Берлин мы проехали ночью, а с утра из окон вагона можно было уже видеть сельские пейзажи Западной Германии. В ГДР вдоль железной дороги тянулись большие, хорошо возделанные и правильной четырехугольной формы поля и пастбища немецких колхозов, в январе покрытые снегом. В ФРГ сельскохозяйственные угодья представляли собой сравнительно небольшие фермерские участки по 10–20 гектаров. Между ними тянулись узкие, но асфальтированные дороги. Деревень не было. Маленькие городки, расположенные недалеко друг от друга, очевидно, служили для фермеров местными центрами различных услуг: банковских, торговых, почтовых и медицинских. Пейзаж дополняли небольшие силосные башни. Естественных природных ландшафтов или лесов, столь привычных вдоль железных дорог в России, в Западной Европе уже не осталось. В пригородах как на западе, так и на востоке страны можно было видеть множество садово-огородных кооперативов, аккуратно разделенных на участки с садами и огородами и небольшими летними домиками, иногда просто сарайчиками для инструментов. В ГДР эти домики были побольше, часто в два этажа, и все участки были огорожены. Садово-огородные кооперативы превратились там в дачные поселки для летнего отдыха. В ФРГ таких дач почти не было, более богатые западные немцы, видимо, уезжали летом в страны Средиземноморья. При въезде в Голландию к вечеру 13 января пейзаж за окном сразу изменился. Семейные фермы были здесь раз в десять меньше немецких, по одному-два гектара каждая, с множеством теплиц. Из-за нехватки земельных площадей под зерновые культуры голландцы специализировались на овощеводстве.
В Роттердаме нам предстояла пересадка на паром – огромный, многопалубный теплоход. Железнодорожный состав остановился у морского вокзала, где проверяли и документы на право въезда в Великобританию. До порта Харвич на восточном берегу Англии мы плыли около семи часов. Там документы на въезд проверяли уже британские службы, а затем до Лондона состав двигался без остановок.
У выхода с Ливерпульского вокзала нас встречали Робин Холлидей, мой будущий шеф по институту, и редактор издательства «Macmillan» Джеймс Райт, с которым я познакомился в Москве еще в 1970 году. Другим британским знакомым я не сообщал детали нашего маршрута. Приехали мы вечером, но о том, где будем ночевать, не имели никакого представления. У меня в кармане было пятьдесят английских фунтов наличными и чек на сто фунтов, обмененных перед отъездом на рубли. Курс рубля по отношению к иностранным валютам был в то время сильно завышен, и отъезжавшим в Англию советским гражданам не разрешали менять в Госбанке больших сумм.
После взаимных приветствий Холлидей сказал нам, что первые два дня мы проведем у него в доме за городом и там обсудим планы на будущее. Райт пообещал, что ко вторнику 16 января в издательстве произведут все расчеты и выплатят мне гонорары за две книги, опубликованные в 1971–1972 годах. Для этого мне нужно будет приехать к ним и заполнить какие-то формы в бухгалтерии. И это была конечно же первоочередная задача.
Робин Холлидей, невысокого роста, сдержанный на эмоции англичанин лет сорока, жил не в городе, а на своей ферме, примерно в тридцати километрах к северо-западу от Лондона. Он быстро вел свою большую машину по прекрасным дорогам, хорошо освещенным желтоватым мягким светом особых ламп, почти невидимых водителям. Робин объяснил, что эти лампы, наполненные парами натрия и более экономичные, чем лампы накаливания, были изобретены в Англии. Левостороннее движение, особенность Англии, ограничивало импорт в страну континентальных машин с рулем слева. Разделительная полоса шоссе ярко светилась – как оказалось, в асфальт вделаны стеклянные шарики, которые отражают свет автомобильных фар и способны выдержать давление даже очень большой машины. В январе снега на полях не было, морской климат Южной Англии оказался намного теплее, чем мы ожидали.
Двухэтажный дом Холлидеев стоял совершенно изолированно посреди поля. Никаких других строений поблизости не было видно. Нас тепло встретили жена Робина Диана и три его дочери – Ребекка, Эмма и Каролайн, старшая, уже студентка. Сын Холлидеев Дэвид оказался ровесником Димы. Рита, усердно изучавшая разговорный английский в течение нескольких месяцев до нашего отъезда, могла немного объясняться, Дима, со своим скудным школьным словарным запасом, предпочитал слушать. Было уже поздно, и после легкого ужина, который в Англии называют обедом, Робин показал нам наши спальни на втором этаже, который в Англии называется первым. А привычный для нас первый этаж англичане называют «ground floor». Дом был очень просторным – три большие комнаты внизу, шесть или семь спален наверху. Но в спальнях было очень холодно, они, по традиции, в Англии не отапливались.
Утром мы увидели за окном зеленое пастбище, на котором паслись две лошадки и пони. Верховая езда, как оказалось, очень популярна у английских девочек. Ферма Холлидеев занимала около пятидесяти акров (метрические единицы измерения в Англии не в ходу, и нам пришлось привыкать к милям, ярдам, футам, дюймам, фунтам, пинтам и галлонам). После традиционного английского завтрака (жареный бекон, немного фасоли в томатном соусе с яичницей и кофе) мы отправились на осмотр владений. О науке пока никаких разговоров не велось. В Англии, как я вскоре понял, вообще о делах говорят только на работе. Кабинетов с полками научных книг в домах английских ученых тоже, как правило, нет.
Имение Дианы и Робина было разделено на две части. Половину полей они сдавали фермеру-соседу под пшеницу и ячмень, остальная часть служила пастбищем для лошадей. К дому примыкал небольшой сарай, который оказался спортивным залом для детей. Там же хранилось несколько велосипедов. На площадке стояли два вместительных автомобиля, в их марках я тогда еще не разбирался. На одной машине Робин ездил в институт, на другой Диана отвозила детей в школу в ближайший городок и привозила домой, а также ездила за покупками.
Я, конечно, понимал, что все это благополучие вряд ли поддерживается только институтской зарплатой. Позже узнал, что бабушка Дианы, которой недавно исполнилось 99 лет, владела шестью книжными магазинами левого направления в центре Лондона, которые ей достались по наследству. Один из них («Collets», возле Оксфорд-стрит) продавал и русские книги, советские и эмигрантские. Вечером вся семья, мы и сосед, фермер-арендатор, собрались у большого камина, который топился дровами. Нас расспрашивали о жизни в СССР и о наших первых впечатлениях об Англии.
На следующий день утром Холлидей отвез нас в Лондон, в гостиницу, которую он забронировал накануне. Это была дешевая гостиница типа «кровать и завтрак». Нам отвели одну комнату без телефона. Стоило это удовольствие пять фунтов в день. Гостиница располагалась на улице Golders Green, недалеко от станции метро с таким же названием. Это был очень интересный район с множеством магазинов. Оставив Риту и Диму изучать окрестности, я поехал в издательство «Macmillan», находившееся в центре Лондона и занимавшее большое современное здание вблизи станции метро «Strand» на кольцевой линии. Карту Лондона, вместе с картой метро, я купил в ближайшем киоске.
