В мюнхенской квартире Гитлера встретили Эссер и Штрайхер, что было весьма символично, поскольку именно эти двое пользовались самой дурной славой среди нацистов, многие из которых испытывали к ним брезгливость.
Поговорив о великогерманском народном сотрудничестве, которое Гитлер хотел сохранить, он отправился к Пенеру. Друзья были в ужасе: главный нацист Германии отправился к человеку, который предал движение и проголосовал за «новый Версаль», как правые называли план Дауэса. А ну как он сумеет переманить Гитлера?
Впрочем, продолжал Гитлер, «под одним врагом можно подразумевать нескольких». Гитлер произвел на Гельда благоприятное впечатление, и при встрече с министром юстиции Гюртнером тот сказал: «Бестия обуздана, теперь можно ослабить путы».
На следующий день Гитлер явился в помещение фракции блока «фелькише» в ландтаге и, поигрывая плеткой из крокодиловой кожи, пожурил ее членов за то, что они не вошли в состав баварского правительства.
— О чем вы думали? — спрашивал смущенных депутатов Гитлер. — Надо либо заседать в правительстве, либо стоять к нему в оппозиции! Третьего не дано!
Те только недоуменно пожали плечами. Виданное ли дело — «барабанщик» революции и недавний узник стал сторонником государственной власти, которая, возможно, впервые в своей истории ориентировалась на Берлин. Как и многие другие политики, они так и не поняли одной простой вещи: будучи революционером на словах, на деле Гитлер всегда искал покровительства со стороны власть предержащих. Вся история Гитлера была и будет историей его отношений с властью. Сначала это был рейхсвер, потом те самые баварские правители, которых он чуть было не склонил к походу на Берлин. Теперь Гитлер искал союза с новой баварской властью и буржуазией. И те, кто упрекал его, так ничего и не поняли в развитии страны. В условиях наступившей стабильности и ухода армии в тень на первые роли выходила буржуазия. Иного при развившейся экономике не могло и быть, и все призывы к отмене частной собственности теперь выглядели бы в высшей степени наивными.
Гитлер не зря обивал пороги власть имущих: своего он добился, и баварское правительство отменило запрет на деятельность его партии. Теперь перед ним стояла другая важная задача — соединить расколотую на группировки партию. Первым сдался Штрейхер, затем и остальные «раскольники».
27 февраля 1925 года Гитлер впервые после выхода из тюрьмы выступил в пивной «Бюргерброй». На этом сборище должно было произойти примирение блудных партийных сынов. Больно ударив по Людендорфу и его «двадцати целям», Гитлер определил главных врагов движения: еврейство и марксизм!
Выслушав восторженные аплодисменты, Гитлер перешел ко второму действию намеченного спектакля. Вызвав на сцену непримиримых врагов Эссера, Штрайхера и Динтера, с одной стороны, и Фрика, Буттмана и Федера — с другой, он со слезами умиления попросил их помириться и пожать друг другу руки.
— Этим рукопожатием, — прочувственно произнес Гитлер, — мы раз и навсегда кладем конец вражде среди наших лидеров!
До слез расчувствовавшийся Штрайхер произнес дрожащим голосом:
— Сам Бог вернул нам Гитлера, и те жертвы, которые мы приносим ему, мы приносим на самом деле немецкому народу!
Так Гитлер воссоздал нацистскую партию. Старыми в ней были ее программа, члены и вожди, изменился только устав. Отныне ни один член партии, какое бы место в партийной иерархии ни занимал, не мог бросить в своего вождя не только камень, но даже нелицеприятное слово.
Намечая сценарий своей пьесы, Гитлер собирался одним из действующих лиц спектакля сделать «почетного председателя» партии. Однако Дрекслер поставил условием изгнание Эссера, и Гитлер в сердцах послал «почетного председателя» ко всем чертям, но не особо огорчился. Дрекслер давно не играл в партии никакой роли, а еще через два года его имя будет забыто навсегда.
Труднее было с Г. Штрассером. Ни он сам, ни Людендорф на устроенный в пивной спектакль не явились. Генерал уже мало интересовал Гитлера, а вот с Г. Штрассером ему приходилось считаться. Он не только создал в Северной Германии целую сеть низовых партийных организаций, но и завязал тесные отношения с другими реакционными группировками, и прежде всего с руководителями Немецкой национальной партии Альбрехтом Грефом и графом фон Ревентловом. Он был депутатом рейхстага, и ему нельзя было запретить выступать публично. Немаловажную роль играло и то, что Г. Штрассер пользовался правом бесплатного проезда и имел возможность разъезжать с агитационными целями по всей стране. Гитлер при всем своем желании пока не мог порвать с ним. Если бы это произошло, он опять замкнулся бы в границах Баварии и не смог бы получить столь необходимую ему поддержку в других немецких землях. Формально попав под начало Гитлера, Штрассер получил во владение всю Северную Германию вместе с Берлином и право издавать собственную газету «Берлин арбайтерцайтунг», которую редактировал столь нелюбимый фюрером брат Грегора Штрассера Отто. Хлебнув в свое время горя с бывшими лидерами, Гитлер теперь преследовал одну цель — полнейшее подчинение партии. Что для этого было нужно? Когорта послушных ему вторых лиц, подбору которых Гитлер стал уделять особое внимание. «Цель оправдывает личность» — именно таким принципом руководствовался теперь Гитлер. Его мало волновали моральные качества его ближайших помощников, главное — все они должны быть объединены единой целью и преданны ему. Ничего другого ему не оставалось — порядочных и грамотных людей отпугивал один лишь вид того же Эссера или Рема, никогда не скрывавших презрения к общественной нравственности.
— Нет более гнусной лжи, — говорил Рем на одном из партийных выступлений, — чем так называемая общественная мораль. Я наперед констатирую, что не принадлежу к так называемым добросовестным людям, я не гонюсь и за тем, чтобы быть причисленным к ним. А к «нравственным» людям я и подавно не желаю принадлежать, так как опыт показал мне, какого сорта в большинстве случаев их «мораль»… Когда так называемые государственные деятели, народные вожди и прочие распространяются насчет морали, это обычно показывает лишь, что им не приходит ничего лучшего в голову… Когда на этом поприще подвизаются «националистические» литераторы известного пошиба, в большинстве случаев не побывавшие на фронте, то этому, конечно, можно не удивляться… Но если само государство претендует на то, чтобы своими законами властвовать над инстинктами и влечениями человека и направлять их на другие пути, то это представляется мне неразумной и нецелесообразной установкой профанов… И я хочу закончить свою речь теми самыми словами, которые произносит Ганс Сакс у Рихарда Вагнера: «Призраки, призраки, всюду призраки!»
Вот так, ни больше ни меньше! Дать полную свободу диким инстинктам и влечениям! И именно поэтому в окружении Гитлера оказалось достаточно мерзавцев всех оттенков и мастей. Иначе и быть не могло, и «единственное, что можно сказать в пользу этого поколения разнузданных вождей, — писал в своей книге «Путь НСДАП» Конрад Гейден, — это то, что их породило безвременье; оно взвалило на их плечи трагическую вину, которая оказалась сильнее их. Возможно, что и они, и их вина предусмотрены в плане истории».
Среди них были англофилы… Все они были несомненными западниками. Всюду — и на кафедрах университетов, и на думской трибуне — они стремились быть прежде всего «джентльменами»… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались… «прекрасными теоретическими человеками»…
Если верить процитированному Гейдену, а вместе с ним и самой Истории, то везде к власти на первых порах приходили те, кто был совсем далек от того, что принято называть моралью в общепринятым смысле. Об этом говорил в своих лекциях по истории философии и Гегель. Ничего хорошего в этом, конечно, не было, но в то же время именно все эти лишенные морали люди через грязь и кровь прокладывали мост в будущее, где для них уже не было того простора. Трижды был прав тот же Гейден, когда говорил, что «народ и государство лишь тогда обретут снова свое нравственное содержание, когда это обреченное поколение уйдет с руководства».
Выступление Гитлера в «Бюргерброе» не осталось незамеченным. Услышав о «трупах врагов», по которым Гитлер намеревался идти к своей цели, Гельд не стал встречаться с ним и увещевать его. Ему просто запретили выступать. Точно так же поступили власти Пруссии и других немецких земель.
Г. Штрассер хотел стать единым лидером. Однако все его надежды на политическую гибель Гитлера после его выхода из тюрьмы оказались призрачными. Не только баварские, но и все окружные союзы «фелькише» высказались за «дружбу» с Гитлером, а перешедшие на его сторону баварские депутаты в рейхстаге Фрик и Федер лишний раз доказали харизматичность его личности. Оказавшемуся в меньшинстве Г. Штрассеру не осталось ничего другого, как только смирить гордыню и, несмотря на все свое презрение к таким одиозным личностям, как Эссер и Штрайхер, заявить на конференции баварского националистического блока:
— Если я живу для известной цели, я пойду за тем, о ком знаю, что эту идею, которая для меня выше всего на свете, он будет проводить самым энергичным образом и с наибольшими шансами на успех. И хотя я вижу в его окружении людей, которых считаю вредными для идеи, я все же говорю: идея выше всего. Поэтому я предложил Гитлеру свое сотрудничество.
Если же отбросить риторику и пафос, то все это означало приблизительно следующее: «Большинство идет за Гитлером, и я вынужден смириться!»
Г. Штрассер не скрывал своих амбиций, и с первого же дня «сотрудничества» принялся тянуть одеяло на себя, стараясь переместить центр движения на Север. И все же Гитлер был доволен. В его лице он получил великолепного агитатора, который, как уже говорилось, со своим бесплатным железнодорожным билетом имел возможность колесить по всей Германии. Помимо всего прочего он внес в партийную кассу приличную сумму от продажи своей аптеки.
Верил ли в эти слухи сам Гитлер? Неизвестно, но то, что он был очень недоволен своим «старым другом», — факт. Все дело было в штурмовых отрядах. Гитлер хорошо помнил, как у него однажды уже отняли право руководить ими и превратили в марионетку рейхсвера. Поэтому в новых партийных директивах особо подчеркивалось, что «новые штурмовые отряды подчинялись только вождю, а те, которые осмеливались выступить на свой страхи риск, мгновенно распускались».
К большому неудовольствию Гитлера, Рем и сейчас думал иначе. Как и другие лидеры «Фронтбанна», «старый друг» не скрывал своего нежелания подчиняться бывшему ефрейтору, который так бесславно бежал с поля боя, в то время как сам Рем героически сражался против превосходивших его сил. Более того, он желал, чтобы его «Фронтбанн» самостоятельно принимал участие в выборах в рейхстаг.
— Мы, — заявил он на конференции начальников штурмовых отрядов, — пойдем за Гитлером как за нашим партийным вождем, но в то же самое время мы будем подчиняться и Людендорфу.
К сожалению, после выхода из тюрьмы он так и не понял, что наступили новые времена, и теперь, когда у него уже не было мощной рейхсверовской «крыши», ему следовало вести себя более осмотрительно. Ведь Гитлер видел в нем человека со своими взглядами и амбициями, но уже без поддержки всесильных генералов и, что самое главное, рейхсверовских денег. Единственное, что он терял, порывая с Ремом, — это друга. Рем продолжал идти напролом, не задумываясь о последствиях; в середине апреля 1925 года Гитлер получил от него записку, в которой «старый друг» требовал провести четкую грань между партией и штурмовыми отрядами.
— Я буду тебя поддерживать, Адольф, — сказал Рем, передавая свое послание, — но ни о каких стычках не может быть и речи… Мы не будем влезать в твои партийные дела, но и ты не будешь командовать нашими штурмовиками!
— Ты так ничего и не понял, Адольф, — грустно произнес он. — Тем хуже для тебя… Я выхожу из всех политических союзов, а руководство «Фронтбанном» передаю в руки графа Гельдорфа…
С этими словами «старый друг» вышел, и только тогда ошеломленный Гитлер дал волю своей ярости и осыпал Рема окопной бранью.
Однако Гитлер был настроен далеко не так сентиментально: Рем замахнулся на его власть, чего он не мог простить. Он не только не ответил на письмо Рема, но даже не стал читать его заявление об отставке. И даже после того как тот напечатал его в «Фелькишер беобахтер», Гитлер не удостоил своего «старого приятеля» ни словом.
Человеческая благодарность — вещь относительная, и все же Гитлер мог бы, наверное, вспомнить, чем он обязан Рему. Но… не захотел: по его вине Гитлер остался без столь необходимых ему штурмовиков.
Вместе с Ремом Гитлера покинул и бывший командир мюнхенского полка штурмовиков Брюкнер, служивший у него в адъютантах. Что же касается самого Рема, то после разрыва с Гитлером для него наступили нелегкие времена. «Мои пути, — скажет он позже, — приводили меня порой в такие ситуации, от которых морализирующий мещанин должен был бы содрогнуться и отшатнуться с краской стыда…»
Это лишний раз подтверждает то, с каким человеческим материалом имел дело Гитлер. Не успел он отойти от схваток со «старым другом», как последовал новый удар, на этот раз со стороны Г. Штрассера. Словно забыв об отношении Гитлера к генералу, тот предложил выдвинуть от правого блока на выборы нового президента Людендорфа «как человека, пользовавшегося огромной популярностью в самой Германии и все еще немеркнущей славой за ее пределами». Гитлер нехотя согласился. Но ничего из этого не вышло: за генерала проголосовало всего двести тысяч человек, и президентом Германии стал фельдмаршал фон Гинденбург.
Хотя сам он не бедствовал. К полученным им 45 тысячам марок кредита то и дело добавлялись пожертвования всевозможных спонсоров и покровителей, и Гитлер начинал обустраиваться в Мюнхене с милым его сердцу буржуазным размахом. Да, пока еще он жил в своей скромной квартире на Тирштрассе, но уже начал появляться в сопровождении трех дюжих телохранителей. Его личным секретарем с окладом 300 марок в месяц стал Рудольф Гесс.
Согласно одной из легенд о Гитлере он еще подростком купил в Линце лотерейный билет и рассказывал всем знакомым, как купит себе на выигрыш роскошную виллу. Однако билет оказался пустым, Гитлер впал в депрессию и обозлился на весь мир. Тем не менее весной 1925 года его детская мечта сбылась, и за счет партии он получил в свое распоряжение «Дом Вахенфельд» — так называлась построенная еще в 1917 году на окраине деревни Оберзальцберг советником коммерции Винтером вилла в Баварских Альпах. Именно здесь Гитлер намеревался вести «жизнь отшельника». Со временем он выкупит виллу и превратит в роскошный особняк.
Но все это будет потом, а пока вилла представляла собой уютное деревянное строение с довольно скромной обстановкой. «Мамки» Гитлера помогли обустроить новое жилище. Особенно старалась фрау Бехштейн. Не отставала от нее и Винифред Вагнер, подарившая Гитлеру несколько дорогих фарфоровых сервизов.
— У меня теперь есть дом, который я впервые в жизни могу назвать своим. Пусть даже с некоторой натяжкой, — с оттенком гордости говорил Гитлер.
Жить одному Адольфу не хотелось, и вести хозяйство он пригласил из Вены свою сводную сестру Ангелу Раубаль. В летнюю резиденцию фюрера та переехала с дочерьми — семнадцатилетней Гели и ее младшей сестрой Фридд. И когда перед «дядей Адольфом» предстала очаровательная светловолосая девушка, пораженный ее красотой и свежестью Гитлер только развел руками:
— Нимфа! Сказочная нимфа!
Гели на самом деле отличалась необыкновенной миловидностью, имела пышные белокурые волосы, хорошую фигуру и приятного тембра голос, который завораживал всех, кто ее слушал. Девушка страстно мечтала стать оперной певицей, брала уроки вокала и очень надеялась, что «дядя Адольф» поможет ей сделать карьеру на сцене Венского оперного театра.
«Дядюшка Адольф» был очарован прелестной Гели, да и сама девушка весьма умело разжигала страсть своего родственника. Тем не менее летом 1925 года их отношения не получили должного развития, и «дядя Адольф» так и не решился на активные действия в отношении юной красотки. Возможно, он просто выжидал, когда плод полностью созреет. Нельзя не забывать и о тех бурных романах, какие он переживал в 1925 году.
— Вам тридцать шесть, а ей только шестнадцать! Так что сами понимаете! — резко ответила та.
Гитлер обиделся и ушел. Но уже на следующий день он уговорил сестер пойти на партийный митинг, а через три часа так нежно разговаривал с Мици, что влюбленная в него дочь владельца отеля Метке «пожелтела от ревности».
Отношения наладились, и в один из вечеров Гитлер попросил у Мици разрешения поцеловать ее. Та отказалась, и тогда Гитлер с мрачным выражением лица заявил:
— Пусть так… Но с тобой мы больше не увидимся!
Он перестал заходить к ним, и расстроенная Мици сама напросилась на прогулку. Как только они остались одни, воспылавший страстью Гитлер крепко поцеловал девушку в губы.
— Я хочу сломать тебя! — прошептал он.
По всей видимости, он исполнил свое желание. Мици часто навещала его в Мюнхене и уже поговаривала о совместном проживании. Но как только она узнала, что у Гитлера есть другие увлечения, привязала к двери бельевую веревку и… От смерти девушку спас вовремя появившийся шурин.
Мици расстанется со своим ветреным возлюбленным и по требованию Макса Аманна напишет заверенную у нотариуса бумагу, что у нее «ничего не было с Гитлером». В 1930 году она выйдет замуж за владельца отеля в Инсбруке. Их брак окажется несчастливым, и Мици очень скоро оставит мужа. С Гитлером она снова встретится только в 1932 году в его роскошной квартире на Принцрегентплац и останется у него на ночь. Вскоре Мария выйдет замуж за гауптштурмфюрера СС Кубича и добьется от Гитлера перевода мужа в Берхтесгаден. После гибели ее мужа во Франции в 1936 году Гитлер пришлет бывшей возлюбленной сто красных роз, и на этом их отношения закончатся.
Посвященный в личную жизнь Гитлера Генрих Гофман назвал его отношения с Мици «настоящим потоком страсти». Но вряд ли мы погрешим против истины, если заметим, что точно такой же поток Гитлер обрушил и на сестру Путци Ганфштенгля Эрну.
В интимных отношениях с женщинами Адольф Гитлер никогда не был тираном. Наоборот, он всегда предпочитал таять в ласковых руках любовниц и целиком подчиняться им. Ему нравилось играть роль раба, готового выполнять самые причудливые желания своей госпожи. Он сильно возбуждался от подобных игр и получал от них огромное наслаждение. И судя по всему, Эрна Ганфштенгль была именно такой женщиной, которая полностью отвечала всем его сексуальным потребностям.
Великолепная фигура, красивое лицо, светлые волосы, высокая грудь, что особенно ценил в женщинах Гитлер, сексуальные фантазии и долгое отсутствие пресыщения, — все это не могло не действовать. Помимо всех этих достоинств Эрна со вкусом одевалась и носила дорогие украшения, изготовленные лучшими ювелирами.
— Я сойду с ума от нее! — восторженно восклицал Гитлер.
Он действительно сходил с ума, то и дело говорил о своей Эрне, скучал и нервничал, когда долго не видел ее. Эрна быстро нащупала самые тонкие струнки в интимных пристрастиях Гитлера и умело играла на них, доводя его до экстаза.
И все же бурная страсть Гитлера начинала понемногу остывать. Его якобы очень угнетало то, что Эрна… была выше его ростом, а ее американская бабушка носила в девичестве еврейскую фамилию. На что мгновенно отреагировала «Фелькишер беобахтер». «Распространяются слухи, — писала газета, — о помолвке Адольфа Гитлера с одной дамой еврейской национальности. Слухи эти лживы. Никакая помолвка Гитлера места не имела. Кроме того, вышеназванная фройлен Ганфштенгль — отнюдь не еврейского происхождения…»
Думается, дело было не в росте и не в еврейском происхождении. Когда ему было выгодно, Гитлер мог закрыть глаза на все что угодно. Единственной причиной разрыва с Эрной стало его сильное увлечение Гели, к которой он все больше привязывался.
Что же касается самой Эрны, то она быстро утешилась и вышла замуж за знаменитого хирурга профессора Зауэрбруха, который давно был влюблен в нее и дико ревновал. Как поговаривали злые языки, время от времени любвеобильная Эрна встречалась со своим профессором и, не желая потерять его, поддерживала в нем любовь. Она же была одной из немногих, кто не пытался покончить с собой после расставания с Гитлером.
В связи с многочисленными любовными романами фюрера невольно возникает вопрос, ответа на который никто толком не знает: чем объяснялась такая власть Гитлера над женщинами в тот период, когда он еще не занимал пост рейхсканцлера, а напротив, подвергался нападкам прессы и жил под угрозой ареста? Даже после его прихода к власти женщины сходили с ума отнюдь не по государственному деятелю. Сутуловатый, с большими ногами, несколько неуклюжий, не обладавший хорошей фигурой Адольф Гитлер вряд ли мог считаться завзятым донжуаном. И тем не менее… «Дер шёне Адольф» («прекрасный Адольф») — так называли Гитлера многие женщины и девушки в Третьем рейхе. Существовало даже дамское общество почитательниц Адольфа Гитлера.
Помимо всех своих других достоинств Гитлер обладал известным магнетизмом и умело завораживал, когда хотел, практически всех, с кем встречался, — от генералов, дипломатов и министров до детей и простых посыльных, не говоря уже о женщинах. «Я готова была сделать для него все», — уверяла хорошо знавшая Гитлера Траудль Юнге. Все его секретарши в один голос говорили, что он никогда не попрекал их, ни разу не повысил голос и с готовностью повторял не понятую при диктовке фразу. Он называл их «дитя мое» или «моя красавица» и никогда не начинал день, не похвалив новое платье или прическу. Гитлер постоянно интересовался их личной жизнью и вел себя как добродушный начальник.
Женщин, которые возбуждали интерес Гитлера, можно разделить да две категории: дамы высшего света и те, которых принято называть «простыми». Зачастую почитание «мамок» имело свое продолжение и в интимной сфере. Первой такой женщиной стала Хелена Бехштейн. «Она, — вспоминал Отто Штрассер, брат Грегора Штрассера, — щедро одаривала его своей исступленной, почти материнской любовью… Когда они оставались одни, а порой и в кругу друзей, он садился у ног своей хозяйки, закрыв глаза и положив голову на ее пышную грудь. Ее прекрасные белые руки нежно гладили волосы большого ребенка и теребили историческую челку будущего диктатора. «Волчонок, — ласково шептала она, — мой ласковый волчонок». Вот дура!»
Отдав дань своим благодетельницам, Гитлер в свободное от них и политической деятельности время принимал в своей скромной квартире на Тикштрассе молоденьких девушек. «Он всегда дарил им цветы, — вспоминал Эмиль Морис, — даже когда у него не было денег. Особенно его привлекали балерины».
Гитлер и на самом деле был одно время в восторге от американской балерины Мариам Берне, которая, по его словам, «парила в воздухе». Он настолько увлекся ею, что пригласил балерину к себе в «Берхоф». Более того, он собирался создать фонд социального страхования для обеспечения им гарантированного оклада и пособия по безработице.
Поддерживал Гитлер интимные отношения и с бывшей монахиней Элеонорой Бауэр, которая в ноябре 1923 года решила изобразить амазонку и приняла участие в шествии Гитлера к Галерее полководцев. Поговаривали даже, что она якобы родила от фюрера ребенка, который воспитывался за партийный счет.
