот Гитлер, хоть и полоумный, может ораторствовать в течение часа без перерыва, громя красных, разглагольствуя насчет «удара ножом в спину» и прославляя старую армию. Единственный его недостаток — скверный немецкий язык, смесь австрийского и баварского диалектов».
Рема мало волновал «скверный немецкий язык», и всего за две марки в день он взял к себе Гитлера в качестве агента по секретным поручениям. Он должен был докладывать шефу все, что ему удавалось подслушать в казармах. Так началось умопомрачительное возвышение Гитлера, который отплатит своему благодетелю весьма своеобразным образом… приказав расстрелять его.
Эти потери лишали Германию 10 % ее производственных мощностей, 20 % объемов добычи каменного угля, 75 % запасов железной руды и 26 % выплавки чугуна. Реки Рейн, Эльба и Одер объявлялись свободными для прохода иностранных судов. Германия была обязана передать победителям почти весь военный и торговый флот, 800 паровозов и 232 тысячи железнодорожных вагонов. Что же касается общего размера репараций, то его должна была установить позднее специальная комиссия, а пока победители обязали Германию выплатить Антанте контрибуцию на сумму в 20 миллиардов золотых марок в основном в виде угля, скота и различной продукции. Однако им и этого показалось мало. Версальский мирный договор практически разоружал ту самую Германию, которая всегда гордилась своей мощной армией. Ее армия не должна была превышать 100 тысяч добровольцев, а флот — 16 тысяч человек. Германии запрещалось иметь самолеты, дирижабли, танки, подводные лодки и суда водоизмещением более 10 тысяч тонн. Такая армия была способна только на полицейские мероприятия. Помимо всего прочего Германия объявлялась единственной виновницей в развязывании Первой мировой войны, а ее 895 офицеров во главе с кайзером были признаны военными преступниками.
Гитлера особенно возмутили слова французского премьера Ж. Клемансо, пообещавшего миру, что «боши заплатят все до последнего гроша». Конечно, бывшему ефрейтору и в голову не могло прийти, что именно этим «глупым и злым», по словам У. Черчилля, договором союзники прокладывали ему дорогу к власти и будущему завоеванию Европы. Та самая почва, на которой буйным цветом вырос нацизм, была возделана по большому счету уже в Версале. Именно там попытавшиеся навеки обезвредить Германию перегнули палку, превратив законное наказание в позорную казнь Германии со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Гиперинфляция, закрытие военных заводов, сокращение армии и флота выплеснули на рынок сотни тысяч людей, и безработица превысила всякие пределы. На улице оказались сотни тысяч здоровых мужчин, умевших обращаться с оружием, и до предела обострилась криминогенная обстановка. Еще недавно богатая и процветавшая страна оказалась ввергнутой в нищету и беззаконие, а территориальные потери придали еще большую силу крайним националистическим настроениям, которые очень скоро переродились в ненависть к ненемцам.
По извечной иронии судьбы церемония его подписания проходила в том же самом Зеркальном зале Версальского дворца, где в январе 1871 года была провозглашена Германская империя. Как тогда, так и теперь Версаль стал символом триумфа победителя и унижения побежденного, который был вынужден не только платить, но и пресмыкаться перед победителем.
Гитлер узнал об этом за столом Поппа. Несколько минут он молчал, а потом вдруг заявил:
— Ничего, наступит время, и лягушатники горько пожалеют об этом! Я заставлю их подавиться вонючими лягушками в этом самом Зеркальном зале!
Добрый портной воспринял это восклицание как крик израненной души и уж, конечно, не мог себе представить, что пройдет не так много лет, как французы на самом деле подпишут акт о полной капитуляции, бросив свою страну к ногам того самого ефрейтора, который теперь изливал душу в его столовой. И подписана эта капитуляция будет в том самом Зеркальном зале, где немцы были вынуждены пойти на самый позорный мир в своей истории.
Но все это будет потом, а пока Рем направил Гитлера на антикоммунистические курсы рейхсвера, которыми руководили «националистически настроенные» профессора Мюнхенского университета. Курсы финансировались рейхсвером и частными спонсорами из таинственного общества «Туле», о котором речь пойдет впереди. На курсах солдатам потерпевшей поражение армии старались привить «навыки государственного и гражданского мышления». На деле же из них готовили политических агитаторов, которые работали на правых. Надо ли удивляться тому, с какой охотой уже начавший было себя терять в водовороте трагических событий Гитлер ухватился за сделанное ему предложение! Он получил возможность высказывать свои политические взгляды и тот самый кусок хлеба, с добыванием которого в катившейся в экономическую бездну Германии становилось все труднее.
«Антисемитизм чисто эмоционального характера находит крайнее выражение в погромах, — писал Гитлер. — Однако антисемитизм, основанный на логике, должен вести к спланированному и открытому противостоянию всяческим привилегиям для евреев и к полной их отмене. Вместе с тем его конечной целью должно явиться полнейшее устранение евреев. Лишь правительство национальной мощи, а не национальной немощи способно на оба эти шага».
Так считал Гитлер в 1919 году. Пройдет двадцать с лишним лет, и он напишет в политическом завещании, составленном им в подземном бункере в Берлине в 1945 году: «Превыше всего я требую от руководителей нации и от тех, кто находится у них под началом, тщательнейшего соблюдения расовых законов и беспощадного противостояния международному еврейству, этому всемирному отравителю всех народов».
В то смутное время в армии была установлена «добровольная дисциплина», и теперь, по словам самого Гитлера, «приходилось осторожно и медленно кончать с этим подлым наследием и восстанавливать настоящую военную дисциплину». Привлекала его и предоставленная ему возможность убеждать новых солдат «думать и чувствовать в истинно патриотическом духе». «С величайшей горячностью и любовью, — вспоминал он, — принялся я за дело. Теперь я имел наконец возможность выступать перед значительной аудиторией. Раньше я только инстинктивно догадывался об этом, теперь же имел случай убедиться на деле: из меня вышел оратор. Голос мой тоже поправился настолько, что, по крайней мере, в сравнительно небольших залах было достаточно слышно. Могу сказать также, что я имел успех. Мне, безусловно, удалось вернуть моему народу и моей родине сотни и тысячи моих слушателей».
Как это ни удивительно для фюрера, в его словах нет ни малейшего преувеличения. Все так и было. И дело было не только в его блистательных, как он сам считал, речах, а в той обстановке безнадежности и отчаяния, в которые впали очень многие немцы и которым больше всех остальных были подвержены солдаты старой императорской армии.
Единой почвой для всех правых стали национализм и стремление как можно быстрее стереть «позор» 1918 года, оскорбление национального достоинства и германского оружия, поражение которого большинство немцев отказывалось признавать. Но если до войны национализм был направлен против врагов внешних (Германия «опоздала к столу» великих держав, и следовало наверстать опоздание решительным утверждением собственных прав), то теперь активность националистических партий была направлена внутрь страны, против республики и тех самых «ноябрьских преступников», которые сначала предали свою страну, а потом безропотно взирали на ее унижение.
Гитлер преуспевал в работе, и все больше ценившее его начальство направило своего самого способного пропагандиста в разведывательный отдел баварского рейхсвера. Он занимался агитацией и посещал собрания различных групп, фракций и партий и докладывал своим начальникам, насколько они могут быть полезны рейхсверу. Так в жизни Адольфа Гитлера начался ее новый решающий этап…