Джеймс Райт встретил меня очень приветливо. Хотя он был старшим редактором и руководителем сектора, его кабинет оказался маленьким, заваленным рукописями и книгами. В этом большом издательстве директор занимался лишь главными финансовыми и организационными вопросами. Старшие редакторы имели полную свободу решений в работе с авторами, среди которых были историки, политики и беллетристы. Особый отдел ведал продажей прав на переводы в другие страны. Бухгалтерия была общей для многих отделов. Папки Роя и Жореса Медведевых лежали у Джеймса на столе. На ланч нас с ним пригласил Джон Мэддокс (John Maddox), редактор журнала Nature, который тоже выпускало издательство «Macmillan». Райт вручил мне копии отчетов о продажах, папку с рецензиями и два чека. Один из них на сумму 4400 фунтов стерлингов – за продажи в 1972 году английского издания книги «Кто сумасшедший?», имевшей на английском более спокойное заглавие «Question of Madness», а второй на 1200 фунтов – от более скромных продаж книги «The Medvedev Papers». Гонорары за книгу Роя «К суду истории» собирались в США в издательстве «Alfred Knopf». Отчеты и гонорары за первое полугодие 1973 года планировались в августе. Гонорары в западных странах рассчитывались как определенный процент от количества проданных книг, а не печатных листов в книге, как в СССР.
После ланча Джеймс и Джон (мы уже обращались друг к другу по имени, так принято в Англии сразу после знакомства) объяснили, что обналичивание чеков требует открытия счета в банке. Иностранцу вроде меня для этого нужна письменная рекомендация от уважаемых профессионалов. Все это мы сделали в ближайшем к издательству отделении Midland Bank. Уже через час мне обещали выдать чековую книжку. Отделения банков закрывались тогда очень рано, в 15.30. Но за десять минут до закрытия, уже отправляясь в гостиницу, я получил чековую книжку, различные банковские инструкции и пятьсот фунтов наличными. В то время это была довольно большая сумма, превышавшая месячную зарплату университетского профессора. (Прожиточный минимум семьи в Англии составлял в 1973 году около 100 фунтов в месяц.) По дороге к станции метро у знаменитого моста Ватерлоо я купил для Димы и Риты первый подарок – небольшой японский фотоаппарат и кассеты с пленками. Ужинать мы пошли в ресторан и заказали каждому по бифштексу. Жизнь в Лондоне начиналась, кажется, успешно и в быстром темпе. За год нам предстояло сделать очень много.
На следующий день с утра Холлидей заехал в гостиницу посмотреть, как мы устроились, и забрал меня для первого визита в институт, расположенный на северной окраине Лондона в его «зеленом поясе». Этот район назывался Mill Hill (Мельничный холм), и когда-то здесь действительно стояла ветряная мельница. Большое шестиэтажное здание института с высокой зеленой крышей возвышалось над всем районом, состоявшим в основном из небольших двухэтажных коттеджей. В «зеленом поясе» северного Лондона закон запрещал строить здания выше трех этажей.
Институт в то время не имел ни ограды, ни пропускной системы, и сотрудники входили в здание через разные двери, ближайшие к той или иной автомобильной стоянке. Мы вошли в парадные двери, нас уже ждал в своем кабинете профессор Арнольд Бёрген, директор института и руководитель отдела фармакологии. Он приветствовал меня и просил обращаться к нему по любым вопросам без всяких церемоний, а также сообщил, что мы вскоре сможем переехать в общежитие Медицинского совета для приезжих ученых, там через две-три недели освобождалась небольшая квартира, плата за которую будет намного меньше, чем в гостинице. После этого Холлидей представил меня сотрудникам отдела генетики, который он возглавлял. Их было немного: один старший научный сотрудник, трое младших, инженер, препаратор и несколько лаборантов. Два сотрудника работали в отделе по собственным грантам. Весь отдел занимал большую часть коридора на пятом этаже, деля его с лабораторией биохимии и генетики дрожжевых клеток. Современный сцинтилляционный счетчик радиоактивности, суперцентрифуги и «холодная» комната свидетельствовали о том, что здесь можно вести биохимические анализы и работать с радиоизотопами. Однако, как я понял из беседы с директором и Холлидеем, от меня не ожидали систематической экспериментальной работы. Я был приглашенным ученым из другой страны; такие временные вакансии без зарплат предусмотрены в британских университетах и институтах. Предполагалось, что приглашенному сохраняется зарплата в той стране, откуда он приехал. Во многих западных странах старшие научные сотрудники имели право провести один год из семи в какой-либо другой стране для расширения кругозора. Для меня не были предусмотрены ни должность, ни грант, то есть бюджет, необходимый для любой лабораторной работы. Я мог участвовать в различных семинарах, конференциях, в обсуждении планов и результатов работы аспирантов и сотрудников, выступать с собственными докладами, давать консультации желающим и помогать находить темы и проекты практикантам и стажерам из университетов для изучения проблем старения на уровне клеток, белков и нуклеиновых кислот. Я мог также посещать научные учреждения и кафедры университетов в других городах.
До 1973 года никаких тем по возрастным изменениям клеток и тканей с использованием лабораторных животных не проводилось не только в этом институте, но и во всей Великобритании. Собственная группа Холлидея изучала возрастные изменения лишь в культуре клеток, для этого использовались культуры фибробластов человека, линии которых были получены от профессора Л. Хейфлика из Стэнфордского университета Калифорнии. (Хейфлик вывел несколько линий фибробластов из тканей плаценты человеческих эмбрионов.) Ни в одной лаборатории Англии, как я вскоре узнал, не было колоний мышей или крыс разного возраста. Строгие законы, действовавшие больше ста лет, запрещали ввоз из других стран на Британские острова любых животных без многомесячного карантина. Эти законы уберегли британцев от собачьего бешенства, ящура и нескольких других болезней и эпидемий, которые свирепствовали на континенте во время мировых войн. В Англии, однако, была традиционно очень сильна биохимия. В институтах и лабораториях Медицинского совета, так назывался британский административный аналог советской Академии медицинских наук, были сделаны важные открытия, заслужившие Нобелевские премии. Именно здесь впервые начали расшифровывать первичную, вторичную и трехмерную структуру белков, была открыта двуспиральность ДНК, разработаны методы очистки пенициллина, открыты хроматография и электрофорез белков. Молекулярная биология как научная дисциплина сформировалась именно в Англии. Первая в мире лаборатория молекулярной биологии была создана в Кембридже.
Мне отвели под кабинет небольшую комнату при библиотеке. (Рядом с большим читальным залом было несколько таких комнат для занятий, где аспиранты могли писать диссертацию.) В кабинете стоял большой письменный стол, несколько стульев, по стенам висели полки с книгами и журналами. Телефонов здесь не было, в библиотеке вообще на разрешалось разговаривать по телефону нигде. Так что звонить сюда мне никто не мог, и это меня вполне устраивало. Ни кабинеты, ни лабораторные комнаты в институте никогда не запирались на ночь. Это было одним из правил пожарной безопасности. Служащие ночной охраны обязательно обходили все помещения, проверяя соблюдение различных правил.
На первом этаже в пристройке к институту имелась большая столовая. Перерыв на ланч начинался в 12.30. Робин и несколько сотрудников отдела пригласили меня перекусить. После ланча в соседнем зале можно было, сидя в креслах, заказать кофе или чай и читать разложенные на столиках свежие газеты. К середине дня, когда я уже познакомился со всеми сотрудниками пятого этажа, секретарша отдела принесла мне огромную пачку писем и разных пакетов. Это была моя почта, приходившая на адрес института, наверное, с середины декабря, когда в английских, американских и прочих газетах, а также в журналах Nature и New Scientist напечатали сообщения о моем приезде в Лондон для работы в Национальном институте медицинских исследований. Название института уже могло служить адресом для почтовых отправлений. Было больше ста писем, часто с оттисками статей. Несколько бандеролей с книгами я сам отправлял в Лондон из Обнинска. Я прочитал лишь письма от друзей и знакомых и сообщения от американских издателей моей книги о Лысенко и книги Роя о Сталине. Остальную почту отложил для ответов на следующие дни. Я решил, что буду отвечать на каждое письмо хотя бы очень кратко. В коридоре недалеко от моей комнаты стоял шкаф со всеми необходимыми канцелярскими принадлежностями, бланками института, пачками чистой бумаги, большими блокнотами для записи протоколов опытов и дневниками-календарями, конвертами всех размеров с адресом института, бланками запросов на оттиски статей, папками для бумаг, шариковыми ручками разного цвета и фломастерами. Всем этим канцелярским изобилием сотрудники института обеспечивались бесплатно. В отдельной комнате библиотеки стояли ксероксы со свободным доступом. В холле института возле главного входа имелось два больших почтовых ящика. Письма с научной или служебной корреспонденцией и оттиски статей можно было опускать в один из них без марок, эти письма и пакеты обрабатывала и отправляла в тот же день канцелярия института. Личные письма, не имевшие отношения к науке, следовало опускать, уже с марками, в другой почтовый ящик. Почтовые машины приезжали в институт три раза в день.