Не отставала от Инге и жизнерадостная дочь американского посла Марта Додд. Она носила короткие платья, танцевала чарльстон. Журналисты желтой прессы коллекционировали имена мужчин, с которыми она флиртовала. Гитлер обратил внимание на Марту, которая очень напоминала ему Гели, в Байрейте на торжественном представлении «Парсифаля». Он пригласил ее в отель «Кайзерхоф» и еще несколько раз встретился с ней. Девушка заявила о своей страстной любви к фюреру и собиралась устроить ему поездку по США.
Гитлер, боявшийся в детстве заговорить с понравившейся ему девочкой и даже в годы войны не обзаведшийся случайной подругой, теперь воспринимал повышенное внимание к себе женщин как должное и вовсю пользовался этим. «Женщины любят героев, — говорил он, имея в виду прежде всего самого себя. — Без мужчины женщина чувствует себя совершенно потерянной. Герой же дает женщине ощущение безопасности. Но, заполучив героя, она очень неохотно возвращает ему свободу».
Вот эту самую свободу Гитлер ценил больше всего на свете и совершенно искренне опасался в случае женитьбы потерять часть харизматического излучения в глазах женской части электората и тем самым повредить политической карьере. «Многие женщины, — говорил он, — поддерживают меня, потому что я не женат. Это было особенно важно в годы борьбы. Здесь как у киноактера: когда он женат, он теряет в глазах поклонниц Нечто и перестает быть для них идолом».
Другая причина крылась в его патологически выраженном нарциссизме, который в категорической форме отвергал все, способное отбросить даже самую маленькую тень на его гипертрофированную личность. Дело доходило до того, что даже при Гели он не решался появляться в плавках, опасаясь, что появление в обнаженном виде уронит его достоинство. По той же причине он старательно избегал любых форм занятий спортом.
И все же больше всего его пугала мысль о последствиях брака, что он и сам очень четко выразил: «Не хватало мне еще жены, чтобы она своей болтовней отвлекала меня от работы! Я никогда не мог бы жениться. А если дети — какие проблемы! В конце концов они попытались бы еще объявить сына моим преемником. Кроме того, у такого человека, как я, нет шансов получить достойного сына. Это почти закон в подобных случаях. Вот, смотрите, сын Гете — совсем никудышный человек».
Подарки, цветы и походы в театры являли собой только внешнюю сторону общения Гитлера с женщинами. Была еще другая, куда менее привлекательная, которая многих посвященных в нее заставляла усомниться в психическом здоровье фюрера. А все дело было в тех ярких проявлениях мазохистских и садистских наклонностях Гитлера, которые так пугали его возлюбленных.
Еще более интересный случай описала известная актриса Рената Мюллер. По ее словам, это случилось в рейхсканцелярии в 1935 году. «Она, — рассказывал директор А. Цайсслер, которому она поведала свою историю, — была уверена в том, что он намеревается вступить с ней в интимную связь. Она разделась и уже совсем собралась было отправиться в постель, когда он бросился на пол и потребовал, чтобы она на него наступила. Она запротестовала, но он продолжал настаивать, называл себя недостойным, осыпал себя обвинениями и мученически извивался перед ней. Эта сцена была для нее невыносима, и в конце концов она уступила его желанию и стала топтать его ногами. Это очень возбудило его, он просил еще и еще и при этом все время говорил, что не заслуживает и этого и не стоит даже того, чтобы находиться с ней в одной комнате. Чем больше она его топтала, тем больше он возбуждался…»
«Я знал все о патологических пристрастиях Гитлера, — вторил Цайсслеру Отто Штрассер. — Как и все посвященные в его дела, я слышал во всех подробностях рассказ о тех странных вещах, которые, по словам фрейлен Гофман, Гитлер принуждал ее делать. Однако я искренне полагал, что дочь фотографа — немного истеричка, и откровенно смеялся над ее словами. Но Гели, ничего не знавшая об этом любовном приключении своего дяди, слово в слово повторяла историю, в которую почти невозможно поверить…
Получив таким образом возможность приподнять завесу тайны над одной из сторон личной жизни Гитлера и зная теперь о его неспособностях нормально любить и о тех чудовищных методах получения удовольствия, которыми он компенсировал эту потребность, я не испытывал более никакого благоговения перед псевдоаскетизмом Гитлера…»
Сама Гели однажды в порыве откровения заявила подруге: «Мой дядя — чудовище. Невозможно представить себе, чего он от меня добивается». Добивался же он от нее, чтобы она принимала такие позы, «которые бы отвергла любая профессиональная натурщица». Того же Гитлер требовал и от Евы Браун, и в одном из писем своей подруге та жаловалась, что «ее фюрер» требует от нее «почти неприличных поз».
Из всего сказанного можно сделать какие угодно выводы. Однако ответить на вопрос, чем же на самом деле далеко не самый обворожительный мужчина привлекал к себе слабый пол, который летел на него словно мотылек на зажженную свечу, невозможно. Более того, многие из них заплатили за свое увлечение Гитлером страшную цену.
Почти весь 1925 год Гитлер провел на своей вилле. Присутствие в доме сводной сестры Гитлера мешало его ухаживанию за Гели, и он часто совершал с ней длительные прогулки в горы. Время от времени он приезжал в Мюнхен, но только для того, чтобы сводить свою очаровательную племянницу в театр. Он не желал с ней расставаться ни на минуту, и стал водить Гели на партийные сборища, а уж о посещении ресторанов, кафе, театров и вернисажей и говорить нечего.
Чаще всего в свои редкие приезды в Мюнхен Гитлер посещал издательский офис Аманна. О партийной канцелярии он, похоже, совсем забыл. Что же касается партийной кассы, то он мог быть за нее абсолютно спокоен, поскольку финансами партии заправлял преданный ему Франц Шварц. Но даже ему Гитлер запретил не только влезать в издательские дела, но и появляться у Аманна.
— Аманн будет отчитываться только передо мной! — заявил он.
1925 год с точки зрения строительства партии оказался для Гитлера провальным, и во многом был виноват он сам. Отсутствие в Мюнхене, жизнь на широкую ногу, бесконечные походы с Гели в оперу и пикники в горах делали свое дело. Фюрер все дальше уходил от насущных дел, слухи о его темных денежных делах, связях с видными капиталистами действовали на нервы, и постепенно рядовые партийцы стали задаваться вопросом, что же общего между Адольфом Гитлером и тем самым социализмом, именем которого и называлась их партия.
— Никаких шпионов среди нас! — надрывался он, требуя изгнать Федера из зала заседаний.
Большинством голосов Федеру разрешено было остаться и принять участие в обсуждении стоявших на повестке дня важных вопросов. Главным был вопрос об экспроприации недвижимости, принадлежавшей семье бывшего кайзера. Несмотря на внешнюю простоту, это был сложный вопрос. Германия уже прошла период безудержной инфляции, но никто из вложивших свои деньги в военные займы не получил ни пфеннига. При таком положении дел возврат князьям, которые несли всю ответственность как за войну, так и за поражение в ней, замков, земель и прочего имущества в сотни миллионов золотых марок выглядел безнравственным.
Поднялся невообразимый гвалт, и собрание успокоилось лишь после того, как Г. Штрассер заметил, что подобное решение может быть принято лишь съездом партии. Что же касается возвращения конфискованного имущества, то он был солидарен с собравшимися. На одном из последних заседаний был брошен еще один увесистый булыжник в огород Гитлера. Бросил его Бернхард Руст.
— Мы, — заявил он, — свободные и демократичные люди. У нас нет непререкаемых авторитетов, и от нас нельзя требовать беспрекословного подчинения. Гитлер может поступать, как он пожелает, а мы будем поступать в соответствии с нашими убеждениями…
Читая отчет о конференции, Гитлер только качал головой. «Люди с севера» всегда казались ему чужими, и в то время как он боролся за диктатуру в партии, они продолжали считать себя «свободными и демократичными людьми». Единственное, что порадовало Гитлера во всей этой истории с принцами и их имуществом, так это то, что депутат рейхстага и член исполкома Демократической партии Ялмар Шахт выступил против общего решения воздержаться от возвращения недвижимости. И именно тогда Гитлер и его будущий главный финансист пришли пока еще к заочному соглашению, которое и легло в основу всего их дальнейшего сотрудничества.
Впрочем, Г. Штрассер не ограничился одним имуществом принцев и нанес Гитлеру в Ганновере еще один ощутимый удар, заменив «25 программных пунктов» Гитлера «программой Штрассера». Это был уже не вызов, а разрыв. Сразу же после съезда Штрассеры открыли в Берлине «Кампфферлаг» («Боевое издательство») и приступили к изданию нескольких новых журналов, в которых всячески поносили Гитлера и проповедовали свои и в самом деле во многом социалистические идеи.
Сказать, что Гитлер был в ярости, — значит не сказать ничего. Хотя Штрассера ему обвинить было не в чем — тот был социалистом и проповедовал те самые идеи, которые были заложены в названии их партии. И какое ему было дело до того, что одним из создателей этой самой партии был не он, а Адольф Гитлер!
Но дело было не только в деньгах. Гитлер люто ненавидел коммунистов с их бредовыми идеями, которые кровью и железом вбивал в головы своих подданных в России Сталин. И поддержать экспроприацию он не мог даже при всем своем желании. Промышленники и банкиры могли увидеть в ней первый шаг на пути к конфискации их собственного имущества, и пойти на поводу у «господ с севера» означало подрубить тот самый сук, на котором он сидел. Ничего, кроме озлобления эти скорее уже не господа, а товарищи, у него не вызывали.
— Как эти тупицы не понимают, — кричал он, брызгая слюной, — что исполнить те социалистические чаяния немецкого народа, о которых так трогательно говорил в рейхстаге Грегор Штрассер, значит своими руками задавить движение! Неужели они не могут вбить себе в голову, что слово «социалистический», черт бы его побрал, есть всего лишь ширма, за которой умный политик может спрятать свои истинные мысли!
Несколько успокоившись, он принялся размышлять, что ему теперь делать. Никакой связи с государственной властью у него не было, как и такого действенного орудия господства над партией, какими совсем еще недавно являлись штурмовые отряды. Партия насчитывала тридцать тысяч членов, но принадлежали ли все эти партайгеноссе ему — большой вопрос. Да и в самой партии, которую раздирали противоречия, мира не было.
Все большую активность проявлял и Г. Штрассер, по словам которого Гитлер на поверку оказался обыкновенным оратором, но никак не политиком и государственным деятелем. Что это за политик, который то и дело увиливает от решения главных вопросов? И рано или поздно Г. Штрассер вместе с быстро поднимавшимся в гору Геббельсом мог поставить Гитлера перед дилеммой: либо новое распределение партийного руководства, либо раскол! Третьего не дано! Судя по той убежденности, которая исходила от Г. Штрассера, он был уверен, что загнанный в угол Гитлер уступит и удовлетворится постом номинального председателя партии и ее главного оратора. По сути дела Штрассер готовил для Гитлера ту же самую участь, на которую тот в свое время обрек незадачливого А. Дрекслера.
Положение Гитлера ухудшалось чуть ли не по часам, а он все еще не решался ступить на тропу войны. Вместо того чтобы бороться с набирающими силу Штрассерами, он неожиданно для всех затеял совершенно не нужный партии судебный процесс по делу об оскорблении своей личности, который окончился тем, что один из его бывших приверженцев крикнул ему на весь зал:
— Вы плохо кончите, Гитлер!
14 февраля 1926 года он собрал руководство партии в Бамберге — оплоте преданного ему Ю. Штрайхера. По одним данным, из Северной Германии на собрание приехали только Г. Штрассер и Й. Геббельс. По другим — практически все «левые» из «северной фронды».
— Конечно, — вещал Гитлер, — мы не собираемся давать государям то, что им не принадлежит, но не следует отнимать у них то, что им принадлежит! По той простой причине, что мы всегда стояли на почве права! Наше нежелание заниматься незаконной экспроприацией вовсе не означает пристрастия нашей партии к монархии…
Пустив в ход еще несколько таких же пустых по форме, но звучных по содержанию «мотивировок», Гитлер пункт за пунктом разбил программу Штрассера. Самым интересным было то, что все те, кто совсем еще недавно призывал изгнать Гитлера из партии, словно завороженные слушали его! Рабочее содружество северо— и западногерманских гауляйтеров распадалось на глазах.
Попал под гитлеровский гипноз и Геббельс. В своем дневнике он записал: «Я хожу как побитый. Каков он, этот Гитлер? Реакционер?… Федер кивает в знак согласия, Эссер кивает, Штрайхер кивает, Лей — тоже. Мне становится тяжело на душе, когда я вижу себя в такой компании!!! Никакого обсуждения. Вот говорит Штрассер. Он дрожит, речь его неуклюжа. И это, о Боже, добрый, честный Штрассер! Как мало отличаемся мы от этих свиней внизу!.. Не могу сказать ни слова! Будто мне дубиной по башке ударили».
Однако Отто Штрассер придерживается совершенно другой точки зрения в отношении секретаря своего брата, и согласно ей, как только Гитлер закончил свою речь, Геббельс вскочил с места и прокричал на весь зал:
— Господин Гитлер совершенно прав! Его аргументы так убедительны, что не будет ничего плохого, если мы признаем свои ошибки и присоединимся к нему!
«Никто в партии не забыл невероятного поведения Геббельса, — пишет Отто Штрассер в книге «Гитлер и я». — Ветераны партии до сих пор говорят о нем как о «бамбергском изменнике». А руководитель штурмовых отрядов капитан фон Пфеффер назовет переход Геббельса в стан своих политических противников «подлым предательством», что выглядело довольно странно. И если «ветераны партии» горой стояли за социализм Штрассера, то почему большинство из них перешло к Гитлеру? Конечно, Штрассер знал о тех событиях лучше любого из нынешних авторов, поскольку являлся их очевидцем. Но не надо при этом забывать, что он был из тех, кто невзлюбил Гитлера с первой же встречи, и очень многое в его оценках выглядит весьма субъективным.
Как бы то ни было, пройдет всего несколько недель, и поведение Геббельса докажет, что он на самом деле заслуживал звания изменника. Его падение начнется с приглашения Гитлера на собрание в мюнхенский «Бюргербройкеллер». И уже после первой беседы с фюрером Геббельс только пожмет плечами.
— Нам, — скажет он, — просто стыдно, до чего же он мил с нами…
Летом от его стыда не останется и следа, и он будет смотреть на Гитлера совершенно другими глазами, полными нежности и почтения.
— Он, — в восторге воскликнет Геббельс, — гений! Настоящий парень, настоящий мужик… Заласкал меня как ребенка. Добрый друг и наставник!
Что же касается вытащившего его на свет Божий Штрассера, то Геббельс быстро остыл к своему благодетелю. «Он, — писал он в своем дневнике, — вечно поступает так, как ему велит не разум, а сердце…»
И был трижды прав, особенно по отношению к самому себе, действовавшему на этот раз разумом. Как поговаривали злые языки, на Геббельса куда большее впечатление произвело не красноречие Гитлера, а огромное количество дорогих машин, находившихся в распоряжении его приспешников. Поневоле сравнивая свою скромную жизнь с тем блеском, который уже окружал Штрайхера и других гитлеровских ставленников, он сделал свой выбор еще до открытия съезда. Возможно, дело было не только в машинах, но и в реальном взгляде на вещи, и, услышав Гитлера, Геббельс быстро понял, что у него было гораздо больше возможностей сохранить, а потом и расширить свою власть над партией, нежели у Г. Штрассера. Не исключено, что и сам Гитлер, обративший на талантливого пропагандиста пристальное внимание, пожелал иметь его в своем лагере. А если вспомнить, что Штрассеры купили Геббельса всего за 200 марок, то Гитлер, надо полагать, дал больше. А то, что торг действительно мог иметь место, подтвердил сам Грегор. «Я, — вспоминал он тот день 14 февраля 1925 года, — решительно защищал свою точку зрения, но чувствовал, что Гитлер получает явную поддержку. Он редко впадал в ярость, наоборот, призывал на помощь показное благородство и мастерски использовал свое необыкновенное искусство обольщения. Один или два раза он подходил очень близко ко мне, и я думал, что он вцепится мне в горло, но вместо этого он клал мне руку на плечо и начинал разговаривать со мной как с другом. «Послушай, Штрассер, — говорил он, — ты ведь не партийный фонд — начинай жить так, как ты заслуживаешь».
Хорошо зная бедственное положение северогерманских руководителей местных партийных организаций, Гитлер, вне всякого сомнения, провел с ними соответствующую работу и, предложив хорошее жалованье, квартиры, машины и известную власть, просто перекупил их.
Изменился не только устав партии, но и сам Гитлер. Если до сих пор он еще находился под влиянием безвременно ушедшего Дитриха Эккарта и национального героя Людендорфа, то теперь лидер нацистов с необыкновенной легкостью начал освобождаться от сидевших в нем стереотипов и все чаще сравнивал себя с Наполеоном.
Другим символом стремления новоиспеченного Вольфа к силе и власти стала его безудержная страсть к новым машинам. Если верить ему, то он «целый год трудился над чертежами и набросками», чтобы довести «мерседес» до совершенства. А то, что «вместе» с ним над этим самым «мерседесом» работал целый коллектив штутгартских автомобилистов, его не волновало.
После покупки первой же машины Гитлером заинтересовалось налоговое ведомство, однако он и не подумал удовлетворить их законное любопытство.
— Я, — заявил он налоговому инспектору, — получил очередной кредит в банке…
— Я, — говорил он налоговикам, — в любой момент могу заявить под присягой о моем доходе и моих расходах. Я не владею ни собственностью, ни капиталом. Я ограничиваю мои личные потребности тем, что отказываюсь от алкоголя и курения, а также тем, что питаюсь в самых скромных ресторанах. Не говоря уже о том, что снимаю квартиру за самую низкую плату, я не позволяю себе никаких трат, которые не связаны с моими профессиональными расходами как политического литератора. Мои декларации о доходах никоим образом не имеют целью уклониться от уплаты налогов. Они представляют собой трезвое отражение реальных условий. Автомашина же служит мне средством для ведения моей повседневной работы… И, руководствуясь всем вышеизложенным, я прошу финансовое ведомство освободить меня от половины налоговых удержаний…
Конечно, машина на самом деле не роскошь, а только средство передвижения, и тем не менее никто из налоговиков так и не понял, на какие же средства «политический писатель» стал в 1925 году обладателем роскошной квартиры на мюнхенской площади Принцрегентплац. На гонорары за плохо продававшуюся «Майн кампф» и статьи в нацистской газете приобрести такие хоромы было невозможно. Но настоящей правды об истинных доходах «писателя» и их источниках так никто никогда и не добьется. Что же касается самого Гитлера, то он будет делать все возможное, чтобы не платить налогов. Даже тогда, когда станет рейхсканцлером…
— Известно, — вещал Гитлер, — что новая роль выросшего слоя служащих не смягчила резких противоречий и создала известное расщепление. Но в то же самое время деспотия капитала, которой классический марксизм предсказывал недолгое существование, уступила место гибкой иерархии. Да, идущая от капиталистического неба лестница Иакова еще не достигла самых низов общества, и далеко не каждый способный человек может вступить хотя бы на ее нижнюю ступеньку. Но дело и заключается в том, чтобы усилиями всех капиталистов удлинить эту самую лестницу как в своих собственных интересах, так и в интересах сохранения единства и мира в обществе. И как только эта святая цель будет достигнута, капитализм будет служить обществу в целом, точно так же, как рабочий будет уже не слугой капитала, а всего общества…
Понимали ли уже тогда всю глубину изложенных Гитлером экономических идей внимавшие ему банкиры и промышленники? Судя по той поддержке, какую они оказывали Гитлеру, понимали, а потому и сделали все возможное, чтобы на смену Гитлеру не пришел новый Ленин со своими утопическими идеями светлого будущего, ради которого будут загублены не только миллионы людей, но и сама зашедшая в тупик экономика так называемого социализма.
Летом 1927 года Гитлер столкнулся с новой проблемой: организатор новых штурмовых отрядов Пфеффер стал превращаться в одного из самых влиятельных членов партии. К этому времени он уже подчинил себе союз «Гитлеровской молодежи», который был образован на веймарском съезде партии, а ее руководитель Курт Грубер стал заместителем главного начальника штурмовых отрядов.
По сути дела это было продолжением борьбы, которую в свое время Гитлер вел с Ремом за обладание штурмовыми отрядами. Только теперь все это выглядело намного опаснее. За спиной у Гитлера уже не было рейхсвера, и те военные игры, в которые продолжал играть со своими боевиками Пфеффер, могли закончиться для лидера нацистов высылкой из страны.
Надо ли говорить, что после столь лестного для Гитлера вступления Геббельс попросил «дорогого Адольфа» найти ему местечко рядом с собой. «Люди имеются, — явно намекая на себя, писал он в том же послании. — Позовите их. Еще лучше — призовите их, одного за другим, если найдете их достойными… И пусть придет тогда день, когда чернь будет галдеть и реветь вокруг вас и будет кричать: распни его! Мы в этот момент будем стоять вокруг вас, как железная стена, и петь: «Осанна!»
Да, недавно он служил братьям Штрассер, но… что поделаешь, он заблуждался, и именно «дорогой Адольф Гитлер» вывел его на новую дорогу, с которой он уже не свернет никогда. Что же касается своих недавних хозяев, то Геббельс окончательно отрекся от них.
— Теперь я вижу вас насквозь, — заявил он Штрассерам на одном из собраний, — вы — революционеры на словах, пустые болтуны… Моя установка никогда не была такой… Не болтайте так много про идею и не воображайте, что вы одни носители этой идеи. Учитесь и имейте доверие. И верьте в победу этой идеи. Тогда с вашей стороны не будет уходом в Дамаск, если мы сплотимся вокруг ее творца, вокруг вождя; тогда мы поклонимся ему не из византийского раболепия, а как наши предки, сохранявшие гордое достоинство перед престолом, мы преклонимся перед ним с чувством уверенности, что он больше каждого из нас, что и он лишь орудие в руках божественной воли, которая творит историю!
Подобные панегирики не оставили равнодушным «орудие божественной воли», Гитлер приблизил к себе «сохранившего гордое достоинство перед престолом», и 26 октября 1926 года Геббельс стал гауляйтером Берлина. Он приобрел власть над «господами с севера», которой намеревался распорядиться должным образом и через месяц после своего назначения заявил о «завоевании Берлина».
В июле 1927 года Геббельс начал издавать в Берлине ежедневную газету «Дер Ангриф», а затем арестовал все счета штрассеровской «Арбайтсблатт» и отдал приказ избивать их сторонников. Братья Штрассер неоднократно жаловались Гитлеру на произвол его гауляйтера, но ничего из этого не вышло. «Ваша газета, — ответил Гитлер, — несомненно, официальный печатный орган партии в Берлине, но я не могу запретить Геббельсу издавать свою собственную частную газету».
Поведение Гитлера понятно, не совсем понятна реакция самих Штрассеров на происходящее. Неужели они не понимали, что уже никто в партии не мог действовать на свой страх и риск, что своей самостоятельностью они только мешали Гитлеру и что Геббельс проводил его политику? Если это было так, то зря они полезли в политику.