Вернувшись в гостиницу на красном двухэтажном автобусе – десять-двенадцать остановок от института, я обнаружил, что Рита и Дима тоже плодотворно провели день. Они осмотрели две школы, расположенные сравнительно недалеко от гостиницы. Диме предстояло поступить в одну из них, чтобы продолжать учебу.
На следующий день нам надо было всей семьей ехать в британское министерство внутренних дел, в отдел, ведавший новыми резидентами. Там проверили еще раз наши визы и паспорта и выдали уже британские внутренние удостоверения личности, небольшие зеленые книжечки. Сфотографироваться для них можно было там же, воспользовавшись платными фотоавтоматами. При выдаче удостоверений, действительных на год, каждому присваивался национальный страховой номер, у меня это был WA076997C. Наличие таких номеров обеспечивало нас почти всеми привилегиями настоящих британцев: правом на бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и даже на участие в местных выборах муниципальных советов. Но, получая такие права, мы становились и британскими налогоплательщиками. Все мои заработки от издания книг, статей или чтения лекций, начиная с нового финансового года (в Британии с 5 апреля), суммировались и облагались прогрессивным налогом. Но ближайший отчет о налогооблагаемых доходах мне надо было представить лишь после 5 апреля 1974 года, когда мы, как ожидалось, уже должны были вернуться в Обнинск.
Уезжая в Англию, мы договорились с Роем о конфиденциальных каналах связи. Он уже был хорошо знаком с американскими журналистами Х. Смитом и Р. Кайзером, которые нередко приезжали к нему домой, чтобы обсудить ту или иную новость. Без профессиональной помощи иностранным журналистам трудно было правильно комментировать то или иное событие в СССР, особенно в политике. К каждому из них были именно для этих целей прикреплены советские помощники от МИД. Иностранцы называли их «наседками», хотя нередко услуги таких помощников оказывались полезными, особенно при посещении различных учреждений.
В конце первой недели я пошел в самую большую аптеку Лондона на площади Пиккадилли, чтобы выяснить, можно ли купить гормональный препарат для лечения опухолей предстательной железы. Рецепт, который мне дал доктор, лечивший академика Б. Л. Астаурова, был международным, поэтому имел силу во всех странах Европы. Заведующий рецептурным отделом, однако, объяснил мне, что в Великобритании этот препарат не входит в список разрешенных для продажи и это не связано с какой-либо опасностью гормона, просто препарат очень дорогой, а по рецептам в Англии медикаменты отпускались бесплатно. Обеспечивать британских пациентов дорогими импортными препаратами государственное британское здравоохранение просто не могло. В таких случаях предлагались отечественные аналоги. Но в моем случае британского аналога не существовало. Чтобы получить нужный гормон, мне следовало переписать рецепт у частного британского врача и обратиться в аптеку, которая специализируется на индивидуальных заказах более дорогих европейских или американских препаратов.
В двух аптеках в китайском квартале Сохо, рядом с тем уже давно снесенным домом, в котором жил Карл Маркс, кроме торговых залов, где за наличные продавались всяческие восточные лекарства, были и кабинеты врачей, которые выписывали рецепты по справочникам многих стран. Заплатив нужную сумму, я уже через неделю получил там пакет с ампулами на курс лечения и необходимые инструкции для клиники. Еще через две недели этот пакет был у Роя, который отнес его в академическую больницу. Таким образом рак предстательной железы у нашего друга удалось на какое-то время затормозить. (Но спасти Астаурова не удалось, он умер в июне 1974 года от инфаркта в возрасте 69 лет.)
Другим срочным делом было выполнить просьбу Солженицына – то, о чем он просил во время нашей встречи в Жуковке 10 января, то есть опубликовать мой ответ на статью журналиста АПН Семена Владимирова о бракоразводных делах и финансовом положении писателя. Статья свидетельствовала о том, что первая жена Солженицына Н. Решетовская и уже взявший ее дела под контроль КГБ были настроены на затягивание бракоразводного процесса и шантаж писателя угрозой раздела его заграничных активов. Такие подробности никогда не могли бы обсуждаться на страницах главных советских газет. Но британские и американские газеты, как я уже убедился, очень охотно публиковали скандальные детали личной жизни знаменитостей, не щадя при этом ни писателей, ни политиков, в том числе и собственных лидеров.
В лондонском офисе The New York Times я нашел статью Владимирова. Она была крайне примитивной и содержала много ложной информации. Садовый участок «Борзовка», недалеко от Обнинска, он называл имением, а одноэтажный домик из досок – «прочной двухэтажной виллой на берегу живописной реки». Кроме этого, у Солженицына якобы были в собственности еще две квартиры, одна в Рязани, другая в Москве (вместо «четырех комнат» Владимиров умышленно писал о «четырех спальных», что по западным стандартам подразумевало квартиру из семи-восьми комнат). Спекуляции Владимирова о миллионных счетах Солженицына в швейцарских банках намекали на необходимость раздела всех активов между супругами. Я быстро написал ответ «В защиту Солженицына», разъяснив в нем положения советского законодательства о разводах, которые в данном случае нарушались судами под давлением КГБ. В качестве иллюстрации я приложил реальную фотографию «живописной виллы на берегу реки» – одноэтажной хижины из досок с двумя окнами и асбестовой крышей.
Моя статья, вскоре напечатанная в Нью-Йорке, а также переданная по радио, вызвала почти истерику у Решетовской. Она написала злой ответ, вызвала к себе Семена Владимирова и попросила его обеспечить публикацию своего ответа в той же газете. Однако, переделывая и переводя на английский ответ Решетовской, в АПН удалили все ее рассуждения о том, что именно она сыграла столь большую роль в развитии таланта великого писателя. Моральные элементы из статьи были выброшены, материальные добавлены. В этой статье, полемизировавшей со мной и занявшей почти страницу The New York Times от 9 марта, Решетовская предъявляла лишь финансовые претензии к мужу и объявляла его миллионером. Желая войти в историю почти как соавтор писателя, она опять была возмущена и написала заявление уже против АПН, которое якобы исказило ее ответ. Это заявление она привезла в Москву в американское агентство Associated Press и попросила распространить его по телетайпу в редакции разных газет и на радиостанции. Она утверждала, что у нее нет материальных претензий, а лишь моральные. Она также заявляла, что отныне не имеет никаких возражений против развода ради детей Светловой и Солженицына. После этого судебные разбирательства, в которые мог вмешиваться КГБ, были прекращены и развод в середине марта был оформлен простым заявлением в ЗАГС. Через несколько дней был зарегистрирован в Москве брак Солженицына и Светловой. Почти в тот же день в Лондон для встречи со мной приехал швейцарский адвокат Александра Исаевича.
Первое письмо от доктора Фрица Хееба, адвоката Солженицына, я получил в конце января. На мой ответ последовало второе письмо от 8 февраля. Проблема, в решении которой хотели получить от меня помощь Хееб и Солженицын («наш друг» – писал Хееб), была достаточно серьезной. В Англии на русском языке еще в 1971 году вышло пиратское издание романа «Август Четырнадцатого» в издательстве «Flegon Press», которое было связано и с Виктором Луи, а возможно, и с КГБ. В то время парижское издательство «YMCA-Press», которое печатало эту же книгу с согласия автора, смогло судебным решением временно приостановить продажу пиратского издания. Но срок запрета уже истек. Издательство Алека Флегона (Alec Flegon), румынского журналиста, появилось в Лондоне в 1962 году, начав свой бизнес с пиратского русского издания повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», спрос на которые среди русских, живущих в Лондоне, был очень велик. В последующем он издавал на русском языке для международного распространения много книг, которые нельзя было издавать в СССР. Флегон вскоре открыл собственный книжный магазин на Greek Street в Сохо. (Одним из его бестселлеров был томик эротических произведений Пушкина.) Солженицын требовал начать судебное дело против Флегона и против тех магазинов, в которых продавалось пиратское издание, предъявив им иск на большую сумму. В Лондоне, как я выяснил по просьбе Хееба, это хорошо сделанное издание в бумажном переплете продавалось в небольшом книжном магазине самого Флегона, а также в отделе русских книг книжного магазина «Foyle» (самого большого в Лондоне и в Европе) и в магазине русских книг «Collets», оба расположены в особом книжном квартале Лондона Charing Cross. Все эти магазины обслуживали не только Лондон, но и всю Англию, а может быть, и много других стран. Пиратское издание было дешевле выпущенного «YMCA-Press», так как с него же и было воспроизведено. Но прибыль от его продажи шла Флегону, а не автору. Хееб предполагал приехать в Лондон для начала судебных дел и ожидал моей помощи и моего участия в качестве свидетеля в судебных разбирательствах. Он почему-то надеялся, что я смогу подтвердить связь Флегона с КГБ в кампании против Солженицына. Я ответил, что никаких пригодных для суда доказательств такой связи у меня нет. Хееб полагал, однако, что моему слову поверят и без доказательств. Это был чисто коммерческий спор, и участвовать в нем и тем более лжесвидетельствовать «ради дружбы» я не собирался, да и не имел времени. Флегон был авантюристом, но не преступником. Судебные дела по таким искам тянутся долго. С Флегоном у меня имелись и собственные проблемы – он продавал в своем магазине пиратское издание моей книги «Тайна переписки охраняется законом» под более прямолинейным названием «Махинации нашей почты». Зайдя как-то в его небольшой магазин, – он сам стоял за прилавком, – я высказал ему устный протест, но этим и ограничился. Русское издание «Тайн переписки» в издательстве «Macmillan» тиражом 2000 экземпляров в общем томе с книгой о международном сотрудничестве ученых было уже распродано. Издание Флегона не наносило мне ущерба. Я даже купил у него один экземпляр для коллекции. Книга была воспроизведена по самиздатской машинописной рукописи 1971 года.
Флегон очень активно собирал советский самиздат, пользуясь в основном услугами иностранных студентов в Москве и Ленинграде и оплачивая их старания. Все намеки о своей связи с КГБ он отвергал. Попадали к нему и очень важные рукописи, например первый, еще не искаженный цензурой вариант «Воспоминаний маршала Г. К. Жукова». Тогда (это было в 1968 году) работники советского посольства в Лондоне уговорили его воздержаться от публикации, ссылаясь на неизбежные неприятности для легендарного маршала, недавно перенесшего инфаркт.
Тем не менее Хееб, по инструкции своего клиента, решил приехать в Лондон. Он просил меня о встрече 15 марта. Флегон уже получил повестку из Высокого суда Лондона. На судебных заседаниях, которые продолжались несколько дней, я не присутствовал. Солженицын и его адвокат это дело проиграли. Решение суда основывалось на принципах здравого смысла, так как законодательной базы по данному конфликту не было. СССР тогда еще не вошел в Международную конвенцию по авторскому праву, это произошло лишь к концу 1973 года. Книжные магазины «Collets» и «Foyle» аргументировали свои действия тем, что издание «YMCA-Press», названное «авторизованным», не было обеспечено письменным договором с автором. Солженицын в 1970 году давал лишь устные инструкции, и никаких свидетелей «эксклюзивной авторизации» не было. Это издание уже давно распродали, а читательский спрос на роман Солженицына все еще сохранялся. Продажи в «Foyle» и «Colletts» поэтому выполняли полезную функцию как для самого автора, так и для его читателей и не наносили никому никакого ущерба. Судебные издержки Хееба по этому делу оказались значительными. Высокий суд в Англии – очень дорогое удовольствие. Чтобы то или иное дело вообще рассматривалось в этом суде, следовало положить на депозит в банке десять тысяч фунтов, которые проигравшей стороне не возвращались. Все судебные расходы истца и ответчика оплачивала проигравшая сторона.
Как я уже писал в предыдущей главе, А. Д. Сахаров и Е. Боннэр просили меня выяснить, есть ли у них возможность получить гонорары за изданные в 1968–1969 годах и позже книги Андрея Дмитриевича. Обычно это были сборники статей и заявлений, включающие в качестве основной части его «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Наиболее солидным из изданий сахаровских работ была книга американского издательства «W.W. Norton» под редакцией Гаррисона Солсбери, который написал для нее предисловие и включил свой собственный очерк-предсказание «Мир в 2000 году». Солсбери был известным журналистом, писателем и заместителем главного редактора газеты The New York Times. На суперобложке этой книги приводился отзыв Генри Киссинджера. Но копирайт принадлежал не Сахарову, а газете The New York Times. Это означало, что издательство отчитывалось о продажах и переводах газете, а не автору.
Договор, очевидно, подписывал Г. Солсбери. 30 января я написал ему на адрес редакции подробное письмо, объяснив суть проблемы. Ответ из Нью-Йорка пришел 23 февраля. Привожу здесь некоторые выдержки в переводе с английского:
«Дорогой профессор Медведев,
извините за длительную задержку ответа… Но мне потребовалось некоторое время, для того чтобы рассчитать баланс, который находится на счету д-ра Сахарова. Теперь я прояснил картину. Накоплена сумма, немного превышающая 7 тысяч долларов. Вы можете сообщить ему об этом… Или же я могу это сделать сам через нашего корреспондента Хедрика Смита, который, как Вы знаете, имеет конфиденциальные отношения с Сахаровым… Эти деньги могут быть переданы в распоряжение Сахарова…»
Я ответил, что прямой контакт Солсбери с Сахаровым был бы предпочтительнее, так как моя связь с друзьями в Москве тоже осуществляется через американских корреспондентов.
Семь тысяч долларов в то время были крупной суммой, которая могла бы обеспечить семью Сахарова в Москве на два-три года. Но для отправки детей Боннэр на учебу в Гарвардский университет она, конечно, была недостаточной. Аналогичные сборники статей Сахарова выходили и в других странах. Я написал Андрею Дмитриевичу конфиденциальное письмо, в котором объяснил, что для сбора множества возможных гонораров ему нужно найти в Англии или в США литературного агента либо адвоката по примеру Солженицына. Это было важно прежде всего потому, что Сахаров готовил новый большой сборник своих очерков «О стране и мире», который уже будет защищен копирайтом самого автора.