Тем временем чувствовавший полную поддержку Гитлера Геббельс организовал против Штрассеров самую настоящую партизанскую войну, которую Отто назвал «террором в миниатюре». «Один за другим, — писал он, — наши товарищи испытывали на себе все прелести недовольства нового гауляйтера. Штурмовики выслеживали наших людей и под видом хулиганов избивали их. Они даже совершили несколько безуспешных попыток схватить меня. Когда же мы требовали объяснений по поводу этих таинственных нападений, то получали неизменный ответ: «Это коммунисты преследуют вас. Воспользуйтесь бойцами СА для защиты». Другими словами, «примите в наши ряды шпионов, и мы оставим вас в покое».
У Отто Штрассера состоялся разговор с самим Гитлером. «В тот день, — вспоминал он, — я в одиночестве разрабатывал макет нашей газеты, когда в комнату, не постучавшись, стремительно ворвался Гитлер. Я даже не знал, что он в Берлине. Не здороваясь, он уселся за стол Грегора и выпалил мне прямо в лицо:
— Это не может дальше продолжаться!
— Что не может продолжаться, господин Гитлер?
— Твои непрерывные ссоры с моими людьми. В прошлом году это был Штрайхер, потом Розенберг, а сейчас — Геббельс. Мне это надоело.
— Между этими событиями нет никакой связи, господин Гитлер. Юлиус Штрайхер — грязная свинья. На нюрнбергском съезде он замучил меня рассказами о сексуальных извращениях евреев, называя свои рассказы «деликатесным аперитивом». Я сказал ему, что меня тошнит от его газеты и что я люблю литературу, а не порнографию. Если принять во внимание предмет нашей принципиальной ссоры, то сам ее факт не должен ни шокировать, ни удивлять вас.
— А Розенберг? — спросил Гитлер, приведенный в замешательство словом «порнография». — Что ты имеешь против него?
— Он язычник, господин Гитлер.
Адольф вскочил и заходил по комнате.
— Я думал, что вы хотите помириться с Римом.
— В данный момент христианство является одним из пунктов моей программы. Но мы должны смотреть вперед. Розенберг — провидец и пророк. Его теории являются выражением германской души. Настоящий немец не может осуждать их.
Я не ответил, но внимательно посмотрел на него. Я был совершенно ошеломлен его двуличием.
— Давайте перейдем к делу. Я говорю о ваших отношениях с Геббельсом. Я повторяю снова, это не может продолжаться.
— Несомненно. Но вы должны сказать об этом Геббельсу. Он приехал сюда после меня и начал выпуск своей газеты позже. Все права принадлежат мне.
Гитлер снисходительно улыбнулся.
— Это вопрос не права, а силы. Что ты сможешь сделать, если десять штурмовиков Геббельса ворвутся в твой офис?
Я медленно вытащил из ящика стола большой револьвер и положил его перед собой.
— У меня в обойме восемь патронов. Так что восемью штурмовиками станет меньше.
Гитлер остолбенел.
— Я знаю, ты достаточно ненормальный, чтобы стрелять, — прорычал он. — Я знаю, что ты без колебаний будешь защищать себя. Но все равно ты не сможешь стрелять в моих штурмовиков.
— Ваших или гауляйтера Геббельса? Если они ваши, то я бы советовал вам не посылать их сюда. А если это люди Геббельса, то в вашей власти остановить их. Что касается меня, то я буду стрелять в каждого, кто нападет на меня. И мне плевать на их униформу. Коричневые рубашки меня не пугают.
— Отто, — сказал Гитлер печальным голосом, первый и последний раз назвав меня моим христианским именем, — будь благоразумен. Обдумай все, хотя бы ради брата.
Он взял меня за руки. Я остался равнодушным к его глазам, наполненным слезами, к дрожащему от волнения голосу. Это заранее обдуманное представление не могло иметь у меня успеха.
— Подумайте и вы, господин Гитлер. Я буду продолжать свое дело.
К тому моменту, когда он ушел, я уже решил открыто бороться с его лицемерием; короче говоря, либо я одержу победу, либо порву с ним».
И все же Гитлеру пришлось держать в узде не только Штрассеров, но и самого Геббельса, который постоянно искал стычек со сторонниками Штрассеров на улицах.
— Кто с помощью террора и грубых наскоков проводит свое миросозерцание против всех внешних сил, — заявил он, — тот будет рано или поздно иметь в своих руках власть и, следовательно, будет иметь право свергнуть существующее государство!
Это были уже не шутки, и «право свергнуть существующее государство» могло дорого обойтись Гитлеру. Ему с большим трудом удалось наладить отношения с баварским правительством, которое сняло запрет на его выступления в Баварии. В свою очередь он через лидера своей фракции в баварском ландтаге заверил министра внутренних дел в том, «что партия не преследует никаких противозаконных целей и не будет также применять никаких противозаконных средств для достижения своих целей». Ну и, конечно, в какой уже раз торжественно пообещал властям, что его штурмовые отряды не будут нарушать закон, разыгрывать из себя военных и присваивать полицейские функции.
Удивительно, но баварские власти снова пошли на соглашательство с Гитлером, положившись на его «честное» слово, цену которому они, надо полагать, хорошо знали. Конечно, Гитлер дал его, он сделал бы все что угодно, лишь бы только получить право снова выступать публично. Надо отдать ему должное, на этот раз он не собирался нарушать его. Но отнюдь не из чувства собственного достоинства. За окном стояли совсем другие времена, и нарушить данное слово было себе дороже.
Что же касается Пфеффера, то он был вынужден смотреть сквозь пальцы на военные игры лидера штурмовиков, чьи отряды пока еще не шли ни в какое сравнение с тем же «Стальным шлемом», но в то же время представляли собой значительную силу, не считаться с которой было уже невозможно. Когда во время съезда партии в Нюрнберге в августе 1927 года 20000 штурмовиков прошли по улицам города в едином строю, Гитлер снова обрел уверенность в себе и смог наконец сказать то, что думал:
— Нам не нужны люди, которые душой еще с другим союзом!
Где же взять денег? Да все у тех же состоятельных промышленников и банкиров. В Нюрнберге был образован так называемый «имперский кружок жертвователей», в который вошли сочувствовавшие движению состоятельные люди. И деньги на самом деле пошли.
В таких отнюдь не платонических отношениях прошел весь 1928 год, в продолжение которого Гитлер продолжал одаривать Гели подарками, разъезжать с ней по кафе и операм и… держать ее взаперти.
«Я, — вспоминал Отто Штрассер, — очень хорошо относился к этой молоденькой девушке и чувствовал, как сильно страдает она от его ревности. Она была жизнерадостным существом, охотно наслаждавшимся мюнхенской карнавальной кутерьмой на Масленицу, но Гели никогда не удавалось убедить Гитлера разрешить ей сопровождать его на многочисленных праздничных балах и увеселениях. Однажды я пригласил ее на один из знаменитых мюнхенских костюмированных балов. Пока я одевался, в комнату ворвался Грегор.
— Адольф не хочет, чтобы ты ехал с Гели, — сказал он.
Не успел я прийти в себя от удивления, как мне позвонил Гитлер.
— Я знаю, — вопил он в трубку, — что ты собираешься провести этот вечер с юной Гели. Я не могу позволить ей появиться в обществе женатого мужчины. Я не собираюсь терпеть твои грязные берлинские трюки в Мюнхене.
Я вынужден был подчиниться этим требованиям.
На следующий день Гели зашла ко мне. Лицо ее было бледно, глаза покраснели, а сама она была похожа на затравленного зверька.
— Он закрыл меня на ключ, — сказала она, плача. — Он запирает меня каждый раз, когда я говорю «нет».
В 1929 году Гитлер переехал в свою роскошную квартиру на Принцрегентплац и отвел Гели отдельную комнату, которая стала ее позолоченной камерой, и теперь она могла покинуть свою тюрьму только в сопровождении «дяди Адольфа». Это не могло не наводить жизнерадостную Гели на самые грустные размышления: что ей были окружавшие ее блеск и мишура, если она была лишена главного очарования молодости — заниматься тем, к чему лежала душа. Особенно если учесть, что экономка Гитлера фрау Анни Винтер следила за каждым ее шагом. И все же фрау Анни не уберегла свою подопечную, и в один далеко не самый прекрасный для него день Гитлер застал в комнате Гели своего бывшего телохранителя и шофера Эмиля Мориса. Они дружески беседовали и курили. Для охваченного ревностью Гитлера этого было достаточно, и его пылкое воображение дорисовало остальное.
Разыгралась безобразная сцена. Окончательно вышедший из себя Гитлер, обозвав Мориса «подонком» и «бабником», ударил его плеткой и пообещал в следующий раз пристрелить как «бешеную собаку». А после того как Морис покинул комнату Гели, снова впавший в ярость Гитлер отвесил племяннице полновесную пощечину. Затем последовали упреки, и сцена закончилась истерическими рыданиями Гели и Гитлера.
Морис бежал с ристалища, но сдаваться не собирался и решил вызвать Гитлера на дуэль «за оскорбление чести». Однако Грегор Штрассер и Рудольф Гесс общими усилиями отговорили его от этой безумной затеи, и Морис сменил гнев на милость. Особенно после того, как Гитлер пусть и не очень внятно, но все же извинился перед ним. Тем не менее ему было раз и навсегда запрещено появляться в его квартире.
Состоял ли он на самом деле в интимных отношениях с замученной вконец Гитлером Гели? Если верить Отто Штрассеру, то да. «Едва начав откровенные признания, — писал он об одной из своих встреч с Гели, — она уже не могла остановиться. Дядя держал ее в полной изоляции. Ей не разрешалось видеться с мужчинами. Однажды вечером, буквально сходя с ума от такого обращения, она уступила настойчивым домогательствам шофера Гитлера Эмиля Мориса. Своей реакцией Гитлер удивил обоих.
Гели подслушала разговор между этими двумя мужчинами, перед которыми она испытывала благоговейный ужас:
— Ноги твоей больше не будет в этом доме!
— Если ты уволишь меня, то вся эта история попадет на страницы газет!
Шантаж принес свои плоды. Эмиль Морис стал богаче на двадцать тысяч марок и открыл в Мюнхене часовую мастерскую.
Все это было чрезвычайно омерзительно, и я не находил слов, чтобы успокоить эту девушку, которая, не будь она совращена в столь юном возрасте, могла в будущем стать идеальной женой и матерью.
Бедная Гели! Я почти не видел ее больше… Она погибла при загадочных обстоятельствах в 1931 году».
Отто Штрассер никогда не говорил о том, чего именно требовал от Гели Гитлер, и всегда ограничивался одной фразой: «Гитлер был садист и мазохист в одном лице». Но уже то, что желания Гитлера так или иначе попадали под написанное в «Сексуальной психопатии», говорило о многом.
Что же касается весьма странных для «дяди» и его «племянницы» отношений, то они вызывали все возраставшее недовольство в среде его товарищей по партии, которые весьма справедливо считали, что бывший всегда на виду лидер политической партии должен иметь более строгие моральные устои. В один прекрасный вечер гауляйтер Вюртемберга набрался смелости и от имени партии потребовал, чтобы Адольф Гитлер прекратил подобное поведение.
— Вам, — заявил он, — надо перестать таскать с собой повсюду молоденькую любовницу либо узаконить свои отношения с ней! Создайте здоровую немецкую семью!
Потрясенный такой наглостью, Гитлер устроил безобразную сцену с ругательствами и брызганием слюной и приказал уволить гауляйтера. Что же касается Гели, то Гитлер и не подумал менять своего поведения и продолжал терзать ее.
— Ты, — уверял он ее, — должна принадлежать только мне и посвятить свою жизнь только мне одному!
— А как же сцена? — возражала Гели, не в силах расстаться со своей мечтой.
Гитлер перестал отвечать на этот ставший уже чисто риторическим вопрос и еще чаще устраивал безобразные сцены ревности.
Но все это будет позже, а пока Гитлер переживал очередное поражение. Майские выборы 1928 года в рейхстаг принесли большой успех рабочим партиям, тогда как правые и умеренные понесли заметные потери. Не добавило радости Гитлеру и то, что рейхсканцлером стал председатель СДПГ Г. Мюллер.
Неутешительные итоги майских выборов заставили Гитлера задуматься. Влияние его партии падало, доказательством чего явилось данное Гитлеру разрешение на публичные выступления в Пруссии. Да, он мог обмануть кого угодно, но только не саму жизнь. Брожение в партии нарастало, и многие рядовые и нерядовые партийцы заговорили о том, что в провале партии виновата ее новая тактика. Эти люди все еще помнили о тех славных временах, когда все решали винтовки и гранаты и видели в переходе на мирные рельсы слабость партии, а значит, и самого Гитлера. Они жаждали реванша, а их тянули назад в «парламентское болото» и бесконечную говорильню. Не замедлил высказаться на этот счет и Грегор Штрассер, который заявил, что партия нуждается в пересмотре методов своей работы.
Вместо очередного партийного съезда опасавшийся открытого бунта Гитлер созвал «конференцию вождей». Но и она не спасла положения, и пламенная речь Гитлера (а говорил он в основном о послушании и дисциплине) не произвела особого впечатления на «вождей».
Другое дело, что высказаться против никто не посмел, за исключением руководителя окружной организации Тюрингии Артура Динтера, который вдруг ни с того ни с сего предложил учредить сенат. И хотя «сенаторов» должен был назначать сам Гитлер, он наотрез отказался от этой сумасбродной идеи. В один прекрасный день сенаторы совершенно спокойно могли избрать другого председателя.
Что же касается смельчака Динтера, то Гитлер давно уже косо посматривал на него. Вместо того чтобы отдавать все свои силы партийному строительству, этот чудак изобрел новое религиозное учение, названное им «духовным христианством». Мало того, что он выдумал эту ересь, так еще и пытался воспитывать подчиненных в духе своей философии, чем и подписал себе приговор.
Столь грозное предупреждение подействовало, и «вожди» высказались как против сената, так и динтеровского богоискательства. Что же касается самого Динтера, то уже через несколько дней он был снят со своего поста, а затем и исключен из партии.
Гитлер призвал собравшихся уделить особое внимание работе в сельской местности и пересмотреть границы округов, на которые он собирался поделить партию. Сельский электорат был сильно рассеян территориально, и, чтобы вести круглый год предвыборную кампанию, требовалось куда больше усилий, нежели в городах. Заложив основы тактики на ближайшее время, Гитлер предоставил Шварцу и Штрассеру дорабатывать новый курс, а сам на несколько недель уехал с состоятельными друзьями Брукманами отдыхать.
1 октября 1928 года партия была поделена на двадцать пять окружных организаций в соответствии с избирательными округами при выборах в рейхстаг. В Баварии Гитлер объединил все областные организации в один союз, который сам же и возглавил. Но главным во всей этой эпопее явилась ликвидация рурской партийной организации, которая была одним из самых надежных оплотов Грегора Штрассера. Что касается самого Грегора и особенно его брата Отто, то они чуть ли не каждый день выступали с новыми идеями, которые нагнетали и без того напряженную обстановку в партии. Особенно Гитлеру доставалось за то, что у него и по сей день не было четкого плана прихода партии к власти.
Не имея никакой возможности прорваться в большую политику, Гитлер продолжал выяснение отношений с Пфеффером. Главный начальник штурмовых отрядов начинал утомлять Гитлера бесконечной игрой в солдатики. Как в свое время и Рем, он собирался создать под видом штурмовых отрядов все тот же «черный рейхсвер» на службе у государства, несмотря на то, что сам Гитлер постоянно говорил о невоенной ориентации штурмовых отрядов и с презрением относился ко всем без исключения государственным институтам Веймарской республики.
В августе 1929 года Гитлер провел съезд партии в Нюрнберге, который стал самым представительным из всех проведенных ранее. Со всех концов страны в Нюрнберг приехали в тридцати специально заказанных поездах 20000 членов партии и сочувствующих.
Съезд открылся парадом, на котором 60 тысяч штурмовиков на протяжении целых трех часов маршировали перед своим фюрером и его ближайшим окружением. На самом деле это была самая обыкновенная демонстрация силы.
Как это чаще всего и бывает, помощь пришла оттуда, откуда ее никто не ждал — из Гааги, где в августе 1929 года был утвержден план Юнга, названный так по имени американского банкира О. Юнга. План устанавливал окончательный размер немецких репараций в сумме 113,9 миллиарда марок. Иностранный контроль за структурой германской экономики отменялся, а Франция обязывалась полностью вывести свои войска из Рейнской области к середине 1930 года.
— Вот здесь, господа, — указал Гесс на трудящихся, — силы разрушения, которые угрожают уничтожить ваши конторы, фабрики, все ваше богатство. Я показал вам также, как создается власть порядка. Мы фанатично стремимся искоренить дух бунта. К сожалению, одного стремления мало, необходимы еще материальные предпосылки. СА — бедна, нацисты — бедны, вся организация бедна. Откуда придут сапоги, форма, флаги, барабаны — словом, все снаряжение, необходимое для сегодняшнего политического стиля, если нет денег? Их должны дать те, кто ими владеет, чтобы в конце концов не потерять того, чем они владеют…
Слова и особенно снимки подействовали. «Господа» собственными глазами видели выступления красных в 1918 и 1919 годах и хорошо знали, чем они им грозили. Да и на Востоке лежала покоренная большевиками Россия, которые спали и видели, как бы им экспортировать свою страшную революцию в Германию. Ну а то, во что на самом деле превратилась эта сама социалистическая революция, им тоже было прекрасно известно. Потому предложенная им формула — «мы даем вам власть порядка, а вы нам деньги, а затем и посты в кабинете министров, а затем и абсолютную власть» — заслуживала самого пристального внимания. И что бы там ни говорили о Гитлере, но лишь у него в руках имелась не только довольно мощная политическая организация, но и самая настоящая армия СА, которая в любой момент была готова броситься на расправу с красными, белыми или зелеными.
Была и еще одна причина, по которой Гугенберг «снизошел» до Гитлера и пригласил его принять участие в совместном крестовом походе против социалистических жидов. Его партия переживала не лучшие времена, у него не было опоры в массах и таких ораторов, как Гитлер, Грегор Штрассер и Геббельс.
На переговоры с Гугенбергом Гитлер отправился без ведома даже самых близких людей. В партии хватало не переболевших социализмом, и он не хотел, чтобы раньше времени заговорили о том, что он пошел на сотрудничество с заклятым врагом профсоюзов и правительственных реформ. Выслушав Гугенберга, Гитлер не стал изображать великую радость и весьма сдержанно отреагировал на сделанное ему предложение бороться за новую Германию. Соглашаться сразу было несолидно, и он хотел набить себе цену.
— Ну так как, — нарушил затянувшееся молчание несколько озадаченный странным поведением своего обычно импульсивного собеседника Гугенберг, — вы согласны?
— Да, — кивнул Гитлер, — но только на некоторых условиях…
— Я слушаю вас!
— Полная независимость в ведении кампании и передача мне значительной доли выделенной на нее денег…
Ожидавший большего Гугенберг недоуменно пожал плечами: о чем, мол, речь.
— И еще одно, — продолжал ликовавший в душе Гитлер.
Гугенберг вопросительно поднял брови.
— Я хотел бы назначить своим представителем в объединенном финансовом комитете Грегора Штрассера…
Так Гитлер решил обезопасить себя, сделав своим представителем заклятого врага капиталистов, и теперь уже никто не мог обвинить его в сделке с толстосумами.
— Это тот, который социалист? — недобро усмехнулся Гугенберг.
— Пусть это вас не пугает, — небрежно махнул рукой Гитлер, — Штрассер еще и националист… Да и неплохо, если правительство будет критиковать такой известный социалист…
— Ну что же, — кивнул Гугенберг, — у меня нет возражений!
Договорившись с Гугенбергом, Гитлер вступил в яростную полемику с многими видными нацистами. Как он и предвидел, они не одобрили его сделку с отъявленным реакционером. Однако Гитлер сумел переломить общее настроение, заявив, что такой возможности у них может уже не быть никогда.
После договора с Гугенбергом Гитлер снова воспрянул духом. «Германская народная инициатива против плана Юнга и против легенды об ответственности Германии за войну» была, по сути, протестом магнатов германской промышленности против внешней политики Штрезермана. И оказавшийся на самом переднем крае этой борьбы Гитлер получил уникальную возможность сблизиться со многими сильными мира сего. Одним из них стал горячий поклонник фюрера Эмиль Кирдорф, в распоряжении которого имелись огромные денежные фонды, предназначенные для политических целей.
Гитлер всегда издевался над своими политическими партиями за их неспособность привлечь на свою сторону массы, и теперь с великим знанием дела показывал им, как это делается, причем в таких масштабах, какие не снились и ему самому. Благо денег хватало на все.
Все его речи, а говорил он много, как и речи других нацистских лидеров, мгновенно публиковались на страницах гугенберговских изданий и постоянно находились в центре внимания. Гугенберг постарался на славу, и за считанные недели Гитлер стал для миллионов немцев, до этого ничего не слыхавших о нем, близкой и, что самое главное, понятной фигурой. Благодаря Гугенбергу Гитлер не только сблизился с другими правыми националистическими группировками, но и познакомился со многими промышленниками, которые стояли за националистами.
С помощью вошедшего во вкус Штрассера Гитлер буквально черпал деньги из практически бездонных фондов Немецкой национальной партии на ведение пропагандистской националистической кампании. Не забывал он и самого себя. За 3 тысячи марок он приобрел «Дом Вахенфельд», а чтобы избежать огласки, записал в земельном кадастре собственницей «Берхофа», как он теперь стал называться, свою сестру Ангелу. Сам же, судя по его объяснениям в финансовом ведомстве, проводил там время только в качестве гостя.
Они не ошибались. Как известно, денег никогда не бывает много, Гитлер постоянно выискивал любые возможности заработать, и вместе с Гугенбергом владельцем этих самых невидимых миру закромов стал, возможно, самый богатый человек Германии тех времен — тот самый Фриц фон Тиссен, который после падения Гитлера напишет сенсационную по тем временам книгу «Я платил Гитлеру».
Сын деревенского богатея, сумевшего основать целую индустриальную империю, Фриц фон Тиссен в молодости вел беззаботную жизнь самого настоящего повесы. И даже после смерти отца, когда он стал председателем наблюдательного совета металлургического концерна «Ферайнигте штальверке», он не интересовался делом. Его привлекали религия и философия.
Сочувствовал ли он нацистам? Скорее да, чем нет, и когда в 1928 году Гесс обратился к нему с просьбой дать денег на покупку роскошного особняка «Бардов» на Бреннерштрассе, в котором собирались устроить общегерманский партийный центр, получивший название Коричневого дома, он под свое поручительство устроил нацистам кредит от роттердамского банка в 250 тысяч марок. Посвященные в эту аферу люди утверждали, что денег было ровно на миллион больше, и после разрыва с Гитлером Тиссен признается, что в счет предоставленного им кредита было возвращено всего 150 тысяч марок, а остальные деньги пришлось выплатить ему самому.
Получив столь огромную сумму, Гитлер вместе с профессором Паулем Людвигом принялся за разработку интерьера здания. Денег не жалели, и после окончания работ один из близких к Гитлеру людей воскликнул: «Если бы Гитлер не водрузил на крыше флаг со свастикой, я принял бы это здание за дворец кардинальской курии или за городской дом еврейского финансового воротилы».
После окончания строительства Гитлер сделал широкий жест и отказался от предложенного ему Шварцем гонорара за архитектурные работы. Но никого этот жест не обманул. Всем было известно, что работавшие в Коричневом доме рабочие и специалисты клали безналоговые премии в его карман. Что же касается проникнувшегося симпатией к Гитлеру фон Тиссена, то он продолжил знакомство с ним и, каждый раз приезжая в Мюнхен, приглашал фюрера отужинать с ним в самых роскошных ресторанах города. Он уже попал под его гипнотическое воздействие, и ему нравилось говорить с Гитлером не только о политике, но и об искусстве, знатоком которого он был.
Приблизительно в то же самое время фон Тиссен познакомился с Герингом, который проживал после своей шведской эмиграции в Берлине. Как и многие знакомые фон Тиссена, Геринг умело пользовался расположением к нему промышленника и постоянно получал от него крупные суммы на нужды партии. Но львиную долю оставлял себе. Не отставал от своего верного паладина и сам Гитлер, который уже во время второго свидания с промышленником без особого стеснения завел речь о своем бедственном положении.
— Я не знаю, что делать! — артистически воздев руки к небу, пожаловался он фон Тиссену. — Да и где мне взять столько денег?! Я весь в долгах, а ведь мне еще приходится платить из личных скромных средств секретарю, шоферу и телохранителю! Хоть бросай все и уходи!
Исповедь великого игрока тронула фон Тиссена, и, приняв ее за чистую монету, он предложил погасить все его долги и пообещал давать ему нужные деньги и впредь. Что же касается партийного центра, то… пусть он строит в самом престижном районе Мюнхена то, что считает нужным. Фон Тиссен оплатит!
— И не беспокойтесь вы так о ваших личных сотрудниках, — подвел итог разговору фон Тиссен, — я возьму оплату их жалованья на себя.
Гитлер едва заметно улыбнулся, но от возгласа «О святая простота!» удержался. Более того, он даже отказался принять столь щедрый подарок от своего нового приятеля. Да и как он мог это сделать? Стоит только газетам пронюхать о том, что лидер политической партии получает деньги от видного промышленника, как на его карьере можно будет поставить крест. Его противники, а их у него хватает, раздуют самый настоящий скандал.
Поражение Гугенберга вовсе не означало фиаско Гитлера. Сам того не ведая, Гугенберг сотворил то, о чем Гитлер мог только мечтать и чего бы он никогда не добился без мощной поддержки газет. Именно Гугенберг сделал Гитлера публичным политиком, и теперь имя Гитлера говорило многим немцам не меньше, чем имя самого Гугенберга и других крупных политиков. Об этом свидетельствовали его успехи на июньских региональных выборах в Саксонии и увеличение партии к середине 1930 года до 200000 человек.
Однако ни о какой благодарности не было и речи. Более того, Гитлер обвинил в неудаче Гугенберга, который так и не смог оказать ему «должной поддержки», и постарался как можно быстрее отмежеваться от националистов.
Гугенберг, оказавшийся в глазах нации неудачником, сыграл свою роль. А вот Гитлер явил себя всей стране самым деятельным его помощником, но так и не нашедшим должного понимания у магната. Что же касается денег, то… теперь у него был сам фон Тиссен с его практически бездонной кубышкой.
13 марта 1930 года президент фон Гинденбург поставил свою подпись под планом Юнга, и Гитлер так откликнулся на это событие через «Фелькишер беобахтер»: «Без всякой сентиментальности мы констатируем, что президент фон Гинденбург порвал с Германией и принял решение в пользу колонии Юнга. Поэтому пробуждающаяся Германия в свою очередь рассталась с ним».
— Мы, — вторил ему в рейхстаге Грегор Штрассер, — потребуем перед государственным трибуналом грядущего Третьего рейха голов тех, которые подписали план Юнга и связанные с ним законы, игнорируя жизненные необходимости немецкого народа!
Звучало все это красиво и угрожающе, но очередной раунд политической борьбы с Веймарской республикой правыми был проигран. Хотя сам Гитлер вышел из этого поражения победителем, а его партия с помощью Гугенберга стала известна всей стране. Но то, что она сумела сохранить свою популярность, было уже личной заслугой ее вождя.
1929 год стал знаменательным для Гитлера не только его успехами в политике, но и знакомством со своей будущей женой Евой Браун. Да, у него уже была его любимая Гели, но что это значило для фюрера, который всю Германию видел своей невестой. А поскольку Ева Браун была частью Германии, то… вывод напрашивался сам собой. Да и не задумывался он о такой чепухе, и главным для него было одно: нравилась ему та или иная девушка или женщина.
Ева Браун родилась 7 февраля 1912 года в Мюнхене в семье школьного учителя. Ее родители принадлежали к среднему классу, и их стараниями Ева получила хорошее для немецкой девушки образование, закончив в 1929 году школу при католическом монастыре. Полученное в католической школе образование считалось хорошим не только в Германии, но и в большинстве стран Западной Европы. Монашки не только обучали своих воспитанниц математике, пению и географии, но и стремились закалить их тело й дух, научить вести хозяйство, воспитывать детей и всячески прививали нормы христианской морали.
Ева увлеченно занималась гимнастикой, отлично плавала, любила бегать на лыжах и кататься на коньках. Увлекалась она и модным тогда в Баварии, Швейцарии и Австрии скалолазанием, которое требовало силы, ловкости и крепких нервов. И все же самым любимым занятием Евы стали бальные танцы. Девушку завораживала музыка, ей нравились красивые платья, дурманящий аромат духов, шуршание шелка, улыбки кавалеров. Она настолько хорошо танцевала, что одно время даже задумывалась о карьере танцовщицы.
— Симпатяшка будет привлекать в наше ателье клиентов, — оценив внешность юной ассистентки, сказал Гофман.
И как знать, не имел ли он уже тогда в виду только одного, но самого дорогого для него клиента, который и зашел к нему в тот октябрьский день немного отдохнуть. После трудов праведных Гитлеру нравилось бывать у Гофмана, поужинать, поболтать с его дочкой о Вагнере и поиграть на рояле свои любимые «Власти и судьбы».
Эту троицу связывали весьма непростые отношения. В свое время Гитлер соблазнил привлекательную дочку фотографа, и когда та в порыве откровенности рассказала обо всем отцу, тот отправился за объяснениями к соблазнителю. Проблема была решена в считанные секунды. Чтобы откупиться от папаши соблазненной им девушки, Гитлер предоставил предприимчивому фотографу эксклюзивные права на свои фотографии. Гофман согласился. Гитлер еще не был рейхсканцлером, однако его слава быстро росла, о нем уже говорили в Европе, и фотограф очень надеялся, что сможет обогатиться за счет лидера нацистов. Он не ошибся и очень скоро стал одним из самых богатых и уважаемых людей в Германии, а его дочь вышла в 1933 году замуж за фаворита Гитлера Бальдура фон Шираха, которого он назначил руководителем молодежной организации рейха.
— Вот, господин Вольф, наша очаровательная фрейлейн Браун!
«Господин Вольф» встал с кресла и учтиво поклонился.
— Будь любезна, — обратился Гофман к Еве, — сходи на угол, принеси нам пива и печеночного паштета…
Когда Ева принесла пиво и паштет, господин Вольф попросил ее сесть за стол. Вот как, по словам Евы, закончилась ее первая встреча с будущим мужем: «Я страшно проголодалась, быстро съела бутерброд с паштетом и из вежливости выпила немного пива. Знакомый шефа буквально пожирал меня глазами и непрерывно говорил комплименты. Мы побеседовали о музыке и обсудили последний спектакль в Государственном театре. Было уже довольно поздно, и я собралась уходить. Он предложил мне подвезти меня на своем «мерседесе», но я отказалась… Перед уходом Гофман отвел меня в сторону и спросил: «Неужели ты не догадалась, кто такой господин Вольф?» Я смущенно покачала головой. «Да это же Гитлер, наш Адольф Гитлер». — «Вот как…», — пробормотала я».
В отличие от своего хозяина Ева совершенно не интересовалась политикой, а потому и не узнала в зашедшем к ним «господине Вольфе» начинавшего пользоваться большой популярностью лидера нацистской партии Адольфа Гитлера.
Придя домой, Ева сделала вид, что у нее болит желудок. Она уже села на диету и решила, что бутерброда с печеночным паштетом и нескольких глотков пива на сегодня вполне достаточно. Ева выпила полстакана чая и неожиданно для самой себя спросила отца:
— Папа, а кто такой Гитлер?
— Это молокосос, у которого хватает наглости утверждать, будто он знает все на свете, — с презрением отозвался Фриц Браун.
Вновь о Гитлере в семье Евы Браун заговорят только через два года, когда уже будет невозможно скрывать ее связь с фюрером.
В тот знаменательный вечер Гитлер «отпустил» Еву, однако успевший уже неплохо изучить фюрера Гофман сделал надлежащие выводы. Конечно, он знал о бурном романе фюрера с Гели, но что это меняло? По тем вожделенным взглядам, которые Гитлер бросал на Еву, фотограф даже не сомневался, что ему будет чем поживиться.
Он не ошибся. Гитлер начал активно ухаживать за Евой Браун. Он часто приглашал ее в кафе, оперу и на загородные прогулки. Кончились все эти гуляния тем, что восемнадцатилетняя Ева заявила:
— Гитлер — именно тот мужчина, которого я буду любить всю жизнь!
— Господь с тобой, Ева! — только развели руками ее родные.
— Это так, — стояла на своем Ева.
Несмотря на все страдания, которые ей причинит возлюбленный, она не изменит своего мнения и всегда будет говорить, что Адольф — «ее мужчина» на всю жизнь.
Тур региональных и местных выборов весной и осенью 1930 года показал возросшее влияние нацистов, в чем не было ничего удивительного. Правительственный кризис усугубился депрессией. Уже переживших катастрофу послевоенного времени немцев снова охватило отчаяние. Рабочие боялись остаться без работы, средний класс — потерять свою значимость, молодежь возмущалась утратой всех своих надежд. Как всегда бывает в таких случаях, во всем оказалось виновато правительство, которое снова довело страну до беды.
Дела шли все хуже, и немецкое правительство с каждым днем убеждалось в том, что ему все труднее контролировать ситуацию. Но там, где все другие политики терялись, Гитлер заряжался энергией. Он уже давно понял: его счастье не в развитии экономики, а в ее дестабилизации. И теперь он даже не сомневался в том, что по мере углубления кризиса все больше отчаявшихся людей будут прислушиваться к человеку, который пообещает национальное возрождение и увлечет нацию собственной убежденностью в том, что воля и вера способны преодолеть любые трудности. Он намеренно не говорил об экономических программах, так как это было бессмысленно и уже не действовало на массы. Насколько выросло его влияние, могли показать только новые выборы. И надо ли говорить, с какой радостью Гитлер воспринял в марте 1930 года известие об отставке так и не сумевшего выправить положение правительства председателя СДПГ Г. Мюллера. Сложилась интересная ситуация. Не было ни одной группы, которая могла бы сплотить вокруг себя большинство в рейхстаге, и фон Гинденбург имел возможность воспользоваться представленными ему статьей 48 Веймарской конституции чрезвычайными полномочиями и назначить канцлера президентским декретом. Однако в то время полномочия президента тоже не были безграничными. Назначенному им канцлеру не требовалась поддержка большинства в рейхстаге, но тем не менее депутаты могли выразить ему вотум недоверия. В таком случае президент мог распустить рейхстаг, обязав его в течение двух месяцев провести новые выборы. Среди ближайших советников президента были люди, искавшие способ разрешить это затруднение и создать истинно президентскую форму правления — выше партий и независимую от рейхстага. Но даже при таком положении вещей депутаты пока еще продолжали играть известную роль в политике и, даже не имея возможности создать рабочее большинство и сформировать правительство, они все еще могли влиять на ситуацию через вотум недоверия правительству.
Новым канцлером Германии стал лидер партии центра Генрих Брюнинг. Он очень надеялся на то, что сумеет убедить депутатов вместе искать выход из тупика и не раскачивать вотумом недоверия и без того шаткую политическую ситуацию. Брюнинг принялся за работу засучив рукава. Создавалось впечатление, что в марте 1930 года веймарский режим получил надежду на выживание.
Взбешенный Гитлер отдал приказ, в соответствии с которым отныне ни один член партии не имел права принимать участие в забастовке. Потрясенный трусостью и предательством Гитлера, Отто Штрассер вновь обрушился на него. На этот раз фюрер не стал врываться в офис Отто. Он пригласил его к себе.
И на этот раз Гитлер не придумал ничего нового, как обратиться к старому как мир способу — подкупу. Штрассер отказался, и потерявший терпение Гитлер обрушил на него целый шквал ругательств.
— Как ты не можешь понять, — брызгал он слюной, — что тон ваших газет позорит партию?! Твои статьи — это нарушение всех возможных понятий о дисциплине. Они наносят удар по программе партии. Мое терпение иссякло. Деятельность «Кампфферлаг» вынуждает меня прибегнуть к принудительной ликвидации издательства. Если вы не согласитесь со мной, то я буду бороться с вами всеми доступными мне средствами!
После этой тирады Штрассер поднялся с кресла, но Гитлер удержал его.
Гитлер явно намекал на статьи, которые приносил в газету Штрассера Эрнст. Ревентлов, и таким образом предлагал Отто откреститься от своих авторов. Однако тот снова огорчил его, заметив, что, кто бы ни приносил свои статьи, окончательное решение об их публиковании принимает он, а не «ретроград» Ревентлов.
В тот день они проговорили целых семь часов, и отдельные отрывки из их беседы могут показаться весьма интересными, поскольку проливают некоторый свет на казавшуюся многим таинственную личность Гитлера. Вот как эту беседу описывал сам Отто Штрассер.
«Гитлер долго ходил из угла в угол, что он любил делать, затем сказал:
Я ответил, что я как непрофессионал в области искусства считаю его выражением души народа и уверен, что оно подвергается разнообразным влиянием. Я обратил внимание Адольфа на искусство Древнего Китая и Египта.
— Ты проповедуешь затрепанный либерализм, — сказал в ответ на это Гитлер. — Я повторяю, никакого ненордического искусства не бывает. И китайцы, и египтяне не были монолитными народами. Все их шедевры создавались высшими слоями общества, принадлежавшими к нордической расе, в то время как большинство населения принадлежало к низшей расе.
Я стремился перевести разговор на политику, которая занимала меня куда больше. Когда Адольф увидел, что я никак не реагирую на его странные искусствоведческие теории, он, как я и надеялся, перешел к обсуждению статьи Бланка «Верность и предательство».
— Как вы можете защищать теории Бланка? — спросил он. — Его концепция верности, которая разграничивает Вождя и его Идею, подталкивает членов партии к неповиновению.
— То, что ты говоришь, — полная чушь, — заметил Гитлер. — Ты хочешь дать членам партии право решать, остался ли фюрер верен так называемой Идее или нет. Это — самая мерзкая разновидность демократии, и мы не хотим иметь с этим ничего общего! Для нас Идея — это фюрер, и каждый член партии должен быть верен именно фюреру.
— Не совсем так, — ответил я, — то, что вы говорите, абсолютно верно по отношению к католической церкви, которая стала вдохновителем итальянского фашизма. Но я утверждаю, что для Германии именно Идея имеет решающее значение, а отдельная личность призвана решать вопрос, нет ли противоречий между Вождем и Идеей.
Гитлер снова взял меня за руки, точно так же, как два года назад. Его голос был глухим от рыданий, а по щекам текли слезы.
— Дисциплина, господин Гитлер, — это лишь способ сохранить единство уже существующей группы людей, но она не способна создать подобную группу. Не позволяйте низким льстецам и подхалимам, которые вас окружают, вводить себя в заблуждение.
— Я запрещаю тебе порочить моих друзей! — заорал Адольф.
— В конце концов, господин Гитлер, мы говорим как мужчины. Мы не на митинге. Многие ли люди из вашего непосредственного окружения способны на самостоятельные суждения? Им не хватает ума, не говоря уже о характере. Даже мой брат был бы менее сговорчивым, если бы по характеру своей службы он не был бы финансово зависим от вас.
Отто Штрассер выдвинул несколько условий, попросил время на размышление.
Лишь громадным усилием воли я взял себя в руки, думая при этом в первую очередь о Грегоре, для которого мой окончательный разрыв с Адольфом будет означать еще большее отдаление от меня.
На это раз Гитлер не скрывал ярости.
Я был ошеломлен этими идеями и прямо сказал об этом Гитлеру.
Но Гитлер, не слушая меня, продолжал говорить так, как будто он выступает на митинге:
На этом первая часть переговоров была закончена. На следующий день Гитлер продолжил беседу с Отто Штрассером в присутствии Рудольфа Гесса, Макса Аманна, Ганса Хинкеля и Грегора Штрассера. Вот как описывал ее Отто Штрассер:
«Я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов, господин Гитлер. Разделяете ли вы мою уверенность в том, что наша революция должна иметь тотальный характер, затрагивая политическую, экономическую и социальную сферы? Предполагаете ли вы, что эта революция будет с одинаковой силой противостоять как марксизму, так и капитализму? И не признаете ли вы в таком случае, что наша пропаганда должна с одинаковой силой атаковать и тех и других, чтобы добиться победы германского социализма?
Затем я изложил ему пункты программы Штрассера в той форме, как они были записаны в Ганновере, и рассказал о нашей идее национализации промышленности.
— Это марксизм! — вскричал Гитлер. — Более того, это большевизм! Демократия уже превратила наш мир в руины, и вы еще хотите распространить ее действие на экономическую сферу. Это будет гибелью германской экономики. Вы хотите положить конец прогрессу человечества, который может быть достигнут исключительно личными усилиями великих ученых и великих изобретателей.
— Я не верю в неизбежный прогресс человечества, господин Гитлер. За последние несколько тысяч лет человек не изменился. Возможно, изменился его внешний вид и условия жизни. Но не думаете же вы, что Гете был бы более счастлив, если бы ездил на автомобиле, а Наполеон — если бы мог выступать по радио? Ступени эволюции человечества повторяются в жизни отдельных людей. Тридцатилетний человек уверен, что относительно своих двадцати лет достиг существенного прогресса в жизни; такими же иллюзиями человек живет и в сорок лет. Но в пятьдесят человек уже редко говорит о прогрессе, а в шестьдесят он уже навсегда закрывает эту тему.
— Теории, голые теории, — ответил Гитлер. — Человечество движется вперед, и его прогресс является результатом деятельности великих людей.
— Но роль этих великих людей совсем не та, как вы об этом говорите, господин Гитлер. Люди не создают и не изобретают великих исторических эпох; наоборот, они — эмиссары и орудия судьбы.
Адольф Гитлер стал холодным и высокомерным.
На это Гитлер ответил длинной тирадой. Он старался доказать мне, что капитализм как таковой не существует; что идея автаркии (экономической политики, направленной на обособление страны от экономики других стран. — А.У.) — это безумие, что европейская нордическая раса должна будет организовать мировую торговлю на основе товарообмена и, наконец, что национализация, или социализация, в том виде, как я себе ее представляю, — это обыкновенный дилетантизм, если даже не большевизм.
Замечу, между прочим, что социализация, или национализация, имущества — это тринадцатый пункт программы самого Гитлера.
— Допустим, господин Гитлер, завтра вы приходите к власти. Что вы будете делать с Круппом? Оставите вы его в покое или нет? — поинтересовался я.
— Конечно, я оставлю его в покое, — закричал Гитлер. — Не считаешь ли ты меня сумасшедшим, способным разрушить великую германскую промышленность?
— Если вы хотите сохранить капиталистический режим, то не имеете права говорить о социализме, — твердо сказал я. — В глазах ваших приверженцев вы являетесь социалистом, и в вашей программе содержится требование социализации частных предприятий.
— Но при Муссолини проблема отношений труда и капитала остается нерешенной. Она даже не ставится. Она просто игнорируется. Капитализм остается целым и невредимым, и вы тоже предлагаете оставить его в покое.
— Господин Штрассер, — сказал Гитлер, рассерженный моими ответами, — существует только одна экономическая система, и эта система предполагает власть вышестоящих, а также их ответственность за результаты. Я попросил господина Аманна взять на себя ответственность за работу своих подчиненных и использовать для этого всю свою власть над ними. Аманн вызвал к себе менеджера и попросил его взять на себя ответственность за работу машинисток и использовать для этого всю свою власть; эта система действует на всем протяжении иерархической лестницы вплоть до самой низшей ее ступени. Так было на протяжении тысяч лет, и так будет всегда.
— Но не существует причин для того, чтобы давать рабочим право на долю доходов их предприятий и тем более давать им право голоса при решении проблем этих предприятий, — ответил Гитлер, глядя на часы и проявляя признаки явного нетерпения. — Сильное государство должно следить за тем, чтобы производство отвечало национальным интересам. Если же интересы нарушаются, государство может приступить к национализации такого предприятия и к смещению его. администрации.
— С моей точки зрения, это ничего не меняет, господин Гитлер. Если вы готовы в случае необходимости экспроприировать частную собственность, то зачем использовать для этого местные власти и оставлять этот вопрос в их компетенции? Зачем рисковать, отдавая все право на произвол людей, которые могут быть неправильно информированы? Зачем верить сомнительным информаторам вместо того, чтобы установить право вмешательства государства в деятельность частных компаний как неотъемлемую часть нашей экономики?
— Здесь, — лицемерно вздохнул Гитлер, — мы совершенно расходимся. Разделение доходов предприятия среди рабочих и их право на участие в управлении заводом — это марксистские принципы. Я считаю, что право отказывать влияние на деятельность частных предприятий должно принадлежать только государству, которым руководит высший класс…»
На этом в высшей степени знаменательная беседа Гитлера и Отто Штрассера закончилась. Если еще раз внимательно просмотреть ее, то складывается впечатление, что победил в этом теоретическом споре Штрассер. Но это далеко не так. Пройдет всего несколько лет, и Германия превратится в могучее капиталистическое государство с передовой экономикой, которая позволит ей начать европейскую войну.
Во время своей последней встречи с Отто Штрассером Гитлер ни разу не повысил голоса, не спорил и не оскорблял собеседника, что для такого импульсивного человека и игрока казалось странным. Но именно это спокойствие и насторожило Штрассера. Судя по всему, Гитлер принял решение, он был для него уже отработанным материалом, и никакое выяснение отношений больше не интересовало фюрера.
Так оно и было. Уже в конце июня Гитлер приказал Геббельсу исключить Отто Штрассера и его сторонников из партии. Давление на Штрассера росло с каждым днем, и в конце концов тот заявил брату:
— Грегор, я выхожу из партии…
— А я должен остаться, — ответил брат.
Грегор не решился на разрыв с Гитлером. Он не только отказался от своих газет, но и публично осудил поведение брата.
Гитлер с помощью Геббельса ответил хорошо поставленной пропагандистской кампанией. На этот раз он сам взялся за перо и обозвал Отто «сомнительным бездарным писакой и скрытым большевиком». Геббельс договорился до того, что Отто Штрассер… состоит на жалованье у Сталина. Не остались в стороне и региональные лидеры СС и СА, объявившие, что каждый, кто осмелится поддерживать Отто Штрассера или читать его газеты, будет немедленно исключен из партии.