В январе и феврале Андрей Дмитриевич начал переговоры со знакомыми американскими физиками по поводу приглашения в США детей Боннэр. Его самого тоже приглашали на шесть месяцев в Принстонский университет. Вызов-приглашение для Сахарова и его семьи поддержал Генри Киссинджер – он сам упоминает об этом в своих воспоминаниях «Years of Upheaval» ((1982. P. 989). Но все эти планы оказались в 1973 году нереальными. Для физиков-атомщиков их участие в создании атомных и водородных бомб оставалось пока еще слишком тяжелым якорем.
К концу января мы переехали из гостиницы в двухкомнатную квартиру в доме для приглашенных ученых Медицинского совета. Дом находился в хорошем районе, но подальше от института. Теперь мне приходилось ехать на работу сначала на метро, а потом на автобусе. Но экономия была, так как плата за квартиру составляла лишь 64 фунта в месяц. Был здесь и телефон, в который, правда, как в телефон-автомат, надо было опускать десятипенсовые монеты. По такому же принципу подавались газ на кухню и электричество. Питаться в ресторанах и кафе мы перестали.
В школе, которую выбрал Дима, удивились его знаниям по физике, химии и математике. Но для зачисления в класс, предпоследний перед выпуском, как и в СССР, ему рекомендовали поступить на двухмесячные курсы интенсивного обучения английскому языку для иностранцев. Курсы были платные, но действительно очень интенсивные – три-четыре часа каждый день. Уже в марте Дима свободно говорил на английском, и даже с лондонским акцентом. После этого он стал британским школьником.
Рите наши друзья тоже рекомендовали курсы английского языка, но уже бесплатные и не столь интенсивные.
В феврале и в марте я побывал на семинарах в Кембриджском и Оксфордском университетах, а также в Бристоле по приглашению профессора Займана, который помог мне в издании книги «Международное сотрудничество…». Профессор Ричард Синг, который в 1961 году во время Международного биохимического конгресса сумел вывезти из СССР рукопись моей книги по синтезу белков и издать ее затем в Эдинбурге, переехал из Шотландии в Норидж (Norwich), город к северо-востоку от Лондона. Он работал теперь не в университете, а в научно– исследовательском сельскохозяйственном институте. После обмена письмами я поехал к нему в гости. В его большой семье три года назад случилось несчастье: жена Анна, переводчица с русского, в результате инсульта была частично парализована. Из их семерых детей четверо еще требовали родительской опеки. Теперь сам Ричард, член Королевского общества и лауреат Нобелевской премии, занимался покупками продовольствия и всеми домашними делами. Его социалистические принципы не позволяли нанимать домработницу, то есть прислугу. Уход за больной женой обеспечивала бесплатно медсестра от национальной службы здравоохранения.
Я никак не мог найти Ральфа Купера, моего британского стажера и друга, который провел по обмену как аспирант год в ТСХА еще в 1959–1960 годах и приезжал в Советский Союз с сыном Паулем в 1966-м, посетив тогда и нас в Обнинске. После долгих поисков я нашел только Пауля, он был уже студентом и написал мне, что его отец оставил семью, женился на своей лаборантке и уехал в Австралию.
Очень тепло принял меня Алекс Комфорт, книгу которого по биологии старения я ценил больше всего. Он работал по гранту на кафедре зоологии в одном из университетов Лондона. Мы переписывались с Алексом с 1956 года и встречались на симпозиуме в Киеве. Именно Комфорт обратил мое внимание на публикации Робина Холлидея о возможности ошибок синтеза белков при старении клеток в культуре. Я поехал к Комфорту в университет, но он сворачивал там все свои дела и паковал обширную картотеку. У Алекса возникла другая проблема – он неожиданно сильно разбогател. В середине 1972 года он опубликовал книгу «Радость секса» («Joy of Sex»), которая сразу же стала бестселлером номер один в Англии и в США и переводилась на множество языков. Из-за очень больших налогов на сверхдоходы в Великобритании он и его вторая жена решили переехать в США и поселиться в городке Санта-Барбара на берегу Тихого океана. Политические репрессии выдавливали из СССР диссидентов, впадавших в безвыходную нужду. В Великобритании такую же роль играл прогрессивный налог на богатых, доходивший у миллионеров до 70 % их доходов, и он уже вытеснил из страны почти десять лауреатов Нобелевской премии. Открывший структуру ДНК Фрэнсис Крик, с которым я встречался в феврале в Кембридже, уехал в США в том же году и поселился в Калифорнии. (Сверхналоги склоняли к выезду из Великобритании и других европейских стран, особенно скандинавских, не только знаменитых ученых, но и писателей, спортсменов и вообще «звезд».) Во многом благодаря таким иммигрантам Калифорния превращалась постепенно в мировой центр научного и технического прогресса.
В конце февраля я перевел Рою первую тысячу фунтов в Москву на его счет во Внешторгбанке. Часть этих денег предназначалась нашему сыну Саше и родственникам в Калинине (Твери), Ленинграде и в Астрахани. Отдельно Рою в конце января был сделан перевод и из США. Письма от Роя начали приходить уже с 20 января, и пропаж не было. Мы с ним нумеровали наши письма, что, возможно, и обеспечивало их сохранность.
Очередной, 13-й Международный генетический конгресс собирался 20–29 августа 1973 года в Сан-Франциско и Беркли, и приглашения для участия в нем были разосланы еще в 1972 году. Было известно, что Н. В. Тимофеев-Ресовский и Б. Л. Астауров не смогут приехать в США по болезни. Известные советские генетики А. А. Прокофьева-Бельговская, Раиса Берг, Николай Викторович Лучник и некоторые другие не прислали, без объяснения причин, своего согласия, хотя для каждого из них выделялся грант на поездку из фондов оргкомитета. Руководителем советской делегации оказался профессор Н. В. Турбин, недавний активный сторонник Лысенко и автор первого учебника мичуринской генетики. Турбин, однако, разошелся с Лысенко во взглядах на проблемы эволюции и дарвинизма. Происхождение новых видов растений и животных путем скачков, а не естественного отбора оказалось для него неприемлемым. В 1973 году Турбин был директором Института генетики и цитологии Белорусской Академии наук, и именно он в это время из-за болезни Б. Л. Астаурова возглавлял Всесоюзное общество генетиков и селекционеров.
В марте 1973 года я неожиданно получил письмо от президента конгресса, профессора Спенсера Брауна (Spencer Wharton Brown), известного генетика растений. Он приглашал меня принять участие в работе конгресса, извинялся за столь позднее письмо, но выражал уверенность, что поскольку я нахожусь в Лондоне, то проблем с приездом в США у меня не будет. Мне предоставляли грант на перелет в оба конца, гостиницу в Сан-Франциско и неделю экскурсий по университетам. Отдельно пришло приглашение посетить Гарвардский университет до или после конгресса. С профессором Брауном я не был знаком и понял, что приглашение было сделано по ходатайству Лернера и Добжанского, входивших в оргкомитет и возглавлявших кафедры генетики животных и популяций в том же Калифорнийском университете. Я ответил согласием, но пояснил, что для поездки в США мне требуется разрешение от посольства СССР в Лондоне, так как мой паспорт выдан со штампом «для частной поездки в Великобританию».