Одних газет Гитлеру показалось мало, и он натравил штурмовиков. 10 июля 1930 года на Отто Штрассера и сопровождавших его людей напала группа «хулиганов». Избив спутников Штрассера, они быстро исчезли.
— Я знаю их всех. Это штурмовики… — сказал тяжело раненный инвалид войны Брем, занимавший ответственный политический пост в своем округе.
— Я в этом и не сомневаюсь, — ответил Штрассер.
Однако ни устроенная Гитлером пропагандистская кампания, полная клеветы и оскорблений, ни ночные нападения на сторонников ненавистного Отто не дали желаемого результата, и тогда Гитлер решил разорить Штрассера, изъяв доли его брата Грегора и Ганса Хинкеля в «Кампфферлаг».
Но загнанный в угол Отто Штрассер не сдавался. Ему удалось объединить в свой «Черный фронт» всех, кого не устраивали ни Веймарская республика, ни нацисты. Главную свою задачу он видел в постоянном отпоре нацистам, и его «Черный фронт», по словам самого Отто, превратился в «невидимую, но вездесущую силу, внушавшую ужас Гитлеру и его приспешникам даже тогда, когда мне пришлось уехать за границу».
«В последующие месяцы, — писал в своей известной книге «С Гитлером — к власти» Отто Дитрих, — фюрер на своем лимузине объехал всю Германию. Встречи устраивались повсюду: и в столице, и в провинции — в первом случае в отеле «Кайзерхоф», во втором — на тихих лужайках под открытым небом. Необходима была конспирация, чтобы не давать материала прессе…»
Как проходила эта самая «обработка», уже на Нюрнбергском процессе поведал Функ. «В разговорах с промышленниками, — рассказывал он, — фюрер лично подчеркивал все снова и снова, что он является врагом государственной экономики и так называемого планового хозяйства и что он считает абсолютно необходимым свободное предпринимательство и свободное соревнование, чтобы достичь наилучших результатов».
С Шахтом Гитлер познакомился на вечеринке у Геринга. На допросе в июле 1945 года Шахт скажет, что те мысли, которые «полный энергии и огня» Гитлер высказывал на том вечере, нашли у него полное понимание и он подумал, «что этот человек, с которым надо вместе работать». Но уже тогда между Гитлером и Шахтом шел самый настоящий торг. «Мы, — писала в своем дневнике первая жена Геринга, — ждем сегодня в гости Ялмара Шахта и Адольфа Гитлера. Впоследствии мы узнали, что Шахт согласился на сотрудничество с Гитлером при условии устранения братьев Штрассеров».
Все условия для такого сотрудничества у Шахта были. Он обладал непомерными амбициями и капиталами, мечтал стать канцлером или по меньшей мере министром национальной экономики в правом кабинете и оспаривал у Франца фон Папена право называться самым бессовестным оппортунистом Германии.
Гитлер устраивал его по многим показателям, и в первую очередь тем, что люто ненавидел социалистов и коммунистов, от которых исходила главная опасность. Насколько он уже успел узнать на тайных встречах, как всякий политик, Гитлер имел два лика: один — для толпы, где он бил по эмоциям и чувствам, и другой — для деловых людей, где уже не было никаких эмоций и преобладал трезвый расчет.
— Там, где Гитлер, — заявил он при получении членского билета весной 1930 года, — каждый может занять место в рядах его партии!
Одетый в коричневую рубашку принц стал выступать на собраниях и довыступался до того, что был избит кенигсбергскими полицейскими. Но… никакой обиды у него на них не было. Более того, принц был счастлив тем, что пострадал за «самого» Гитлера. Не отставал от сынка и Вильгельм II, который писал ему: «Ты должен гордиться, что стал одним из мучеников этого великого народного движения».
Как это часто бывает, помощь пришла с самой неожиданной стороны — от обиженного на депутатов оппозиционных партий Брюнинга. Парламентарии не признали конституционность действий канцлера, который решил воспользоваться чрезвычайными полномочиями для проведения своей бюджетной программы. Брюнинг распустил рейхстаг и назначил на 14 сентября 1930 года новые выборы. Это решение оказалось роковым для Германии, что позже признавал и сам Брюнинг, но кто мог тогда знать, чем все кончится…
Гитлер воспользовался представившимся ему шансом и развернул невиданную по масштабам предвыборную агитацию. «Не перестрелять ноябрьских преступников, а переголосовать их» — таков был его лозунг, который он выдвинул еще во время пребывания в Ландсбергской крепости. А раз так, то все усилия партии были направлены на завоевание масс и создание, в отличие от других партий, широкой разветвленной партийной сети по всей Германии. В деньгах недостатка не было, людей не жалели. Дело дошло до того, что даже в самых небольших деревушках можно было встретить нацистского агитатора. И именно в таких деревушках была сила Гитлера.
— Пусть не останется ни одной фермы, — повторял он, — ни одного поместья, ни одной деревни, ни одного кооператива, ни одной отрасли сельскохозяйственного производства, ни одной организации и тому подобного, где у нас не было бы своих агентов, и в таком количестве, чтобы мы могли одним ударом парализовать всю политическую жизнь этих структур…
Такой вселенский размах требовал огромного количества хорошо подготовленных и грамотных людей. С этим успешно справлялась нацистская школа, превращенная гауляйтером Фрицем Рейнхардтом в партийный институт, который проводил инструктаж по ораторскому искусству и снабжал своих слушателей готовыми речами и ответами на наиболее типичные вопросы аудитории. Огромную роль в пропаганде нацистских идей на селе сыграло и кино, которое было тогда еще в диковинку.
С подачи Геббельса отдел пропаганды имперского руководства партии еще в декабре 1928 года разработал план по проведению «ударных пропагандистских акций», призванных насытить пропагандой все районы не только во время проведения предвыборной кампании, но и в течение всего года. Известную роль сыграла и программа проведения вечерних бесед, на которых наиболее влиятельные местные руководители вдалбливали в головы рядовых членов усвоенное ими на больших митингах. Выбор районов для таких акций разрабатывался на основе донесений с мест, и в той же Саксонии влияние «вечерних бесед» сказалось на результатах выборов.
Весной 1930 года Гитлер назначил Геббельса главой отдела пропаганды, и за шесть последующих недель нацистская партия впервые в своей истории провела нечто вроде кампании в масштабах всего рейха. Гитлер сделал все возможное и невозможное, чтобы создать впечатление энергичной, уверенной в себе партии, настроенной на то, чтобы «действовать безо всяких разговоров» и показать, как выгодно они отличаются от всех остальных политических организаций, слабых и ни на что не способных. Взятый Геббельсом тон больше напоминал призывы циркового зазывалы, приглашавшего скорее в веселые шапито, чем на скучные многословные партийные митинги, к которым уже приучили немецких избирателей.
— Гоните в шею этот сброд! — надрывался Геббельс. — Сорвите маски с их рыл! Хватайте их за шиворот, надавайте им по жирному брюху 14 сентября и гоните их из храма под пенье труб и барабанный бой!
Известный в Германии сатирик Курт Тухольский отпустил по поводу избирательной кампании Гитлера убийственную, как ему тогда казалось, остроту.
— Этого человека не существует, — заявил он. — Есть только шум, который он производит.
По сути, это и был самый настоящий цирк, только политический, и большинство политических наблюдателей наивно сочли предвыборную кампанию Гитлера обыкновенной шумихой, за которой Гитлер стремился скрыть отсутствие серьезной программы, и не принимали этот спектакль всерьез. Однако сами избиратели думали иначе…
Кризис грянул накануне сентябрьских выборов, когда берлинские штурмовики, прославившиеся кровопролитными битвами с коммунистами, отказались охранять партийные митинги. Они требовали увеличения жалования, зазвучали речи о том, что партийное руководство недооценивает своих штурмовиков и они существуют, «просто чтобы умирать».
Встревоженный Гитлер поспешил в Берлин. Там, по словам Отто Штрассера, с ним случился нервный припадок, но он сумел удержать себя в руках и, переходя из одной пивной в другую, со слезами на глазах заклинал «своих ребят» не подвести его.
— Я, — говорил он, — обещаю вам достойную оплату вашего труда и отношение как к солдатам революции…
Слезы, деньги и новое отношение подействовали, Гитлер сумел переломить ситуацию и заявил, что отныне он сам будет верховным командующим СА вместо фон Пфеффера, которого он, воспользовавшись удобным случаем, отправил в отставку. Так Гитлер исполнил давнишнюю мечту, соединив свою почти уже абсолютную партийную власть с военной.
Однако это было проще сказать, чем сделать, и управлять когортами отъявленных головорезов, одурманенных революционными бреднями, он, конечно же, не мог. Геббельс предложил на пост начальника штаба Германа Геринга. Но Гитлер позвал так вовремя вернувшегося из Боливии своего «старого приятеля» Эрнста Рема. Чтобы сгладить неприятный осадок от бунта штурмовиков, снова воспылавший любовью к Гитлеру Рем приказал, чтобы отныне к нему обращались исключительно «мой фюрер». Так умер «барабанщик» революции и родился «фюрер» немецкого народа.
Не боялся ли Гитлер, что все может повториться сначала: рано или поздно эйфория спадет и Рем снова приберет к рукам штурмовиков? Конечно, боялся, но ничего другого ему не оставалось. Такая мощная сила была способна изменить амбиции любого человека, и первый же конфликт с ним мог закончиться новым мятежом. И все противоречия, которые имелись в политике Гитлера, могли быть устранены только с ее победой. Тем не менее в противовес СА Гитлер решил создать специальные подразделения беззаветно преданных ему ударных войск. И именно с этого момента начался стремительный взлет небольшой военизированной организации СС, вместе с которой на небывалую высоту поднимется и будущий рейхсфюрер. Генрих Гиммлер уже тогда был на ножах с Ремом, чем очень ловко воспользовался Гитлер, и никогда еще такой основополагающий принцип любого политика, как «разделяй и властвуй», не был применен так удачно.
Коммунисты получили 4,5 миллиона голосов и 77 мест в рейхстаге. Ну а сами выборы ясно показали, насколько усилилось влияние экстремистских партий. И тем не менее английская «Дейли мейл» видела в успехах нацистов «укрепление позиций против большевизма», а сам Гитлер заявил, что победа на выборах есть не что иное, как «новое оружие», а места в парламенте — не самоцель.
Через десять дней, выступая в Мюнхене, Гитлер заявил:
— Мы в принципе не парламентская партия, это противоречило бы нашему мировоззрению. Мы парламентская партия по принуждению, под давлением обстоятельств, и эти обстоятельства содержатся в Конституции. Конституция заставляет нас использовать эти средства… Мы боролись не за места в рейхстаге, но мы получаем места в рейхстаге для того, чтобы иметь возможность освободить немецкий народ!
Все 107 нацистских депутатов с первой же минуты пребывания в парламенте убедительно доказали, что не собираются заниматься политикой и будут использовать рейхстаг как средство для дальнейших нападок на «систему» и ее учреждения, которые они презирают. По этому поводу Брюнинг имел длительную беседу с Гитлером, которая ни к чему не привела. Что же касается самой партии, то она продолжала «постоянную агитацию» вне парламента по всей стране.
После столь успешных выборов нацистская партия, возможно, впервые в своей истории переживала настоящий взлет. Число желающих вступить в партию резко возросло, улучшилось ее финансирование, а проведение «насыщенных избирательных кампаний» привело к новому успеху на региональных выборах 1931 года. Оправдывал доверие фюрера и Геббельс. Именно с его подачи были введены ежемесячные сообщения о настроениях масс, агенты нацистов засылались в пекарни, мясные лавки, магазины и пивные и докладывали о настроениях людей, что, конечно же, помогало на любых митингах и собраниях. Продолжали оказывать содействие Гитлеру Шахт, Тиссен и другие капитаны германской промышленности и банковского дела. Хотя основная масса крупных промышленников и банкиров все еще с некоторой опаской взирала на быстро набирающую силу нацистскую партию.
В такой ситуации Гитлеру не оставалось ничего другого, как оставлять некоторую недоговоренность, уверяя в законности своих действий, с тем, чтобы, с одной стороны, поддерживать уверенность консервативных элементов, с которыми он надеялся вести переговоры, в том, что он оказывает сдерживающее влияние на партию. С другой стороны, он старался не разочаровать радикалов в своей партии, уверить их, что его разговоры о законности — обыкновенное притворство, скрывающее намерение осуществить путч, когда настанет время. Тот же Геринг во всеуслышание заявлял:
Конечно, Гитлер не отказался от такой прекрасной возможности выступить перед всей страной. А вот сидевших на скамье подсудимых лейтенантов он разочаровал, и вместо защиты они услышали заверения Гитлера в его лояльности к армии.
— Я, — говорил вождь нацистов, — всегда защищал ту точку зрения, что любая попытка разлагать рейхсвер бессмысленна… Да и зачем? Когда мы придем к власти, то сделаем так, чтобы из существующего рейхсвера выросла великая армия немецкого народа. Тысячи молодых людей думают так же! Что же касается СА, я еще раз повторяю, что наши штурмовые отряды созданы только для политических целей и ни о какой замене ими армии не может быть и речи…
Председатель суда ответил, что нацисты вряд ли могут рассчитывать на достижение этих целей законным путем, однако Гитлер только махнул рукой.
— Если партийное решение приходит в противоречие с законом, — с необыкновенным пафосом произнес он, — значит, его нельзя выполнять! Это мой принцип! И все несогласные с ним, вроде Штрассера, который носился с мыслью о революции, уже изгнаны из партии… Если я приду к власти законным путем, то создам нацистский суд, мы отомстим за ноябрьскую революцию 1918 года и много голов полетит с плеч законным путем!
Услышав это заявление, заполненная до отказа галерка устроила бурную овацию.
— И что же вы имеете в виду под «немецкой революцией? — продолжал провоцировать Гитлера председатель суда.
— Можете успокоиться, — ответил тот, — никакого отношения к внутренней политике эта самая революция не имеет и означает лишь немецкое патриотическое движение против условий мирных договоров, которые мы рассматриваем не как обязательный закон, а как нечто навязанное нам извне… Наша пропаганда пробуждает духовную революционность в германском народе. Наше движение не нуждается в силе… Мы примем участие в легальных организациях и, таким образом, сделаем нашу партию решающей силой. Однако, как только мы получим конституционную власть, мы изменим форму государства таким образом, каким сочтем это нужным…
Гитлер высказался более чем откровенно! Впрочем, удивляет не то, что говорил Гитлер, а то, почему никто не вспомнил его обещания «сменить форму государства» в конце января 1933 года, когда фон Папен и Гинденбург усадили его в канцлерское кресло. А может быть, именно поэтому и усадили, что помнили? Кто знает…
Как это ни удивительно, но тому, о чем говорил Гитлер под присягой на суде в Лейпциге, верили многие. И бывший начальником Генерального штаба во время Второй мировой войны Йодль признался на Нюрнбергском процессе, что до лейпцигского суда, с одной стороны, он не верил Гитлеру, что тот действительно не допустит никакого вмешательства в дела армии. С другой стороны, как не верить политику, который после успешных выборов сентября 1930 года получил абсолютное руководство в партии? Символом этого стал огромный кабинет в Коричневом доме, на стенах которого висели три портрета Фридриха Великого и фотография самого Гитлера за письменным столом с надписью: «В движении ничто не проходит мимо моей воли…» И именно с того времени миф о Гитлере как о «неоспоримом единственном вожде НСДАП» стал той объединяющей силой, которая сплотила партию больше, чем когда бы то ни было, и заменила собой программу партии.
Впрочем, Гитлер редко бывал в своем роскошном кабинете. Он разъезжал по стране, привлекая сторонников на массовые демонстрации, которые одновременно являлись источником доходов партии. Образ фюрера как олицетворение партии был усилен новыми назначениями на посты в совете партии, который руководил повседневной работой и решал организационные вопросы, хотя Гитлер имел абсолютное право на любое вмешательство в работу совета. Гитлер стал публичным политиком и не собирался останавливаться на достигнутом: перед ним стояла все та же грандиозная задача по завоеванию власти…
«Желание избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира олицетворять долг и порядок еще до того, как наступит внушающее ему страх включение в гражданскую жизнь, — вот что решающим образом определяло шаги этого человека, возвратившегося с войны…», — писал И. Фест в своей знаменитой биографии Гитлера. И как знать, не это ли самое желание «избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира» заставило миллионы немцев поставить в избирательном бюллетене имя Гитлера? Да и с чего начинается путь к внутренней свободе, как не с крайнего индивидуализма, с уединения и бунта против внешнего миропорядка?
«Человеческая природа, — писал в своей книге о Достоевском Н.А. Бердяев, — полярна, антиномична и иррациональна. У человека есть неискоренимая потребность в иррациональном, в безумной свободе, в страдании. Человек не стремится непременно к выгоде. В своеволии своем человек сплошь и рядом предпочитает страдания. Он не мирится с рациональным устроением жизни. Свобода выше благополучия. Но свобода не есть господство разума над душевной стихией, свобода сама иррациональна и безумна, она влечет к переходу за грани, поставленные человеку. Эта безмерная свобода мучит человека, влечет его к гибели. Но человек дорожит этой мукой и этой гибелью».
Не это ли «иррациональное» влекло миллионы немцев за «поставленные человеку» грани? Да еще в такое время, когда еще вчера незыблемые ценности рушились, и многим уже начинало казаться, что они на самом деле сходят с ума, и продолжаться так дальше не может! Особенно если вспомнить, что всю духовную атмосферу послевоенной Германии пронизывало постоянное ощущение нестабильности, и скорее тревожного, чем радостного ожидания перемен. Тревожное ожидание вело к тому, что люди стремились отгородиться от реального и злобного мира. Все чаще в поисках спасения немцы обращали взоры к своему прошлому, черпая из него силы для противостояния гнетущей современности и безрадостному будущему.
Принявшая общенациональные масштабы депрессия сопровождалась стремительным падением нравов. Угрожающих размеров достигли наркомания и проституция. «Каждый вечер, — пишет в своей книге «Германия в XX веке» А.И. Патрушев, — по берлинской Тауенцинштрассе и соседним улицам прогуливалось множество уличных женщин. Среди них были и совсем девочки, зябнущие в потертых пальтишках, и гордые кокотки в меховых шубах, и свирепые матроны в высоких сапогах из красной или зеленой кожи с непременным хлыстом в руках. Многие из этих женщин вовсе не были профессиональными жрицами любви. Их, потерявших под Верденом и на Сомме отцов или мужей, вынудили выйти на панель голод и нищета. Кокаин и голые танцовщицы, морфий и американские сигареты, французское шампанское и проститутки — удовольствия и жестокая нужда уживались рядом. В оккупированных победителями рейнских областях обыденным явлением стали иностранные «друзья» немецких женщин. Чаще всего это были чернокожие солдаты французских колониальных частей, оставившие своим «подругам» множество «шоколадных» детей, обычной судьбой которых становились воспитательные дома.
И, конечно, отцы и мужья тех женщин, которые были вынуждены ради куска хлеба идти на панель, а дети стремились забыться с помощью кокаина и морфия, ненавидели тех правителей, которые довели до всех этих ужасов некогда спокойную и сытую страну.
Известную роль в падении Веймарской республики сыграло и то, что значительная часть немецкой интеллигенции в штыки встретила парламентское правление. Против республики и чуждой немцам демократии выступали преподаватели университетов и практически все известные немецкие писатели. Далеко не случайно в литературе и театре на первый план вышли фигуры мошенников и авантюристов, что уже само по себе являлось признанием того, что политическая система, при которой процветают такие «герои», обречена.
Сыграло свою роль и появление идеологии так называемой «консервативной революции» — антизападного, антилиберального, антидемократического и антисемитского движения. В него входили самые яркие философы и писатели тогдашней Германии, которые направили свою деятельность на возрождение национальных мифов на фоне жесточайшей критики современной цивилизации. Они даже не сомневались в том, что рано или поздно в стране обязательно грянет новая революция, которая сметет старую систему, произведет переоценку всех ценностей в духе Ницше и создаст новый и еще более могучий рейх.
Успехам нацистов способствовали и иллюзорные надежды, какими себя продолжали тешить представители старой элиты, на то, что они сумеют приручить Гитлера и использовать его в своих интересах. Они так и не поняли самого главного в новом движении — того, что Гитлер и его движение уже не только наиболее радикальное выражение идей врагов республики, а новая и еще не виданная в истории разрушительная сила.
Во многом на Гитлера сыграло и то, что нацистская партия являла собой в значительной степени движение немецкой молодежи, что только усиливало впечатление динамики нацеленности партии в будущее. И не случайно одна из статей Грегора Штрассера называлась «Старичье, уступите дорогу!»
Мировой кризис экономики и идей либеральной демократии затронул все европейские страны, и тем не менее из всех цивилизованных европейских стран только Германия скатилась в пропасть тоталитаризма. Почему? Наверное, прежде всего потому, что кризис затронул Германию сильнее всех других европейских стран. И немцы, полностью утратив веру в существующую систему, стали искать пути выхода из кризиса в построении общества на тоталитарной основе. В отличие от Соединенных Штатов, которые тоже пережили тяжелые времена, но все же сохранили демократию, Германия находилась после войны в непрекращающемся кризисе. Постоянное напряжение сказывалось прежде всего на психическом здоровье нации, и многим немцам начинало казаться, что из того тупика, в который их завели, уже не было выхода.
Несмотря на три проведенных в Берлине года, он все еще не был своим в высшем берлинском свете, в то время как его супруга всегда была желанной гостьей в любом берлинском обществе. Именно она ввела Гитлера в замок принцессы Цецилии, где тот познакомился со многими своими спонсорами. По извечной иронии судьбы, в том самом замке, где Гитлер строил планы на будущее, в июле 1945 года состоялась Потсдамская конференция, на которой СССР, США и Великобритания решали судьбу поверженной Германии.
По всей видимости, Магда и на самом деле оказалась женщиной необыкновенной. В отличие от других любовниц Гитлера, которые после расставания с ним либо кончали с собой, либо погружались в печаль, она не ревновала фюрера и вместе с мужем знакомила его с эффектными женщинами, благо вкус Гитлера она хорошо изучила. Она и свела Гитлера с Гретль, дочерью знаменитого оперного певца Лео Слезака, от которой фюрер был одно время без ума. И любить эту поистине очаровательную женщину ему не помешало даже то, что Гретль была на четверть еврейкой. Она на сто процентов соответствовала тому типу «фигуристой» женщины, которые так ему нравились, а все остальное для него уже не имело значения.
В такой сложной политической ситуации у Гитлера было два преимущества. Успех на выборах позволял ему надеяться на то, что его пустят в большую политическую игру, и угроза организованного насилия со стороны СА и новая революция, если Гитлер будет оставлен в стороне. Таким образом, тактика Гитлера состояла в использовании революции, которую он не хотел делать, и массовой поддержки, которую он никогда бы не смог получить в подавляющем большинстве, — первое использовалось как угроза, а второе как обещание для того, чтобы убедить президента и его советников принять его в правительство в качестве партнера. Переход от парламентской системы правления к президентской позволял Гитлеру прийти к власти как без большинства голосов, которого он никогда бы не получил, так и без риска второго путча. Именно этим объясняется тактика, которой Гитлер придерживался с конца 1930 года до своего прихода к власти. Конечно, не все было так просто, и сам Гитлер не мог знать, чем закончатся все эти рискованные политические игры.
В отличие от очень многих видных политиков того времени Гитлер, несмотря на свою экзальтированность, обладал удивительным упорством в преследовании личной цели. Не менее удивительной оказалась и его способность удерживать доверие своих последователей, оставшихся рядом с ним даже в самые тяжелые для движения дни. Лишний раз они продемонстрировали это весной 1931 года, когда штурмовики попытались сбросить его. Причиной их выступления стало недовольство политикой «законности», которую проводил Гитлер. В конце марта 1931 года правительство в своем указе потребовало разрешения полиции на политические митинги за 24 часа до начала, и Гитлер приказал всем партийным службам подчиниться. Однако руководитель берлинских штурмовиков капитан Вальтер Стеннес был не согласен с фюрером.
В Страстную пятницу 1931 года берлинские штурмовики во главе со своим бравым капитаном штурмом взяли здание, в котором жил Геббельс и печаталась его газета «Ангриф». Геббельс успел убежать и сообщил о вооруженном бунте заместителю начальника берлинской полиции еврею Вайсу, против которого он написал скандально известный памфлет «Книга Исидора». Однако тот вмешиваться не спешил. Тогда доблестный Геббельс укатил в Мюнхен, откуда и давал указания оставшимся в Берлине сторонникам.
В конце концов Вайс начал принимать меры, и озабоченный Отто Штрассер приехал в редакцию «Ангрифа».
— Что будем делать? — спросил его Стеннес. — Мы планировали мятеж с согласия Геббельса, но в последний момент он предал нас, предупредил полицию и бежал в Мюнхен, где ищет защиты у Гитлера…
Фраза, прямо скажем, странная. «Мы планировали мятеж с согласия Геббельса…» О каком мятеже и о каком согласии идет речь? И против кого? Если Стеннес и Отто Штрассер в самом деле планировали мятеж «с согласия Геббельса», то неизбежно возникает вопрос: а против кого же тогда выступал сам Геббельс? Против Гитлера? Маловероятно. Значит, если Штрассер не лжет, он и здесь выступил в роли провокатора. Но как в таком случае могли поверить Геббельсу те же Стеннес и Штрассер, которые уже успели узнать его далеко не с лучшей стороны. Да и зачем все это надо было Гитлеру, который рвался во власть и любой неблаговидный поступок мог его скомпрометировать? И не крылась ли истина в том ответе, какой сам Штрассер дал Стеннесу на его вопрос: «Что же теперь делать?».
— Мятеж, — сказал он, — который не перерастает в революцию, обречен. Мы должны держаться до конца…
А если речь идет о революции, то не попытался ли Штрассер, у которого со всем его «Черным фронтом» не было никаких надежд на успешную борьбу с Гитлером, повторить в 1931 году то же самое, на чем сломал себе голову Гитлер во время пивного путча? То есть устроить бунт с надеждой на его перерастание в революцию? На что он надеялся? На этот вопрос теперь уже никто не ответит…
Штурмовики держались в здании редакции три дня и даже выпускали свою газету. Через нее они объявили, что Гитлер и Геббельс сняты со своих постов. По словам Отто Штрассера, все гауляйтеры Северной Германии, за исключением Роберта Лея из Кельна, поддержали Стеннеса в борьбе за всеобщую национальную революцию и в своих газетах подробно описывали новое предательство Геббельса.
Тем временем в Мюнхене уже готовилось вооруженное выступление людей, которым Гитлер доверял. Для разгрома мятежников Рем пригласил оберлейтенанта Пауля Шульца, убийцу по призванию и члена «Феме» — организации, одно название которой заставляло содрогаться всю Германию.
— Мятежникам и мученикам не место в наших рядах, — напутствовал идущих в бой штурмовиков Рем. — Не стесняясь, применяйте силу и обещайте щедрое вознаграждение тем, кто будет сдаваться!
Шульц провел операцию по избиению своих товарищей с превеликим знанием дела, и мятеж СА, который так и не удалось перевести в русло национальной революции, был безжалостно разгромлен в послепасхальный понедельник.
Не обошлось и без репрессий, и, после того как Геринг провел чистку СА, Гитлер приказал проводить занятия по политическому просвещению для руководителей СА в Школе руководства рейха. Что же касается всех высших партийных чиновников, то Гитлер сместил их со своих постов.
К удивлению многих, Гитлер не стал наказывать Стеннеса и предложил мятежному офицеру мировую. Хотя ничего удивительного в этом не было: Гитлер очень надеялся через него сохранить поддержку канцлера и стоявших за ним деловых кругов.
Гитлер накажет непокорного капитана только после «ночи длинных ножей». И накажет весьма своеобразно, в отличие от Рема, которого расстреляют. Что же касается Стеннеса, который был далек от Рема и его замыслов, то Гитлер на всякий случай отправит его военным советником к Чан Кайши в Китай.
Время шло, никто из высшего эшелона власти не спешил сближаться с Гитлером. Эйфория постепенно сменялась отчаянием. Гитлер недоумевал. Неужели, даже став лидером второй по влиянию партии, он так и остался тем же провинциальным политиком, каким был до встречи с Гугенбергом? С некоторым недоумением посматривало на своего вождя и ожидавшее дальнейшего прорыва в большую политику его окружение. И каждый раз в узком кругу Гитлер призывал к терпению. Ведь ждали же они целых тринадцать лет…
Но волновался он напрасно. Само время работало на него, и в стране уже складывалась благоприятная обстановка для нацистов. Усиление депрессии в 1931–1932 гг., когда число безработных превысило 6 миллионов, что было намного больше, нежели в любой другой индустриальной стране, неизбежно вело к общему недовольству существующей системой. Конец временной стабилизации сопровождался обострением политического кризиса, и все больше людей прислушивалось к тому, о чем вещали коммунисты и нацисты.
Изменил свое отношение к Гитлеру и рейхсвер, который всегда стоял особняком и во все послевоенные годы являл собой государство в государстве. Офицерство хранило верность не правительству и республике, а тому, что рассматривалось германским офицерством в качестве интересов и ценностей «вечной Германии». Именно такого взгляда придерживался начальник рейхсвера с 1920 по 1926 год генерал Ганс фон Сект.
Некоторое сближение армии с государством наметилось только в 1925 году, когда президентом был избран последний главнокомандующий имперской армией фельдмаршал фон Гинденбург. Но и при нем влиятельная группа офицеров из министерства обороны руководствовалась отнюдь не республиканскими устремлениями, а своим пониманием долга перед Германией. В обход Версальского договора они планировали создание новой армии из 21 пехотной и 5 кавалерийских дивизий (Версальский договор предусматривал соответственно семь и три такие дивизии). Быстрыми темпами разрабатывались секретные программы перевооружения, вовсю шла подготовка военных специалистов на полигонах Советского Союза.
Творцами новых веяний стали Вильгельм Гренер, первый генерал, ставший министром обороны, и Курт фон Шлейхер, курировавший все политические вопросы, связанные с армией и флотом. Дружившего с сыном президента Оскаром хитрого и изворотливого Шлейхера не зря называли «кардиналом цвета хаки». Скоро уже сам президент по несколько раз в день советовался с ним. Чуть ли не до самого последнего дня своей карьеры Шлейхер будет стоять в центре политических интриг. Именно он будет назначать канцлеров, надеясь найти среди них такого, который, опираясь на чрезвычайные полномочия президента, сможет создать то, в чем более всего нуждались государство и рейхсвер: сильное правительство, которое не зависело бы от прихотей партийных вождей и могло обеспечить выполнение программы перевооружения рейхсвера.
Надо ли говорить, что привыкшие к порядку и жесткости Гренер и Шлейхер были разочарованы слабостью коалиционных правительств, которые сменяли друг друга, но ничего не меняли. Конечно, они не могли пройти мимо Гитлера. Нет, они не собирались сажать его в канцлерское кресло — он был им нужен только как лидер второй по значению партии. Да и как можно было обойтись без Гитлера, от которого во многом зависел политический климат в парламенте и спокойствие на улицах!
Сам Гитлер уже давно пытался наладить отношения с тем самым рейхсвером, с которым он начал свое сотрудничество еще в 1918 году после возвращения с фронта. Трудно сказать, как это ему удалось, но в 1927 году военное ведомство запретило брать в армию членов нацистской партии, поскольку они «поставили своей целью свержение конституционного режима в немецкой империи».
Речь была издана в специальном выпуске «Фелькишер беобахтер» для рейхсвера, после чего Гитлер опубликовал несколько статей в нацистском ежемесячнике для армии «Дойчер вергайст».
В 1931 году он встречался с Ремом и Грегором Штрассером по поводу отмены запрета призывать в армию членов нацистской партии. Гитлер по достоинству оценил жест могущественного генерала и запретил штурмовикам принимать участие в уличных битвах. Правда, ничего из этого запрета не вышло, и СА продолжил терроризировать население, руководствуясь своим главным лозунгом: «Кому принадлежат улицы, тому принадлежит власть в Германии». И Гренер, и Шлейхер, и сам Гитлер прекрасно знали, что никакие приказы не в силах остановить штурмовиков, готовых все смести со своего залитого кровью пути. Но делали вид, что ничего не происходит, поскольку условия игры были соблюдены.
Но все это будет позже, а пока Гитлер продолжал пребывать в печали и тягостных размышлениях о своем будущем. Не находил он забвения и в личной жизни — его отношения с Гели становились все более тягостными. Гитлер часто уезжал из Мюнхена, и те недели, а порою и месяцы, что он отсутствовал, превращались для запертой в золотую клетку Гели в настоящую пытку. Она почти не выходила из дома, где за ней постоянно присматривала фрау Винтер, а когда ей все же удавалось вырваться, ее сопровождали жены Гофмана, Гесса или Аманна. Так дальше продолжаться не могло, рано или поздно сложный узел отношений «дяди» с «племянницей» должен был развязаться. Так оно и случилось.
18 сентября 1931 года Гитлер собирался в Гамбург для проведения там ряда важных предвыборных мероприятий. Он попрощался с Гели и уже направился к выходу, когда та сказала:
— Я хочу уехать в Вену!
— Зачем? — хмуро взглянул на нее Гитлер, хотя прекрасно знал ответ.
— Учиться вокалу…
Как всегда в подобных случаях, Гитлер высказался против, и в следующую минуту разразился жуткий скандал. Только от одной мысли, что его возлюбленная уедет, Гитлер впал в буйство и кричал так, как он не кричал никогда в своей жизни. Однако и терпению Гели пришел конец.
— У меня больше нет сил, — задыхалась она от рыданий, — сидеть в этой проклятой комнате и ждать, когда ты соизволишь выпустить меня! Да и зачем я тебе, если у тебя есть эта Ева? Я уеду, а ты запрешь ее в этой клетке и будешь навещать, когда тебе захочется!
Гитлер в изумлении уставился на неистовствовавшую девушку. Что он мог ей ответить? Ева у него и на самом деле была. Но одно дело состоять с ней в связи, и совсем другое — остаться без Гели.
— Ладно, Гели, — неожиданно мягко проговорил он, — я скоро вернусь, и мы с тобой обо всем поговорим спокойно…
Гели не ответила. Посчитав молчание за знак согласия, Гитлер нежно погладил ее по плечу и, чтобы не продолжать неприятных объяснений, быстро вышел из комнаты. Но в тот самый момент, когда он уже собирался сесть в машину, как, во всяком случае, утверждали соседи, Гели крикнула ему из окна:
— Так ты запрещаешь мне ехать в Вену?
— Ничего, — попыталась успокоить стоявшую с отрешенным лицом девушку фрау Винтер, — он вернется, и все будет хорошо…
— Я не буду сегодня обедать, и прошу меня не беспокоить…
Теперь уже никто не скажет, что заставило молодую девушку принять столь страшное решение и взяться за пистолет. Да, она убедилась, что у нее была соперница, и все же вряд ли это могло стать причиной самоубийства. Скорее всего, здесь было сразу несколько причин. Ревность, обида, жалость к самой себе и, конечно, злость на своего ветреного возлюбленного, который играл с ней как кошка с мышкой и не собирался на ней жениться.
Через три часа фрау Винтер услышала выстрел и кинулась к двери. Но напрасно она просила Гели открыть дверь — девушка так и не откликнулась. Почуяв неладное, фрау Винтер поспешила к телефону. Звонить в полицию она не собиралась. Ее хозяину огласка и грандиозный скандал были не нужны. Дозвонившись до Гесса, она рассказала о случившемся. Верный Рудольф обещал немедленно приехать и попросил ничего не предпринимать.
Тем временем Штрассер продолжал настаивать на вызове полиции, и Гесс нехотя согласился: дальнейшее замалчивание могло привести к еще большему скандалу. К его великой радости, полицейский врач сразу же заявил, что Гели убила себя. Следователь записал показания фрау Винтер и соседей, на этом расследование закончилось, и труп увезли в морг. Никакого предсмертного письма Гели обнаружено не было.
После гибели Гели Гитлер несколько недель прожил в загородном доме владельца типографии Адольфа Мюллера. Пребывая в состоянии, близком к прострации, он с утра до вечера твердил о самоубийстве, и все эти дни с него не спускали глаз Гесс и личный шофер Шрекк.
Конечно, очень многим хотелось видеть убийцей самого Гитлера, однако факты свидетельствуют об обратном. Как показали жильцы дома, они услышали выстрел уже после того, как Гитлер уехал на своем «мерседесе». Впрочем, брат Грегора Штрассера Отто, хорошо знавший всех участников разыгравшейся на Принцрегентплац драмы, имел свой взгляд на «ужасные подробности» случившегося 18 сентября 1931 года и утверждал, что Гели убил Гитлер.
Как бы там ни было, после трагической гибели Гели Гитлер отказался от мясной пищи и при каждом удобном случае повторял, что Гели была его единственной любовью. Он непритворно благоговел перед ее памятью и часто вспоминал о погибшей девушке со слезами на глазах. На вилле «Бергхоф» даже после перестройки комната Гели всегда сохранялась в том же виде, в каком она была при ее жизни. Любимый художник нацистского диктатора Адольф Циглер написал несколько портретов Гели, рядом с которыми всегда стояли живые цветы. Что же касается ее смерти, то эта тайна осталась неразгаданной и по сей день.
10 октября 1931 года Гитлер прибыл в президентский дворец. Уверовав в свою значимость, он повел себя весьма самоуверенно и долго говорил о своей миссии спасителя Германии, а затем потребовал доли во властном пироге.
Президент слушал его с каменным лицом. Старому аристократу явно не нравился этот плебей с манерами уличного зазывалы. Он постарался побыстрее отделаться от него, а когда Гитлер ушел, Гинденбург с нескрываемой брезгливостью сказал:
— Этого «богемского ефрейтора» я не посадил бы даже в кресло министра почты…
Еще через три дня Брюнинг представил президенту состав нового кабинета министров. Нацистов в нем не было. Однако фон Шлейхер продолжил свои заигрывания с фюрером, по поводу чего французский военный атташе писал своему правительству: «Шлейхер считает, что, учитывая силы, которыми он обладает, возможна только одна политика — использовать его и перетянуть на свою сторону».
— Мы, — говорилось в нем, — заявляем, что во время предстоящих беспорядков будем защищать жизнь, собственность, дома и место работы тех, кто вместе с нами примкнет к нации. Мы отказываемся, однако, защищать ценой своей крови нынешнее правительство и господствующую ныне систему…
Если перевести эту фразу на нормальный язык, то она означала:
— Готовьтесь к гражданской войне!
Гитлер приехал в Гарцбург без особого желания. Он прекрасно понимал, что за этим сборищем стоит новая попытка его главного организатора Гугенберга подчинить его своей воле. В беседе с ним о совместном правительстве он весьма прозрачно намекнул на Муссолини, который тоже начинал с коалиционного правительства, но потом выбрасывал из него своих союзников. За несколько часов до совместного заявления высказало свое сомнение относительно участия в съезде оппозиции и его ближайшее окружение. Понимая, что все его попытки так ни к чему и не привели, Гугенберг перешел от пряника к кнуту и закончил свое выступление угрожающей фразой.
— Пусть будет проклят всякий, — заявил он, — кто разобьет наш фронт!
В ответ все понявший Гитлер зачитал собственное заявление и отказался присутствовать на совместном параде при прохождении «Стального шлема». Он покинул съезд, громко хлопнув дверью, и всем стало ясно, что уход лидера столь сильной партии поставил крест на роли Гугенберга как идейного вождя германской оппозиции. Без участия в ней крепнувших на глазах нацистов ни о какой действенной оппозиции не могло быть и речи.
Тем временем события продолжали стремительно развиваться, и фон Шлейхер уже подумывал о замене неугодного ему Брюнинга, которому он постепенно начинал отказывать в поддержке, без которой не мог обойтись ни один политик в мире — лояльной к нему армии. Вместе с группой влиятельных лиц фон Шлейхер намеревался всеми правдами, а если понадобится, и неправдами сохранить власть угасающего старца и по возможности усилить ее. И движение нацистов должно было служить одной из опор диктатуры Гинденбурга.
— Теперь они все у меня в кармане! Они признали меня как партнера для переговоров! — восторженно воскликнул Гитлер и отправился к канцлеру.
Дабы избежать столь нежелательного для него развития события, Брюнинг предложил лидеру нацистов избавить германский народ от напряженной и непредсказуемой избирательной борьбы в это взрывоопасное время и проголосовать за доверие Гинденбургу.
— Президент слишком стар и может не перенести всех тех волнений, какими сопровождаются избирательные кампании, — говорил он. — И вам, я думаю, будет нетрудно провести мое предложение с помощью вашей фракции.
Гитлер обещал подумать, и на следующей встрече с Брюнингом, которая состоялась в присугствии Гренера и Шлейхера, прямо спросил:
— А что это мне даст?
— Ничего! — честно ответил Брюнинг. — А вы, как я понимаю, готовы к открытому соперничеству с президентом.
Гитлер пожал плечами и… продолжил обсуждение этого вопроса со своим окружением. Штрассер был против участия в президентских выборах, так как считал, что Гинденбурга Гитлеру не победить. Да и зачем им нужна эта предвыборная борьба? Не выгоднее ли наладить сотрудничество с теми же центристами и захватить власть через парламент, не подвергая себя никакому риску в открытой борьбе?
Геббельс считал, что не выгоднее, и в первую очередь для него самого. Тактика переговоров усилила бы влияние Штрассера, в то время как избирательная кампания могла приблизить его к фюреру. Его поддержали Геринг и Рем. Первый еще не имел своего места в партии и мог выдвинуться только с приходом Гитлера к власти. Второй надеялся входе избирательной кампании дать выход энергии рвавшихся в бой штурмовиков.
Как и в 1930 году, стратегия избирательной кампании Геббельса состояла в массированной пропаганде в каждом немецком районе, нацеленной на отдельные социальные и экономические группы. Было проведено несколько тысяч демонстраций, которые сопровождались парадами штурмовиков. Лидеры нацистов не стеснялись в словесном творчестве и в своих яростных нападках на систему не щадили даже президента.
В самом центре избирательной кампании стоял сам Гитлер. Его выступления вызывали приступы истерического энтузиазма, и перед избирателями стояло само воплощение нацистского движения, призывающее доверить ему высший пост в государстве.
И все же Гитлер проиграл, хотя и набрал 11,5 миллиона голосов. Но и Гинденбург получил на два миллиона голосов меньше, чем требовалось для победы. Предстоял второй тур, и на этот раз Гитлер не колебался.
— Первая избирательная кампания окончена, — заявил он, — вторая началась сегодня, и я выиграю ее!
— Не немецкая экономика, — говорил Гитлер, — завоевала мир, дав возможность в дальнейшем сформироваться сильному государству, — все было наоборот: государство силы создало предпосылки для позднейшего расцвета экономики…
Эти слова вызвали у присутствующих необычайный восторг, то и дело слышались выкрики:
— Правильно! Совершеннейшая правда!
Что же касается коммунизма, то Гитлер не стал отступать от того, что он говорил на своих собраниях.
— Да, — заявил он, — мы приняли непреклонное решение уничтожить марксизм в Германии до последнего корешка… Сегодня мы определяем поворот в судьбе Германии!
Надо ли говорить, какая радость охватила промышленников при этом известии. Это был настоящий бальзам на раны. «Речь, — писал в книге «С Гитлером — к власти» Отто Дитрих, — оказала на промышленников сильное действие, что особенно ясно выявилось во время последующих месяцев борьбы. Ассигнования на эти выборы сразу же потекли в кассу нацистской партии.
5 января 1932 года Геббельс писал в своем дневнике о плохом финансовом положении партии, но уже 8 февраля отмечал, что «финансовое положение изо дня в день исправляется» и финансирование предвыборной кампании почти обеспечено. И все это вселяло в Гитлера надежду на то, что, если у него не получится с политиками, то ведущие промышленники и банкиры в обиду его не дадут…
Но банкиры банкирами, а что касается Бога, то, в отличие от фюрера, он ничего не знал о своем выборе, и Гитлер снова проиграл.
О своем проигрыше Гитлер узнал в Кобурге, в Баварии, и, по словам Отто Штрассера, «немедля разразился рыданиями, что он делал каждый раз, когда терпел поражение». Но затем он нашел в себе силы сделать хорошую мину при плохой игре и заявил в интервью английской газете «Таймс»:
И если он все же рыдал, то напрасно. Возможно, все случившееся с ним и было трагедией, но трагедий оптимистической. Никто не верил в победу Гитлера, но, в отличие от националистов, которые не выдвинули кандидата, и коммунистов, чей электорат уменьшился на миллион голосов, убежденность Гитлера превратила его поражение в триумф. Он набрал еще два миллиона и приказал готовиться к выборам в землях. До них оставалось всего две недели. И Геббельс с готовностью воскликнул: «У нас нет времени на передышку!»
Руководители местной партийной организации не стали отрицать очевидного, но в то же время категорически заявили, что все эти планы составлялись без ведома мюнхенского руководства, тем самым ударив по Гитлеру, который неоднократно заявлял, что ничто в партии не совершается без его ведома. И теперь правители страны задавались вполне естественным вопросом: а не лежат ли подобные планы, составленные без ведома лидера партии, и в других местных организациях?
Мало кто сомневался в том, что боксгеймские планы отражали главные принципы стратегии Гитлера, который считал вооруженное вмешательство штурмовиков в случае выступления коммунистов «великим тайным политическим рецептом партии», который сопровождал каждое партийное постановление. Он очень рассчитывал на выступление левых, ибо оно должно было заставить власть обратиться к нему как к спасителю нации.
Вот так вот, ни больше ни меньше!
Спустя полтора месяца после опубликования «боксгеймских» документов в руки министра внутренних дел Зеверинга попал еще целый ряд документов, в которых речь шла о планируемых выступлениях штурмовиков. Они собирались окружить Берлин, и не случайно в день первого тура выборов все оказались в своих казармах. Позже прусская полиция обнаружила копии приказов Рема и специальные карты, подтверждавшие сообщения о подготовке СА и СС к перевороту в случае победы Гитлера на президентских выборах.
Гитлер заявил, что ничего не знает об этом, а Рем поспешил уведомить фон Шлейхера о том, что убрал своих людей с улиц во избежание эксцессов. Однако власти не обманывались на этот счет. Зеверинг повел речь о государственной измене, однако имперское правительство не приняло никаких мер против пойманных с поличным нацистов. И тогда правительства Пруссии и Баварии направили министру внутренних дел Гренеру ультиматум, в котором потребовали запретить СА. В противном случае они угрожали «начать действовать» самостоятельно.