Без промедления я отвез оригинал приглашения и паспорт в советское посольство вместе с заявлением на имя посла. В нем я просил разрешения на участие в Генетическом конгрессе, объясняя, что моя годичная поездка в Лондон была предназначена и оформлена именно для работы в области биохимической генетики. Через три дня меня по телефону «срочно» пригласили в посольство к консулу Кондратьеву и секретарю Абрамову. Беседа с ними состоялась 28 марта. Довольно сухо они объяснили, что, обсудив мое заявление с атташе по науке, посол принял решение об отказе. По его мнению, в Великобритании много ученых и лабораторий, где я могу обсуждать проблемы генетики, и поездка в США отдельно от советской делегации, формируемой в Москве, не считается целесообразной. Я немедленно позвонил Брауну и Лернеру и сообщил им о полученном отказе. Оргкомитет конгресса направил в Москву письмо Н. В. Турбину с просьбой о включении Жореса Медведева в состав советской делегации. Отдельное письмо отправил Турбину президент Генетического общества США, профессор М. М. Грин (M. M. Green), в котором он сообщил, что Медведеву предложили возглавить секцию по генетике процессов старения. Копии этих писем были посланы и мне. Ответов от Турбина не последовало.
Практически я мог бы без особых проблем приехать на конгресс вместе с британскими коллегами. Ни в Англии, ни во Франции, ни в других западных странах национальные делегации с руководителем для участия в конгрессах и конференциях не формируют. Каждый ученый принимает решение самостоятельно, тем более в случае оплаты расходов приглашающей стороной. Любая лаборатория записывает такие приглашения в свой актив и упоминает о них в годовых отчетах как о достижениях. Американскую визу в мой паспорт поставили бы на основании письма Брауна, не обращая внимания на советские отметки. Отрицательный ответ посла на мою просьбу я мог бы проигнорировать. Следить за моими научными делами не входило в обязанности посольства. Его необоснованный и нелогичный отказ был явно рассчитан на какую-то мою акцию протеста и конфронтацию. Находясь в Англии уже почти три месяца, я не сделал ни одного заявления, не давал интервью, не написал ни одной газетной статьи, несмотря на множество предложений из разных стран. Одна только русская служба Би-би-си приглашала меня в свою студию больше двадцати раз, подчеркивая, что все выступления на радио оплачиваются гонораром. Из Телевизионного центра было несколько приглашений на дебаты. Многие университеты заказывали мне лекции о диссидентском движении и о правах человека в СССР. Через две недели после приезда в Лондон мне передали через знакомую большое письмо от сотрудника радиостанции «Свобода», который убеждал меня в необходимости попросить политического убежища. Он объяснял мне, что после неизбежной конфискации в ближайшем будущем моего паспорта просить убежища, дающего множество льгот, включая денежное пособие, уже нельзя. Я воспринял это письмо как запланированную провокацию и не стал на него отвечать. Я понимал и без радиостанции «Свобода», что власти СССР хотели бы от меня избавиться навсегда. Но для легальности указа о лишении гражданства нужен предлог. Моя прошлая активность и публикация книг до приезда в Англию таким предлогом стать не могли. Человека, нарушившего законы, тот же закон не разрешает отправлять за границу. У любого подозреваемого в преступлении в любой стране прежде всего отбирают загранпаспорт и берут подписку о невыезде. Разрешение на легальную поездку в Англию вместе с семьей, обеспеченное положительной характеристикой, было моей полной юридической реабилитацией.
Провокационные письма приходили и из СССР, иногда и от известных правозащитников. Меня с удивлением спрашивали, почему я молчу, почему не рассказываю о преступлениях советского режима, о психиатрических расправах, о преследованиях Сахарова и Солженицына, о задушенной Чехословакии и т. д. Недоуменные вопросы такого рода, хотя и не в столь резкой форме, приходили и от некоторых моих друзей – Льва Копелева, Лидии Чуковской, Валентина Турчина. Солженицын прислал через Хедрика Смита письмо, в котором упрекнул меня в том, что я где-то упомянул «советское правительство», «а надо было бы сказать “советский режим”». Как он узнал о моей фразе, сказанной на английском языке по телефону канадскому журналисту, которому я отказывал в интервью, остается для меня большой загадкой. «Своими ушами слышал», – писал Александр Исаевич, не знавший английского.
Не могли даже мои друзья понять, что я действительно хотел вернуться домой в начале следующего года. Сферой моих интересов была наука, а не политика. Моими противниками были партийные бюрократы, а не Советский Союз, современная реальность исторической России. Я чувствовал себя свободным человеком в любой обстановке. У меня, кроме того, была семья, сын в СССР, брат, родственники и друзья, и все они теперь оказывались заложниками любых моих заявлений. Был и родной дом в Обнинске. Рита и Дима вообще не знали о существовании таких процедур, как конфискация паспорта.
В апреле пришла в Лондон печальная весть из Обнинска о смерти Елены Александровны Тимофеевой-Ресовской. Николай Владимирович оставался без нее совершенно беспомощным. Генетический конгресс в Сан-Франциско единодушно принял в июле послание великому генетику, выразив ему глубокие соболезнования.
В середине марта меня пригласил на свой семинар в респектабельной Лондонской школе экономики и политических наук (LSE) Питер Реддавей (Peter Reddaway), известный специалист по советологии. После семинара мы беседовали в его кабинете. Питер свободно говорил по-русски. Он очень похвально отозвался о моей книге, которую лишь недавно прочитал. «Где вы собираетесь ее печатать?» – спросил он. «Какую книгу вы имеете в виду?» – не понял я. Он снял с полки папку. В ней я обнаружил крупноформатные фотографии с микрофильма множества моих заметок и наблюдений, многие среди них о Солженицыне. Этот микрофильм незадолго до отъезда я оставил у надежного друга, чтобы сохранить черновики в случае пропажи рукописных оригиналов, всего около двухсот машинописных страниц. «Питер, – сказал я, – эта работа не для печати, она не закончена, это лишь заметки на будущее. Как она оказалась у вас? У меня могут быть большие проблемы, и я намерен заявить протест для прессы». Реддавей понял, что я действительно собираюсь это сделать. «Давайте сохраним это в тайне, – сказал он очень смущенно. – Я получил эту папку из госдепартамента США в декабре прошлого года на отзыв». «Это моя работа, – ответил я, – и папку я возьму с собой. У меня в Лондоне этой рукописи нет. Сообщите в госдепартамент, чтобы они собрали все существующие копии, иначе я обвиню их в краже моих черновиков». «Госдепартамент» – явно это было условное название ЦРУ, так как микрофильм наверняка поступил из посольства США в Москве. Но собрать все копии было явно нелегко, с декабря прошло уже три месяца. Сколько у ЦРУ могло быть еще таких же «рецензентов», как Реддавей, я не знал. В США активно велось наблюдение за всем советским самиздатом и основными фигурами среди диссидентов, писателей, поэтов, причем, наверное, не только в Москве, но и в Ленинграде, в Киеве и в других больших городах. Сбор этих материалов шел, безусловно, по всем возможным каналам, особенно через аккредитованных журналистов, туристов, иностранных студентов. Узнать об этом было для меня очень важно. Я теперь понимал, что конфиденциальные письма от Роя, которые он предполагал посылать с помощью иностранных журналистов и через дипломатическую почту, будут, возможно, копироваться. К этим условиям следовало приспосабливаться.
В начале апреля Дима начал учиться в школе, расположенной в районе Hendon между домом, где мы жили, и институтом, где я работал. Поездив две недели на метро и на автобусе, он купил велосипед и отказался от общественного транспорта. Я продолжал ездить в институт на общественном транспорте, и это означало потерю двух часов каждый день.
Мы решили, что тратить время на такие поездки, особенно в часы пик, утомительно и что лучше бы нам снять стандартный английский коттедж рядом с институтом. Все улицы и переулки вокруг него были застроены в основном двухэтажными домами, разделенными на две семьи. Перед каждым домом садик, за ним – тоже, но побольше, обычно от 70 до 100 кв. м, и с оградой. Садики перед домом иногда закрывали живые изгороди из стриженых кустарников. На каждую семью приходилось три спальных комнаты наверху и две комнаты побольше внизу. Общая жилая площадь колебалась от 70 до 90 кв. м с учетом кухни и ванной. В таких условиях, как нам объяснили, жили почти 70 % всех британских семей.
Дома покупались обычно в кредит, проценты по кредиту менялись в зависимости от темпов инфляции. Получив кредит, семья могла жить в купленном доме, выплачивая проценты. Но документы на куплю-продажу находились в собственности у кредитора и передавались жильцам лишь после полного погашения долга, обычно через 20, 25 или 30 лет. Одновременно с кредитом необходимо было получить и страховку «на дожитие» до последней выплаты по кредиту. Это обязательное условие затрудняло получение кредитов пожилым людям. Страховые компании имели возможность получать конфиденциальные сведения о здоровье своих клиентов. Люди, страдающие диабетом, гипертонией или язвой желудка, страховок «на дожитие» не получали. Часть таких домов покупалась для сдачи в аренду.
Прогуливаться по улицам вокруг института в начале апреля было очень интересно и приятно. Была уже середина весны, все деревья и кустарники в цвету. Между тротуарами и проезжей частью росли большие деревья, и каждая улица или переулок походили на бульвар. Пешеходов было мало, встречавшие друг друга люди обменивались приветствиями, даже если они незнакомы. Перед домами, выставленными на продажу, стояли щиты с надписью: «For sale» («Продается») и с телефонами агентства по продаже недвижимости – таких агентств был много. Если дом сдавался в аренду, то на щите было написано: «To let» («Сдается»). В пяти – десяти минутах ходьбы от института сдавались в аренду около десяти домов. Такие дома обычно были полностью меблированы, тогда аренда могла быть кратковременной и подороже. Дома без мебели, по закону, сдавались на срок до пяти лет, и стоимость аренды, внесенная в договор, не могла меняться. При высокой инфляции, ускорившейся в 1972 году, желающих сдавать дома на таких условиях почти не было.
Мы с Ритой ходили по кварталам вблизи института, пытаясь найти дом для аренды в переулке или на тупиковой улице, где нет шума от проезжающих машин, и очень быстро нашли домик на очень тихой, небольшой улице с романтическим названием Hillview Road (что означает «дорога с видом с холма»). И мы сразу же поехали в агентство недвижимости.
На следующий день сотрудник агентства повез нас, чтобы показать выбранный нами дом внутри. Он был недавно построен, имел три спальные комнаты и две комнаты внизу. Отапливался от газового бойлера, который также обеспечивал кухню и ванную горячей водой. Стоимость аренды была очень умеренная, 134 фунта в месяц, всего вдвое выше, чем плата за две комнаты в доме для приглашенных ученых Медицинского совета. Цены за аренду дома или квартиры повышались по мере их приближенности к основным торговым районам Лондона. Мы тут же согласились со всеми условиями, которые включали и регулярную стрижку газона перед домом и за домом, и поехали с агентом в его контору заключать контракт. Деньги за аренду банк перечислял с моего счета в агентство, а агентство расплачивалось с домовладельцем, у которого могло быть в собственности несколько таких домов. Наш будущий дом был полностью меблирован, обеспечен постельным бельем, посудой, пылесосом и прочими принадлежностями, список которых прилагался к договору. За первые два месяца плата вносилась вперед. Мне не хватало в нем только письменного стола, но старый письменный стол нам подарила библиотека института. Издательство «Macmillan» презентовало мне старую портативную пишущую машинку с английским шрифтом. Наш дом находился так близко от института, что я мог теперь ходить на ланч домой.
После двух семинаров, на которых я изложил основные результаты наших прежних опытов по изучению различий в характере старения эритроцитов в циркуляции у лягушек, птиц и мышей и тканевой и возрастной специфичности гостонов, а также после общеинститутской лекции по молекулярным аспектам старения и нескольких визитов в другие лаборатории мне стало очевидно, что какой-то небольшой эксперимент с комплексным анализом белков клеточных ядер в органах мышей, даже независимо от их возраста, но с применением радиоактивных изотопов, был бы крайне полезен для освоения новых методик работы с белками и с радиоактивными изотопами. Наличие в лаборатории сцинтилляционного счетчика радиоактивности позволяло провести работу с очень низкими дозами и автоматизировало все процедуры. Современный спектрофотометр позволял выполнить более точные измерения концентрации белков или нуклеиновых кислот. В лаборатории биохимии развития был также разработан новый метод электрофореза белков в гелях, применение которого выявляло большее число фракций. В нашем отделе генетики процессы старения изучались лишь на культурах клеток-фибробластов. Но изменения в культурах пересеваемых клеток нельзя было считать реальным аналогом биологического старения тканей. К тому же культуры клеток, пересеваемые в маленьких чашках Петри, не могли обеспечить биохимика достаточной клеточной массой для применения стандартных аналитических процедур. Освоение новых биохимических технологий было одной из целей моего приезда в Лондон. Робин Холлидей согласился выделить для меня лабораторный стол в одной из комнат отдела, имевшей вытяжной шкаф, и разрешил Рите участвовать в экспериментах на добровольных началах. Он понимал, что опытный ассистент необходим для такой работы. Рите как биохимику тоже необходимо было осваивать новые методы.
План нашего эксперимента был разработан для возможной идентификации ошибок синтеза белков. Одна из фракций гистонов ядер клеток мышей (F1) не имела серосодержащей аминокислоты – метионина. Обнаружение радиоактивного метионина в этом белке могло быть результатом ошибок при его биосинтезе. В большом виварии института нам выделили несколько клеток с мышами. Директор института предоставил скромные средства из своего резерва для закупки реактивов и радиоактивного метионина. Однако серьезная задержка произошла из-за британских законов, определявших все правила экспериментальной работы с млекопитающими, к которым относятся, как известно, и лабораторные мыши. Для проведения любых опытов с мышами была необходима лицензия, выдаваемая особым департаментом британского министерства внутренних дел. Для опытов с разными животными существовали и разные правила. Опыты на собаках вообще запрещались уже больше ста лет. Иван Петрович Павлов, открывший условные рефлексы, никогда бы не смог проводить свои исследования в Великобритании. В США подобных ограничений не вводилось.
Я получил из министерства внутренних дел несколько сложных форм для изложения деталей планируемых экспериментов. Важно было объяснить, что мыши не будут испытывать боли во время опытов и что неизбежный для выделения органов забой животных будет осуществляться с применением анестезии и наркоза, а не физическими методами. Заполненные формы были отправлены в департамент защиты животных, но необходимой для начала работы лицензии пришлось ждать два с половиной месяца.
В апреле меня пригласил в гости Леонид Ригерман, которого я знал с 1971 года, когда он жил в Москве. В начале 1972 года Ригерман прославился тем, что сумел получить в Москве американский паспорт, будучи советским гражданином и вопреки протестам и американского и советского правительств. Леонид Ригерман родился в Калифорнии в семье работников советского консульства и поэтому имел свидетельство о рождении, выданное тамошней регистратурой. В Москве он каким-то образом в сопровождении американского корреспондента сумел пройти в посольство США, предъявил там свое американское свидетельство о рождении и попросил оформить ему на этом основании американское гражданство и выдать американский паспорт. Этот случай немедленно стал сенсацией для западной прессы. МИД СССР потребовал выдачи Ригермана – дипломатические соглашения США и СССР запрещали посольству США предоставлять убежище советским гражданам, и в прошлом попытки некоторых советских граждан просить политического убежища в посольствах всегда кончались неудачей. Но здесь был совсем другой случай. По федеральному закону США, принятому еще в XIX веке, родившиеся в США дети автоматически становились американскими гражданами. Этот закон не был отменен и в век самолетов и строгих виз. Беременным женщинам из стран третьего и второго миров просто не давали виз на въезд в США. Американское посольство в Москве отказалось признать Ригермана американским гражданином, ссылаясь на запрет в США двойного гражданства. Дело пошло в суд в Вашингтоне. Суд принял решение, обязавшее посольство США выдать Леониду Ригерману американский паспорт – по праву граждан, имевших американские свидетельства о рождении, в которых гражданство новорожденного или его родителей не фиксируется.