Уверенный в поддержке фон Шлейхера и армии Гренер 14 апреля 1932 издал указ о роспуске СА, СС и других военизированных организаций нацистов. «Эти организации, — говорилось в приказе, — представляют собой своего рода частную армию, которая образует государство в государстве, и являются постоянным источником беспокойства для гражданского населения… Содержать организованные вооруженные силы является исключительно прерогативой государства».
Позже Рем говорил, что у него в подчинении было в четыре раза больше людей, чем во всей германской армии, и поначалу он собирался оказать вооруженное сопротивление. Однако Гитлер настоял на подчинении правительству.
— Не волнуйся, Эрнст, — сказал он, — Брюнинг и Гренер получат свое на выборах в Пруссии…
В обстановке строжайшей секретности Шлейхер встретился 26 апреля с Гитлером и дал ему понять, что он намерен сместить Гренера. Гитлер только пожал плечами. Он прекрасно понимал, что сидевший напротив него интриган точно так же нуждается в нем, как и он сам пока еще нуждался в могущественном советнике президента. Ну а то, что фон Шлейхер, в сущности, предал своего патрона, который относился к нему как к сыну, мало смущало Гитлера. Вокруг было достаточно людей, которым нельзя было положить палец в рот без опасения, что те не отхватят всю руку. Да, Шлейхер сам посоветовал Гренеру издать приказ о запрете СА, но только для того, чтобы избавиться от своего шефа.
Гитлер понял все как надо, и стоило военному министру появиться в рейхстаге, как нацисты устроили ему настоящую обструкцию и изгнали из парламента. Гренер попытался было пожаловаться Гинденбургу, но тот довольно равнодушно выслушал его, и все понявший Гренер 12 мая 1932 года подал в отставку.
17 мая Шлейхер снова встретился с Гитлером. Он говорил о грядущем падении Брюнинга, и Гитлер дал обещание относиться лояльно к будущему канцлеру. В глубине души он все еще надеялся, что им станет он сам, и не случайно радостно потиравший руки Геббельс в тот день записал в своем дневнике: «Все идет хорошо… так замечательно, что никто ничего не подозревает. Сам Брюнинг меньше всего».
Трудно сказать, подозревал ли Брюнинг о вырытой для него яме, но то, что он сам ускорил свое падение в нее, не подлежит сомнению. Пытаясь укрепить свой авторитет в стране, Брюнинг предложил весной 1929 года национализировать несколько разорившихся юнкерских поместий и передать землю безземельным крестьянам. «Аграрный большевизм» вызвал яростные протесты могущественных помещиков, с помощью которых Гинденбург получил в подарок поместье в Нойедеке. К президенту незамедлительно явилась делегация возмущенных поведением рейхсканцлера юнкеров. После недолгой беседы с ними тот самый Гинденбург, который еще совсем недавно называл его «лучшим канцлером после Бисмарка», отказался подписывать указ и намекнул Брюнингу, что если тот хочет снова увидеть его, то должен принести с собой прошение об отставке. А когда он так и сделал, Геббельс записал в дневнике: «Генерал фон Шлейхер сообщил нам, что все идет согласно плану…»
29 мая 1932 года Гинденбург предложил Брюнингу покинуть пост канцлера, но остаться в правительстве министром иностранных дел. Оскорбленный до глубины души Брюнинг отказался. Он ушел, и вместе с его уходом пала и Веймарская республика, хотя формально просуществовала еще восемь месяцев.
Тем временем большая игра в политику продолжалась, и в конце мая 1932 года Гитлера вызвал к себе Гинденбург.
— Я, — сухо произнес он, — намерен сделать новым рейхсканцлером фон Папена… Насколько мне известно, вы дали обещание поддерживать его. Так ли это?
— Да, — ответил Гитлер.
Конечно, фон Папен попытался навести мосты с Гитлером, с помощью которого намеревался либо перетащить «Центр» на свою сторону, либо расколоть его. Однако первое было невозможно, так как оскорбленный «Центр» мгновенно перешел в оппозицию к своему бывшему члену. Не произошло и раскола, поскольку «Центр» еще больше сплотился в борьбе против фон Папена.
Потом будут говорить, что в известной степени Гитлера привел к власти именно Сталин. Надо полагать, Гитлер пришел бы к ней и без его помощи. Но то, что Сталин сыграл определенную роль в становлении Гитлера и его партии, не вызывает никаких сомнений. Страх среднего класса Германии, его ведущих промышленников и банкиров и верхов весьма способствовал тому, что все они или голосовали за нацистов, или старались привлечь на свою сторону Гитлера, который очень многим казался единственным защитников от надвигавшейся с Востока красной заразы. В то же время власть предержащие сами опасались Гитлера, и, по словам того же Брюнинга, между Шлейхером и одним из руководителей рейхсвера имелась договоренность, что если «наци захотят повторить марш Муссолини из Неаполя в Рим, рейхсвер покончит с ними».
Гитлер всегда считал, что только общенациональная катастрофа даст ему шанс на победу. Его положение облегчалось тем, что ненавистный Версальский договор, огромные репарации, национальное унижение, революции, инфляция и постоянная угроза гражданской войны — все это наложило отпечаток на сознание практически всей нации. Да, потом был небольшой всплеск, но начавшаяся в 1929 году депрессия быстро возродила старые страхи и чувство беспомощности перед надвигавшейся катастрофой. Краткая стабилизация казалась теперь снова катившимся в пропасть немцам самым настоящим издевательством над ними, и их состояние было сродни тому, какое испытывали люди, заново отстроившие свои развалившиеся после землетрясения жилища в ожидании еще более сильных подземных ударов. В такой тяжелой прежде всего психологически ситуации многие немцы начали терять здравый смысл и под влиянием постоянного страха тянулись к тем, кто предлагал им те самые несбыточные надежды, над которыми при нормальной жизни они только посмеялись бы.
Гитлер предложил всего две вещи, но именно их больше всего и хотело получить большинство немцев: полное отрицание всего, что произошло в Германии после войны, и обещание возродить мощь и величие нации. Он подверг осуждению предателей, которые в ноябре 1918 года нанесли удар в спину немецкой армии, приняв позорные требования Антанты, марксистов, вместо национального единства призывавших к классовой борьбе, интернационализму и пацифизму, а также общество вседозволенности в лице безбожного Берлина и культур большевизма, попиравшего традиционные ценности, не оставляя ничего святого, а заодно и евреев, которые, по его словам, жирели на коррупции и всячески ослабляли Германию.
Взамен «демократического свинства» Гитлер предлагал веру в возрождение моральной и политической мощи Германии, признание истинно прусских ценностей — порядка, власти, жертвенности, службы, дисциплины, социальной иерархии, т. е. всего того, что вело к величию, возрождению чувства единения народа и созданию сильного правительства, проводящего единую внутреннюю политику и обеспечивающего уважение к Германии, которая должна была вновь занять принадлежащее ей по праву место великой державы.
Все это привлекало не только средний класс и крестьян, но и все еще имевших вес в обществе протестантских священников, для которых обещание Гитлера возродить и сплотить нацию способствовало возрожденной вере, которую сама Церковь обеспечить уже не могла. Сумел Гитлер привлечь на свою сторону и неконсервативную интеллигенцию, которая отрицала рационализм и либерализм, заменяя их ницшеанским иррационализмом, при котором человек деловой заменялся человеком героическим.
Не менее сильно воздействовал Гитлер и на представителей бывших правящих классов, недовольных утратой своего влияния на старые средние классы, опасающихся процессов модернизации и усиления рабочего класса, угрожавшего их социальному статусу и источникам доходов, а также на значительную часть молодежи, обеспокоенную потерей возможностей для карьеры и стремящуюся к устройству своего будущего. Одной из главных причин успеха нацистов в 1930 и 1932 годах и стала та самая социальная неоднородность немецкого общества, которую невозможно объяснить обычным рациональным классовым анализом, что по большому счету и явилось истинной сутью нацизма.
Определенную роль сыграли и те в высшей степени оригинальные методы ведения предвыборных кампаний, которые для Гитлера всегда были намного важнее их содержания. Пламенные речи Гитлера и других вождей партии, все атрибуты нацистского движения, которое расценивало политику как драматическую смесь театра и религии, — все это было направлено не на разум, а на эмоции. На те самые «аффективные интересы», для которых, по словам Фрейда, логические доводы были неприемлемы. «На разум, — писал известный психоаналитик, — можно действовать надежно только тогда, когда он не подвержен влиянию сильных эмоциональных воздействий; в противном случае он действует просто как инструмент и передает требуемое волей».
Гитлер прекрасно усвоил это положение и сделал все возможное, чтобы с помощью символов, языка, иерархии, ритуалов, парадов и демонстраций подчеркнуть верховенство таких иррациональных факторов в политике, как борьба, воля, сила, растворение индивидуальности в коллективных эмоциях группы, жертвенности и дисциплины. Чего стоили в этом отношении одни факельные шествия штурмовиков, когда даже самый забитый человек вдруг начинал ощущать себя в единстве со всей этой страшной и могучей силой!
Именно поэтому Гитлер отказался от всевозможных конкретных программ. Это не только давало свободу маневра, но и позволяло группам с различными, а иногда и противоположными интересами и взглядами идентифицировать себя с нацистским движением, легко убеждаясь в том, что цели Гитлера совпадают с их собственными. Очень многие представители консервативного старшего поколения верили в то, что именно Гитлер вернет германскому народу его традиционные ценности. Молодежь видела в фюрере свободного от классовых предрассудков лидера и со свойственной ей революционностью очень надеялась на то, что Гитлер разобьет все пережитки прошлого и настоящего и станет вождем новой ницшеанской революции духа. И пока фюрер стоял за «моральное и духовное возрождение нации» и обещал объединить нацию, избавить ее от страхов и указать выход из того болота, в который ее завели социалисты, поддержка во все времена рвавшейся в бой молодежи была ему обеспечена.
Да, Гитлер был лидером самой сильной партии — непонятно было только, что же ему теперь надо было делать? На одном из собраний партийной верхушки Штрассер предложил навести мосты с «центристами» и образовать коалицию, однако Гитлер отказался.
— Нет, — завил он, — это не по мне… Все или ничего!
Что касалось штурмовиков, то Геббельс был прав — они на самом деле оставили свою «обыденную деятельность». По возвращении из Фюрстенберга Гитлер устроил в Берлине грандиозное шествие отрядов СА, которое явилось грозным предупреждением тем, кто не желал его назначения на пост канцлера. Гитлер не скрывал желания прибегнуть к политическому шантажу и с досадой заявил:
— Если мне не дадут власть, я не смогу удержать в повиновении штурмовые отряды…
Он знал, что говорил. Все это время штурмовики, которым постоянно вбивали в голову, что они подвергаются опасности со стороны красных, жили в тревожном и радостном ожидании скорого выступления против марксистов и обещали им «крупные неприятности».
— Банды убийц, — говорил 15 июля 1932 года в берлинском Дворце спорта Герман Геринг, — рассчитывают на дисциплинированность штурмовых отрядов. Они знают, что существует приказ, запрещающий штурмовикам пускать в ход оружие. Говорю вам: теперь настал конец. Когда в ближайшие дни вождь вернется из Восточной Пруссии, я вместе с другими вождями партии буду просить его — я знаю, он исполнит нашу просьбу, — чтобы этот приказ был отменен. Трижды по 24 часа права на самооборону и свободы действия коричневых рубашек — и трусливая сволочь расползется по всем щелям.
Ему вторил и Грегор Штрассер, который выразился еще более определенно.
Заступничество Гитлера за убийц рабочего возымело действие. Фон Папен не осмелился дать Гитлеру достойный отпор, и при его явном попустительстве смертный приговор был отменен. Так вся страна узнала, что лидер нацистов сильнее ее рейхсканцлера. Что же касается штурмовиков, то они не только продолжали «чистить улицы», но и, как в 1923 году, стали готовить грузовики и пулеметы для похода на Берлин. Общественность потребовала навести в стране порядок, и 9 августа 1932 года вышел чрезвычайный закон против террора. Теперь за то, за что еще совсем недавно давали несколько лет тюрьмы, грозил смертный приговор. Однако Гитлер и здесь остался верен себе и потребовал разного отношения к одним и тем же деяниям, совершенным коммунистами и штурмовиками. В стране снова запахло кровью.
Вся эта демонстрация силы была направлена только на одно: заставить фон Папена осознать грозившую стране опасность и подать прошение об отставке. Дальнейшее было делом техники. И если Гитлер на самом деле верил Шлейхеру, то канцлером должен был стать с его подачи он сам. Однако фон Папен не дрогнул и не подумал оставить свой пост: выборы не дали большинства ни одной из партий, президент относился к нему прекрасно и слышать не хотел ни о каком «богемском ефрейторе». Как и многие политики в Германии, он считал, что нацисты достигли своего апогея и теперь их движение пойдет на спад. Зажиточные слои населения выражали недовольство беспорядками, которые творили штурмовики, да и рейхсвер вовсе не проявлял удовольствия от возможного прихода Гитлера к власти.
Гитлер не выдержал, и фон Папен смог лично убедиться в том, о чем до сих пор о лидере нацистской партии знал только понаслышке.
— Мне, — кричал близкий к истерике Гитлер, — нужно власти ровно столько, сколько потребовал ее в 1922 году Муссолини… И если этого не произойдет, то за меня ответят мои штурмовики, которые выйдут на улицы и начнут убивать этих проклятых марксистов! Что же касается меня, то мне надоели все эти игры, и я прекращаю все переговоры!
С этими словами Гитлер покинул кабинет.
— И что мы будем делать? — взглянул на военного министра фон Папен.
— Сведем его с президентом и попытаемся уговорить его начать все сначала, что же еще… — пожал тот плечами.
Приехав к Геббельсу, Гитлер дал волю гневу и долго кричал обо всех тех мерзавцах, которые отказывают ему в его святом праве возглавить нацию. Геринг молчал, а Геббельс завел старую песню о расставленных для фюрера ловушках.
— Да успокойтесь вы все, — неожиданно для всех сказал Гесс. — Все будет в порядке, а ты, — взглянул он на Гитлера, — поднимешься на самую вершину власти…
Однако эту фразу Гесс произнес с таким видом, словно у него разболелись зубы.
— В чем дело, Руди? — спросил Гитлер, почувствовав внутреннее напряжение своего секретаря.
— Даже не знаю, как сказать тебе… — замялся тот.
Гесс хорошо знал, как часто Гитлер обращался к помощи астрологов и ясновидцев. Но то, что он узнал сегодня…
— Говори как есть! — повысил голос Гитлер.
Гесс заговорил, и в следующее мгновение Гитлер узнал о том, что известный астролог и ясновидец Вильгельм Вульф из Гамбурга предсказал его будущее: в ближайшие годы нацисты должны были прийти к власти.
Сообщив об этом, Гесс снова замолчал.
— А что еще сказал Вульф? — взглянул на него Гитлер.
— Мне не хотелось бы об этом сейчас говорить…
— Да говори же ты, черт бы тебя побрал! — нетерпеливо воскликнул Гитлер.
Согласно пророчеству Вульфа, свастику нацистов окончательно уничтожат красная звезда, галльский петух и британский лев. Оставшихся в живых главарей нацистов ждут суд и позорная смерть, а сам Адольф Гитлер, стремясь избежать подобной участи, умрет при таинственных и загадочных обстоятельствах не позднее 7 мая 1945 года.
Гитлер слушал предсказание с каменным лицом. Молчали и его друзья, потрясенные услышанным.
— Этот жалкий звездочет ошибается, — без особой твердости в голосе произнес Гитлер, — и вообще я думаю, что все это наглая еврейская ложь!
На этом предсказания не закончатся, и в 1932 году ясновидец Ренальд на вопрос Гитлера о будущем откровенно ответит:
— Я вполне ясно вижу, как много горя, крови и слез вы принесете несчастной Германии. И вообще всему миру и человечеству!
В 1939 году живший в Варшаве известный экстрасенс Вольф Мессинг предскажет крах Третьего рейха и гибель Адольфа Гитлера. За это предсказание его по приказу фюрера арестует гестапо. Только чудом, используя свои уникальные способности, он сумеет вырваться из тюрьмы и бежать в Советский Союз, где и проживет всю оставшуюся жизнь. Ему несказанно повезет, поскольку многие ясновидцы, рискнувшие сказать правду, бесследно исчезнут.
Но все это будет позже, а пока… раздался телефонный звонок, и несколько пришедший в себя после столь страшного пророчества Гитлер взял трубку и после минутного разговора с улыбкой взглянул на напряженные лица своих друзей.
— Ничего еще не решено! — впервые за весь день улыбнулся он. — Завтра я встречаюсь с президентом!
В президентский дворец Гитлер прибыл в приподнятом расположении духа и вошел в кабинет Гинденбурга с видом уверенного в себе человека, которому осталось выполнить незначительные формальности. Однако его ждало полнейшее разочарование. Сердитый старый господин, каким фюреру представился президент, даже не предложил ему сесть. Вот как описывает эту встречу Отто Штрассер:
«Их встретил старик, опирающийся на трость. Нахмурившись, он смотрел на троих мужчин (вместе с Гитлером на встречу с Гинденбургом пришли Рем и Фрик), стоящих перед ним. Ему был отвратителен Рем с его наклонностями гомосексуалиста. Гитлер в его глазах оставался «богемским ефрейтором». Вильгельм Фрик для него вообще не существовал.
— Вы нарушили данное вами обещание поддерживать фон Папена.
Гитлер пытался пуститься в объяснения, но фельдмаршал резко перебил его.
— Вы требуете власти. Я могу предложить вам только министерство почт. И советую вам запомнить: я не боюсь угроз бешеных кругов вашей партии и не нуждаюсь в них!
Если до этого дня Гитлер недолюбливал Гинденбурга и Папена, то теперь, когда они унизили его перед всей нацией и партией, он возненавидел их. Чего только не выкрикивал в ту минуту впавший в истерику Гитлер и чем только не грозил всем этим высокомерным господам из Берлина!
Прокричавшись, он задумался. Да, все было так, как он и предполагал. Для всех этих господ из президентского и прочих дворцов он так и остался тем же «барабанщиком», который играл в их планах отнюдь не самую главную роль.
— Я, — заявил он своему ближайшему окружению, — знаю, чего хотят эти господа. Они хотели бы дать нам несколько должностей и заставить нас замолчать. Нет, господа, не для того я создал партию, чтобы торговаться, продавать ее, обменивать ее. Это не та львиная шкура, в которую может поместиться любой старый баран… Неужели вы действительно думаете соблазнить меня приманкой министерских постов? Эти господа не представляют, насколько это мне все безразлично. Если бы Господь захотел сделать мир, подобный им, нам пришлось бы родиться с моноклем в глазу. Никогда! Пусть они оставят эти посты для себя, тем более что они им не принадлежат!
— Никаких выступлений! Ты понял меня, Эрнст?!
Рем нехотя кивнул.
Конечно, Гитлер и не думал выступать против рейхсвера. Более того, добиваясь отмены смертного приговора для пятерых убийц из СА, он делал это отнюдь не ради сохранения их жизней. Только так он мог продемонстрировать СА отеческую заботу о своих штурмовиках и удержать их от самовольного выступления. Но сидеть сложа руки и дожидаться очередных пощечин Гитлер тоже не собирался. Прекрасно понимавшие тактику Гитлера фон Папен и фон Шлейхер старались измотать фюрера и заставить его принять все их условия.
Оставив фон Папена в покое, Гитлер обратил свой взор на рейхстаг. Ни о какой серьезной работе в парламенте, имевшем в своем составе 230 нацистов и 89 коммунистов, не могло быть и речи, он представлял собой самый настоящий вулкан с кипящими в нем страстями. Особенно если учесть, что председателем рейхстага не без помощи «центристов» стал Герман Геринг, который уже говорил о смещении канцлера.
12 сентября коммунисты вынесли вотум недоверия канцлеру и потребовали голосования, которое оказалось не в его пользу. Папен извлек из специальной красной папки указ президента, вручил его Герингу, и нацисты потерпели очередное поражение. Что бы потом ни говорили сам Гитлер и его вожди, все это уже не имело смысла. Народ видел одно: самая крупная фракция оказалась бессильной против канцлера, который разогнал их с необычайной легкостью. А значит, он был сильнее. Все другое в глазах избирателей не имело уже никакого значения.
Конечно, нацисты постарались сделать хорошую мину при плохой игре, и Грегор Штрассер лез из кожи вон, дабы привлечь на свою сторону рабочих, много и очень ярко говорил об «антикапиталистическом стремлении» и «протесте народа против государства» и старался привлечь некоторых левых. Но это было проще сказать, чем сделать, и Геббельс содрогался при мысли, что ему снова придется руководить предвыборным сражением.
Упал боевой дух и всей партии, и дело дошло до того, что многие партийные организации не спешили оплачивать долги, сделанные ими во время июльских выборов. Не в пользу нацистов складывалось и общественное мнение Германии, которая была потрясена убийством рабочего в Потемпе, и многие политические обозреватели не сомневались, что нацистам уже не одержать победы.
Надо отдать должное Гитлеру: в те тяжелые для движения дни он сделал все, чтобы сохранить веру партии в него. В конце октября партийные руководители собрались на заседание в Мюнхене, на котором царили всеобщее уныние и растерянность. Неимоверным усилием воли Гитлер сумел подавить пессимизм. Геббельс записал в своем дневнике: «Он велик, он выше всех нас. Он поднимает дух партии из самых черных глубин. С ним во главе движение победит».
Гитлер пребывал в очередной депрессии. По всей видимости, фюрер очень опасался за свою дальнейшую судьбу и подумывал о путях отхода; он поинтересовался у Раушнинга, имеется ли между Германией и Данцигом соглашение о выдаче политических беженцев.
13 ноября 1932 года фон Папен предложил Гитлеру забыть старые обиды и войти в новое правительство. Однако тот высказался в таком духе, что дальнейшее сближение оказалось уже невозможным. Мало того, что Гитлер отказался принимать участие в правительстве, он в специальном воззвании обвинил фон Папена в росте голосов, поданных за коммунистов. Почувствовавший свою силу, тот постарался добить Гитлера и в публичном обращении к нему заявил, что содержание отправленной им убийцам из СА телеграммы несовместимо с претензиями на кресло рейхсканцлера. Фон Папен пообещал «затопить» огонь гражданской войны в Германии, и всем было ясно, кому адресована эта угроза. Более того, понимая, что с Гитлером ему не договориться, он решил распустить рейхстаг, надеясь, что новые выборы окончательно поставят на нацистах крест.
Но фон Папен радовался рано. Сосредоточив все внимание на Гитлере, он упустил из вида фон Шлейхера. Генерал был очень недоволен независимостью канцлера и его близостью к президенту. Не нравилось ему и намерение фон Папена провести еще одни выборы и таким образом заставить Гитлера согласиться либо со всеми его условиями, либо с введением в стране диктатуры, если лидер нацистов снова выскажется против. Очень неприятное впечатление произвело на генерала и сотрудничество Гитлера с коммунистами, начало которому положил Геббельс. Он всегда опасался такого поворота событий, когда рейхсверу придется сражаться одновременно с нацистами и с коммунистами, тем более что число поданных за них голосов возросло. Выход он видел только в одном: в уходе фон Папена с поста рейхсканцлера. А потому и начал пугать других министров возможной гражданской войной, к которой вел страну фон Папен. Как только фон Папен уйдет, говорил он, президент сможет провести консультации с лидерами других партий (и прежде всего с Гитлером) и найти выход из политического тупика, в который начинал заводить страну фон Папен.
Фон Шлейхер имел долгую беседу с президентом, и в середине ноября торжествующий Гитлер в какой уже за последние два месяца раз прибыл в президентский дворец. На этот раз Гинденбург оказал вождю нацистов куда более любезный прием и даже предложил ему сесть. Они проговорили больше часа, и в конце концов президент предложил Гитлеру сформировать правительство, опирающееся на большинство в рейхстаге.
Вместо формирования кабинета Гитлер занялся эпистолярным творчеством и слал в Берлин бесконечные послания, выискивая всевозможные уловки для достойного завершения игры. В конце концов он затянул старую песню о назначении его рейхсканцлером с особыми полномочиями. На это Гинденбуг ответил новой оплеухой: из его ответного письма Гитлер узнал, что, если президент и имеет намерение выбрать человека, облеченного его личным доверием, то он никогда не остановит свой выбор на лидере нацистов.
«Вы знаете, — писал он, — что я стою на точке зрения президиального кабинета… который должен находиться под руководством лица беспартийного, а не партийного вождя, и что это лицо должно пользоваться моим исключительным доверием. Вы заявили, что согласны предоставить ваше движение лишь в распоряжение кабинета, во главе которого вы будете находиться сами, его партийный вождь. Если я соглашаюсь с этой мыслью, то я все же должен потребовать, чтобы такой кабинет имел за собой большинство в рейхстаге…»
Гитлер все понял и заявил, что на поставленных президентом условиях нового кабинета не будет. Он возвратил поручение президенту и с тяжелым сердцем вернулся в Мюнхен. Единственное, что могло его согревать, так это сказанные ему на прощание слова.
— Во всяком случае, — сказал Гинденбург, — теперь мои двери всегда будут открыты для вас…
Шлейхер выступил против. Он очень опасался того, что экстремистские партии, за которыми стояло более миллиона вооруженных боевиков и 18 миллионов избирателей, попытаются предотвратить предлагаемый фон Папеном государственный переворот, что грозило гражданской войной. Однако Гинденбург согласился и поручил фон Папену сформировать новое правительство. Но едва канцлер приступил к своим обязанностям, как в тот же день Шлейхер взорвал давно приготовленную им бомбу, заявив, что армия не доверяет фон Папену и не собирается подвергать страну риску гражданской войны, которая неминуемо начнется со дня на день.
Что же, все верно, рейхсвер всегда оставался рейхсвером, и сам Гинденбург не решился выступить против столь своеобразно предъявленного ультиматума, который вручил ему от имени армии его верный советник. Сделав хорошую мину при плохой игре, президент согласился на отставку фон Папена и, искренне огорченный его уходом, подарил на прощание свой портрет с надписью: «Был у меня товарищ…»
Пока фон Шлейхер готовил раскол нацистского движения, Гитлер переживал очередную личную трагедию, на этот раз связанную с Евой Браун. Это были те самые «переломные», как их назвал Геббельс, годы, предшествующие приходу нацистов к власти. В то время Гитлер, которому пресса и радио уделяли особое внимание, уже никого не оставлял равнодушным, и Еве стало ясно, что «господин Вольф» не только обходительный мужчина, но и самая что ни на есть выдающаяся личность. Конечно же, она очень ждала, когда этот выдающийся человек снова появится у них в ателье. А чтобы еще больше понравиться ему, подкладывала в бюстгальтер носовые платки, чтобы грудь казалась больше. Трудно сказать, сыграла ли пышная грудь Евы решающую роль, но Гитлер увлекся ею и каждый раз, приезжая в Мюнхен, первым делом интересовался:
— Как поживает малышка Ева Браун, с которой нам всем так весело и хорошо?
1932 год потребовал от Гитлера немыслимой политической активности, он почти не появлялся в Мюнхене и все реже писал своей возлюбленной. Но все эти объяснения не устраивали Еву, она не верила Гитлеру и отчаянно ревновала его к вымышленным соперницам. Одиночество и ревность переполнили чашу терпения Евы и, прекрасно зная, какое ужасное впечатление оказала на фюрера смерть Гели, она написала ему прощальное письмо и выстрелила в себя.
«В ту ночь было очень холодно, — рассказывала сестра Евы Ильзе. — Родители уехали, и некому было даже растопить камин. Ева лежала на диване, раскинув руки. На полу валялись оконные стекла. Розовая подушка, простыня и одеяло забрызганы кровью. Пуля застряла рядом с артерией. В обойме оставалось еще пять патронов, и возникло предположение, что на Еву было совершено покушение. Якобы защищаясь, она уронила с туалетного столика стакан, а потом выстрелила в нападавшего. Наконец я выяснила, что просто в стакане замерзла вода, и потому он треснул».
Несмотря на ранение, Ева сохранила присутствие духа и, придя в себя, тут же позвонила доктору Плате, который отвез ее в больницу. Почему она не вызвала шефа ее сестры доктора Леви, чья клиника находилась гораздо ближе? Да только потому, что знала: так быстрее сообщат Гитлеру о случившемся. Доктор Плате был шурином Генриха Гофмана.
Ее расчет оправдался. На рассвете Гитлеру передали прощальное письмо Евы. Он тотчас же приехал в больницу с огромным букетом цветов и поинтересовался у заведующего отделением, не инсценировала ли Ева самоубийство.
— Она целилась в сердце, — пожал плечами врач. — Мы вовремя удалили пулю, и теперь ее жизни ничто не угрожает…
Вряд ли Ева собиралась на самом деле покончить с собой, и, стреляя в себя, она намеревалась прежде всего еще сильнее привязать к себе Гитлера, что ей в конечном счете и удалось. Потеряв Гели, он не хотел лишиться так страстно любившей его Евы.
После выписки из больницы Ева постаралась убедить родителей в том, что случайно нажала на курок, и те сделали вид, что поверили ей. Рана быстро зажила, и Ева могла быть довольна: ее отчаянный поступок заставил Гитлера изменить свое отношение к ней. Как бы теперь ни был занят фюрер, он не оставлял Еву без внимания. Однако даже страх потерять столь беззаветно любившую его девушку не заставил Гитлера жениться на ней. На вопрос одного из своих будущих адъютантов Фрица Видемана, не кажется ли ему холостяцкая жизнь лишенной смысла, он откровенно ответил: «У нее есть свои преимущества. А для любви я содержу девушку в Мюнхене…»
Судя по всему, сама Ева думала иначе и продолжала страдать. В таком подвешенном состоянии она проживет до апреля 1945 года, когда, наконец, станет фрау Гитлер. Но только для того, чтобы сойти под этим громким именем в могилу вслед за своим возлюбленным…
В начале декабря 1932 года нацисты потерпели очередное поражение на выборах в ландтаг в Тюрингии, потеряв 40 % голосов. Движение заметно ослабло, в то время как правительство поддерживали все не правые партии. Замучили Гитлера и постоянные проблемы с деньгами. Партийная жизнь требовала огромных вложений, и к ноябрю 1932 года долг партии достиг громадной суммы в 12 миллионов марок. Нищенствующие штурмовики заполнили улицы. Только теперь вместо винтовок и пистолетов в руках у них были кружки для пожертвования. Голодные гитлеровские ландскнехты были готовы служить кому угодно и оптом и в розницу торговали партийными секретами. Но самое печальное заключалось в том, что очень многие из этой огромной массы отчаявшихся людей считали себя обманутыми Гитлером, который только и говорил о великой национальной революции, но как только доходило до дела, он мгновенно умолкал и делал все возможное, чтобы не выступать.
Штурмовики стали покидать отряды. «Среди периферии, — писала «Ангриф» Геббельса, — все больше распространялось настроение отчаяния. Многие говорили: все равно нам не достигнуть цели, поэтому нет смысла строго придерживаться наших требований, было бы лучше принять любой министерский пост, который нам предлагают».
Однако Гитлер и слышать не хотел ни о каком участии в правительстве обманувшего его Шлейхера. Вместо делового разговора он завел старую песню о грозившем всем им насилии со стороны политических противников. И, когда Штрассер заметил, что насилием страна обязана в первую очередь штурмовикам, а отнюдь не их противникам, Гитлер закатил очередную истерику.
— Господин Гитлер, — спросил Грегор, выслушав все обвинения, — неужели вы думаете, что я способен на подобные поступки?
— Да! — прокричал Гитлер. — Я верю в это! Я убежден в этом! У меня есть доказательства!
Штрассер резко повернулся и вышел из комнаты. В тот же вечер он покинул все свои посты. Отставка первого помощника Гитлера и руководителя партийной организации произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Уход Штрассера усилил и без того царившую в нацистской партии тревожную атмосферу. Как это ни покажется странным, больше всех был потрясен сам Гитлер. Но уже утром следующего дня он убедил себя в том, что Штрассер является самым настоящим Иудой, «вонзившим ему нож в спину за пять минут до окончательной победы».
9 декабря 1932 года Гитлер созвал всех своих ответственных партийных работников и депутатов в Берлин, где во дворце Геринга поведал им о предательстве Грегора Штрассера.
— Я никогда не допускал, — обливаясь слезами, заявил фюрер, — что Штрассер может так поступить…
Вылив на «предателя» целый ушат грязи, Гитлер предложил всем старым товарищам Штрассера пожать ему руку и отречься от Иуды. После чего ненавидевший Штрассера Геббельс записал в дневнике: «Это был громадный успех для единства движения… Штрассер сейчас полностью изолирован. Он мертв». Назначив самого себя руководителем Организационной структуры партии и поделив ту власть, которой пользовался в партии Штрассер, между теми, кому верил — Лею, Дарре, Гессом и Геббельсом, — Гитлер окончательно разрушил созданную «предателем» централизованную партийную организацию.
Гитлер довольно безболезненно вышел из партийного кризиса, вызванного уходом Штрассера. И тем не менее Геббельс отметил в своем дневнике: «Этот год принес нам постоянные неудачи… Прошлое печально, будущее смотрится мрачным и темным, все надежды и возможности полностью исчезли».
Изгнав Грегора Штрассера из партии, Гитлер так ничего и не предложил для выхода из тупика, в котором оказалось движение. Неизвестно, как развивались бы дальнейшие события, если бы 15 декабря 1932 года фон Шлейхер в радиообращении к нации не объявил, что своей главной задачей считает снижение безработицы и стабилизацию экономики. Назвав себя «социальным генералом», он пообещал не допустить повышения налогов и сокращения заработной платы, провести отчуждение земли у разорившихся прусских помещиков и передать ее 25 тысячам крестьянских семей. Заверив нацию, что он «пойдет социальным путем», Шлейхер попытался привлечь на свою сторону рабочих и крестьян.
Но… ничего из этого не вышло. Шлейхер не сумел договориться с лидерами профсоюзов, которые, зная о коварстве «кардинала цвета хаки», не верили ему. Что же касается промышленников и аграриев, то они в один голос осудили его за «большевистскую программу». Его социалистическими высказываниями был встревожен и сам Гинденбург. К программе Шлейхера настороженно отнеслись даже «центристы», и ни одна политическая партия не соглашалась войти в коалицию Шлейхера после того, как он отправил в отставку Гренера, Брюнинга и фон Папена. Не учел Шлейхер и того влияния, какое все еще имели крупные помещики в Германии.
Сброшенный фон Шлейхером фон Папен воспрянул духом и попытался использовать предоставленный ему самим же Шлейхером шанс снова занять канцлерское кресло. Он по сей день оставался в прекрасных отношениях с президентом и очень надеялся на успех. То, что делал фон Папен, называлось «политикой с черного хода», или обыкновенным шантажом. В январе 1933 года пройти через черный ход было достаточно легко, так как президент очень боялся разоблачений в связи с аферой «восточной помощи», в результате которой были присвоены огромные средства, выделенные на помощь разорившимся помещикам, в которой был замешаны он сам и его сын. Этим во многом и объяснялась его необыкновенная покладистость.
«Экономика, — говорил Крупп в тюрьме, — нуждается в спокойном поступательном развитии. В результате борьбы между многими немецкими партиями и силами беспорядка не существовало возможности для производительной деятельности. Мы — члены семьи Круппа — не идеалисты, а реалисты… у нас создалось впечатление, что Гитлер обеспечит нам необходимое здоровое развитие. И он действительно сделал это… Нам было необходимо суровое, крепкое руководство». Ему вторил Функ, который на Нюрнбергском процессе говорил, что все промышленники были убеждены, что именно Гитлер предотвратит коммунизм и гражданскую войну.
В ноябре 1932 года президент Германии фон Гинденбург получил секретное обращение 12 германских промышленников, среди которых были Шахт, Шредер, Тиссен, Верман, Оппен, Кастль и Рострег. «Национальное движение нашего народа, — говорилось в нем, — является залогом своеобразного начала эпохи, которая путем преодоления классовой борьбы создаст необходимые предпосылки для возрождения экономики… Передача руководства… кабинету во главе с фюрером крупнейшей национальной партии уничтожит слабости и ошибки, которые неизбежно сопутствуют массовому движению, и превратит миллионы людей, которые сейчас стоят в стороне, в позитивную силу». Промышленники не называли Гитлера, но президенту и так было понятно, кого они имеют в виду.
Выяснить «настроение старого барона и наилучшие способы преодолеть его продолжающееся до сих пор сопротивление» было поручено фон Папену. Вестфальский барон и крупный промышленник, он был всем этим господам куда ближе, нежели фон Шлейхер со своими социальными идеями. Общее мнение прекрасно выразил в своем письме банкиру Шредеру Кепплер: «Надо пустить в ход все рычаги, чтобы заставить старого барона принять единственно правильное решение… Господин фон Папен окажет величайшую услугу немецкому народу, если сумеет, добиться соответствующего решения старого барона».
4 января 1933 года Гитлер в сопровождении Гиммлера и Гесса отправился на виллу влиятельного кельнского банкира Шредера. Но впустили к Шредеру только одного фюрера. Помимо хозяина в кабинете находились фон Папен и Кепплер. Фон Папен, который на этой встрече выступал как представитель тех самых хозяйственных кругов, которые приблизились к нему еще во времена его канцлерства, заговорил о том, что Гитлеру следует примкнуть ко всем правым силам, начиная с президента и кончая «Стальным шлемом». Затем Гитлер изложил свою программу. Да, он все еще настаивал на получении поста канцлера, но согласен вступить в коалицию с фон Папеном и националистами Гугенберга и восстановить Харцбургский фронт. Шредер согласно кивнул, и судьба Шлейхера и его правительства была решена.
Нелегкие времена переживал и фон Шлейхер, который, по словам Отто Штрассера, оказался «излишне самоуверенным типом». В ослаблении его позиций сыграла близость к Гинденбургу фон Папена, который постоянно нервировал его намеками на намерение Шлейхера устранить его с помощью рейхсвера и на разоблачение его «восточной аферы». Внес свой вклад в падение генерала и сын Гинденбурга Оскар, распускавший слухи о якобы моральной распущенности канцлера, всячески настраивал против него отца.
12 января 1933 года Гинденбург принял делегацию ландбунда во главе с его председателем. Речь пошла об ограблении сельского хозяйства в пользу «денежных мешков» интернационально настроенной экспортной промышленности, чему якобы способствовал канцлер К. Шлейхер. Президент отнесся к «ходокам» с явным сочувствием, и положение канцлера еще более осложнилось. Произвела на Гинденбурга впечатление и победа нацистов на выборах в Липпе, которую стараниями Геббельса гитлеровская пропаганда раздула до вселенских масштабов.
Шлейхер сопротивлялся слабо и в свою очередь пригрозил предать гласности секретный доклад о многочисленных злоупотреблениях при выделении «восточной помощи», в счет которых сотни юнкерских семейств незаконно получили безвозвратные государственные кредиты. Этим он еще больше насторожил замешанного в этом скандальном деле Гинденбурга, который зарегистрировал подаренное ему поместье на имя сына, что освобождало его в будущем от налога на наследство.
23 января 1933 года Шлейхер посетил президента и потребовал распустить рейхстаг, в котором он так и не получил поддержки, и предложил управлять страной с помощью президентских декретов. Заодно он попросил временно упразднить парламентскую демократию и установить военную диктатуру. То есть сделать то, о чем еще раньше просил фон Папен, который теперь уверял всех, что сумеет уговорить Гитлера войти в правительство, которое сможет получить поддержку рейхстага.
Президент согласился на все, кроме предоставления Гитлеру должности рейхскомиссара Пруссии, которую фон Папен намеревался занять сам — это давало ему возможность сохранить контроль над сильной прусской полицией. На пост министра обороны фон Папен и Гитлер предложили злейшего врага Шлейхера генерала фон Бломберга, которого тот изгнал в 1929 году из министерства обороны, где он был начальником законспирированного Генерального штаба, после чего Бломберг командовал дивизией в Восточной Пруссии. Близкие к нацистам начальник штаба дивизии генерал фон Рейхенау и дивизионный священник Мюллер, который после прихода Гитлера к власти станет рейхсепископом, без особых проблем завербовали фон Бломберга. Предварительные переговоры показали: честолюбивый генерал рвался в Берлин и считал, что именно он является выразителем мнения всей армии.
«Той же ночью, — пишет Отто Штрассер, — состоялась встреча, в которой приняли участие Гитлер, фон Папен, Гугенберг и лидер «Стального шлема» Зельдте.
— Я должен стать канцлером, — настаивал Гитлер, — или я отказываюсь поддерживать новый кабинет.
Однако Гугенберг был непреклонен.
— Гинденбург доверяет фон Папену, мы доверяем фон Папену, поэтому фон Папен и должен быть канцлером.
Гугенберг и Зельдте не собирались уступать. Их поддержали Мейснер и Оскар фон Гинденбург. Гитлер был в отчаянии. Его голос дрожал, а в глазах стояли слезы. Никто не заметил, как фон Папен неслышно выскользнул из комнаты.
— Я не позволю отодвинуть себя на вторые роли! — возмущался Гитлер.
На рассвете в комнату ворвался фон Альвенслебен.
— Мы должны действовать немедленно! — кричал он. — Шлейхер отказался уйти с поста канцлера. Он поднял по тревоге потсдамский гарнизон на случай непредвиденных осложнений.
Поднялась настоящая паника, поскольку ярые реакционеры Гугенберг и Зельдте больше всего боялись левой диктатуры, опирающейся на армию.
Это известие заставило запаниковать и старого Гинденбурга, а за ним и всю его свиту. Только фон Папен посмеивался, пока Гитлер демонстрировал решимость и мужество бороться с угрозой. Разве не он самый сильный человек в Германии? Разве у него нет отрядов СА, которые он может бросить на усмирение потсдамского гарнизона? Ни у кого не возник вопрос: а был ли в действительности мобилизован потсдамский гарнизон? И хотя фон Папен был в известной степени скомпрометирован связями со Шлейхером, чтобы надеяться тут же вернуться к власти, его уловка оказалась успешной.
Лишь часы пробили двенадцать, «богемский ефрейтор» явился к фельдмаршалу Гинденбургу уже в качестве канцлера германского рейха.
Гитлер оказался на вершине власти. Он не останавливался ни перед чем, чтобы добиться ее…»
Что же произошло на самом деле в последние часы республики? Вечером 29 января 1933 года действительно появились слухи, что Шлейхер вместе с начальником войскового управления рейхсвера К. Хамерштейном поднял по тревоге потсдамский гарнизон, что он намерен арестовать президента и совершить военный переворот. И тогда Гитлер на самом деле отдал распоряжение держать в полной боевой готовности берлинских штурмовиков.
Использовал в своих интересах слух о выступлении Шлейхера и фон Папен, и прибывший в Берлин ранним утром 30 января фон Бломберг был первым из всего правительства приведен к присяге. Принеся присягу, новый военный министр тут же заявил Гинденбургу, что рейхсвер хочет видеть на посту рейхсканцлера только одного человека — Гитлера!
Конечно, президент был согласен. Да и что ему оставалось делать, если это согласие у него буквально вырывали сначала промышленники и банкиры, а теперь и армия! Сегодня уже никто не скажет, так ли уж помог фон Бломберг Гитлеру, но уже после своего прихода к власти Гитлер откровенно заявит: «В этот день мы хотим особенно поблагодарить нашу армию, ибо мы точно знаем, что если бы войска не стояли в дни нашей революции на нашей стороне, то сегодня бы мы не стояли здесь».
Но все это будет потом, а пока новый министр получил приказ президента пресекать любые попытки военного путча и оказывать всемерную поддержку новому правительству, которое будет создано уже через несколько часов.
Оставалось только одно препятствие: Гугенберг, который не соглашался на новые выборы, так как опасался поражения своей партии. Тем не менее общими усилиями его удалось уговорить, и после того как Гитлер торжественно пообещал не делать никаких персональных изменений в кабинете министров независимо от результатов голосования, Гугенберг сдался. Но даже сейчас Гитлер все еще не был уверен в окончательном успехе, и 29 января в дневнике Геббельса появилась следующая запись: «Фюрер часами меряет большими шагами комнату отеля… Потом вдруг останавливается и говорит мне: «Если партия распадется, то я через три месяца пущу себе пулю в лоб».
— Да нет, конечно… Никакой опасности я не вижу! Да и почему я должен опасаться людей, которых мы наняли для нашего дела?
Как же ошибались фон Папен и те, кто пытался сначала «приручить» Гитлера, а потом использовать его в своих интересах! Гитлер переиграет их всех, что он блестяще докажет всего через два месяца, когда придаст государству ту форму, которую он посчитает нужной.
Но все это будет позже, а пока Гинденбург привел к присяге «кабинет национальной концентрации» (именно так теперь будут называть новое правительство) и отпустил новоиспеченных министров со словами: «А теперь, гос— ' пода, с Богом за работу!»
Так холодным январским утром закончилась затянувшаяся на целых пятнадцать лет великая драма Веймарской республики. Закончилась она только для того, чтобы превратиться, как, во всяком случае, принято считать, в самую настоящую трагедию, к которой всего через двенадцать лет приведет Германию ее новый рейхсканцлер Адольф Гитлер.
Впрочем, такая ли уж это была трагедия? И как знать, не этой ли, пусть и страшной ценой Германия купила себе свое достойное будущее? Ведь именно Гитлер спас Германию от коммунистов, которые превратили бы ее, возможно, в куда больший ад. Можно кем угодно считать Гитлера, но при этом не следует забывать, что царивший в это время в СССР Сталин являлся куда большим злом. А тот, кто и сейчас не верит в это, пусть сравнит условия жизни ветеранов Второй мировой войны в Германии и в России, зарплату инженеров, врачей и пособия пенсионеров.
О чем думал в тот великий для него день сам Гитлер, что вспоминал? Не пустивших его в искусство еврейских профессоров? Кошмары ночлежек и драное пальто, в котором щеголял чуть ли не круглый год, или 9 ноября 1923 года и охватившее его после поражения отчаяние? А может быть, тот самый день, когда он впервые увидел Копье судьбы и ощутил то удивительное чувство собственной избранности, которое охватило его тогда с такой силой?…