Ныне, в 1973 году, Ригерман с женой жили в Лондоне в соседнем с нашим районе, где снимали квартиру. Леонид хотел начать издание журнала «Общественные проблемы» на русском языке. Как выяснилось из нашей беседы, основным источником его доходов были выплаты компенсаций за пропавшие заказные письма, отправленные в СССР. На эту идею его натолкнула моя книга «Тайна переписки охраняется законом», в которой была описана неудача в получении компенсаций за пропавшие заказные письма от советской почты (см. главу 11). Советская почта отрицала свою вину в пропаже писем, так как даже заказные письма пересекали границы почтовыми пакетами, а не индивидуально. В этом случае проследить судьбу каждого отдельного заказного письма было невозможно. Формальную ответственность за пропажу делили между собой обе страны. Ригерман сообразил, что если за пропавшие письма, отправляемые из СССР, невозможно получить компенсацию, то за заказные письма, отправляемые из Великобритании, но пропадавшие где-то «в пути», британская почта выплатит свою долю компенсации, тогда это было около 20 фунтов за каждое письмо. Леонид начал отправлять заказные письма из Лондона известным советским диссидентам и правозащитникам – Сахарову, Твердохлебову, Амальрику и другим. Хотя в этих письмах обычно были вырезки из газет, не имевшие антисоветского характера, почтовая цензура их задерживала и не доставляла адресатам. Однажды в течение месяца Ригерман отправил только Сахарову сорок заказных писем. По телефону он узнал, что лишь два из них дошли до адресата. В британское отделение связи – в данном случае на Трафальгарской площади – подавались рекламации о пропаже писем с приложением квитанций. Через какой-то срок пропажа письма подтверждалась и Ригерману выплачивалась компенсация. В некоторые месяцы он зарабатывал таким образом до шестисот фунтов и создал группу, которая включилась в этот прибыльный бизнес. Финансовые потери несла не советская почта, виновная в пропажах, а британская, платившая за незаконные действия «черного кабинета», существовавшего вне почты в системе КГБ.
Но бесконечно такие выплаты не могли продолжаться, и я предупредил об этом Ригермана. В системе британской почты была создана комиссия по изучению и расследованию нового феномена. Было решено отказаться от почтовых пакетов для заказной корреспонденции и перейти к индивидуальной регистрации каждого письма не только при сдаче его отправителем, но и в аэропорту перед отправкой в СССР. Письма в СССР отправлялись теперь лишь самолетами «Аэрофлота». Вина именно советской стороны в пропаже заказных писем могла в таком случае быть доказана. Выплату компенсаций Ригерман и его активисты могли требовать только от советской почты. Но это было безнадежным делом. Ригерман подал жалобу в арбитражный суд. Для Советского Союза возникла угроза исключения из Всемирного почтового союза. Но платить «золотые» компенсации в СССР тоже не хотели. Ликвидировать «черный кабинет» Министерство связи СССР не могло, он принадлежал совсем другому ведомству. Какие велись дискуссии на эту тему, я не знаю. Однако к июню 1973 года в КГБ нашли нужное решение. Все заказные письма, отправляемые Ригерманом и его группой советским диссидентам, уже не исчезали, но и не доставлялись по назначению. Они стали возвращаться отправителям со штампом «Адресат не найден». Жаловаться по этому поводу было некуда, кроме прессы. Бизнес, начатый Ригерманом и принесший ему около пяти тысяч фунтов из британской казны, пришел к концу. Вскоре прекратился и выпуск журнала «Общественные проблемы». Платить за квартиру Леонид тоже уже не мог. Он уехал в США, и о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю.
Однако на моей переписке с Роем новые правила для заказной корреспонденции отразились положительно. Пропаж писем не было. Рой получал мои письма, отправлявшиеся не на домашний адрес, а на абонентский почтовый ящик в ближайшем к его дому почтовом отделении. Наклейки «Адресат не найден» использовать в этом случае невозможно.
Первые письма от ранее уехавших из Советского Союза друзей я начал получать уже в конце января. Вначале пришло из США письмо от Вероники Туркиной, родственницы Солженицына, уехавшей с мужем Юрием Штейном в середине 1972 года. Им удалось переехать из Вены в США, но их положение там оказалось очень трудным. Английским они не владели, работать по специальности не могли и жили на какое-то скромное пособие, сроки выплат которого подходили к концу. Вскоре я получил письмо из Израиля от Григория Свирского, известного в СССР писателя, потерявшего с 1967 года возможность печататься из-за своей поддержки письма Солженицына к съезду писателей против цензуры. Свирского исключили из КПСС, а потом и из Союза писателей. Григорий Цезаревич, ветеран и герой войны, награжденный девятью боевыми орденами и медалями, был уже немолод. В 1941–1944 годах он был летчиком на Северном фронте. Его первые произведения рассказывали о жизни военных пилотов и о работниках Севера. Его жена Полина, опытный химик-органик, имевшая двадцать патентов, еще в СССР вышла на пенсию – занятых на вредном для здоровья производстве гербицидов на пенсию отправляли в 45 лет, до неизбежного появления профессиональных заболеваний. Сын Свирских, семнадцати лет, заканчивал школу, и вскоре его ждала в Израиле военная служба.
Григорий писал:
«Здравствуй, Жорес, дорогой мой человек! Поздравляю тебя и твое семейство с глотком воздуха, который, понимаю, жжет твои легкие: будущее неясно… Новости из России скудны, получил весточку лишь от Копелевых да письма от двух-трех писателей, которым нечего терять. Впрочем, это они так думают… Наши дела не наладились вполне. Главная трудность – Полина работает в пустыне в Бер-Шеве, а все семейство живет в Иерусалиме. Температура в лаборатории (кондишена нет) поднималась до 40 градусов. Она измучена до предела… жизнь на два дома мучительна… Она приезжает только на выходной день, а это значит – сын без призора, семья разобщена. Уйти с работы она не может, договоров у меня нет, мы живем на ее зарплату… У жены от работы в пустыне Негев давление стало 90 на 70, и она лежит пластом – в этой пустыне хорошо себя чувствуют только кактусы… Но я продал свой роман “Заложники”, и мы скоро выйдем из тупика… Этот роман я написал еще в России в 1967–69 гг. Роман пристроил в Париже. Я продал все права “Имке-Пресс”, понравились они мне: единственно идейные люди в этом торгашеском издательском мире…»
Григория Свирского я очень любил – за искренность, смелость и благородство (наверное, эти качества необходимы всем военным пилотам), хотя встречался с ним, живя в Обнинске, редко. Он чаще общался с Роем.
«Мне так недостает Роя, – писал он, – и того ощущения человеческой верности, общности стремлений, дружбы… не грех бы тебе писать мне почаще – ведь Рою я писать не могу! неразличимо близки вы были нашей семье…»
Роман-документ «Заложники» вышел лишь в 1974 году на русском и был переведен на французский. Но гонорары, очевидно, были небольшие, и мечта Свирского послать сына в британский университет оказалась трудноосуществимой. Во втором письме (дат он не ставил) Свирский писал:
«Мы прикинули свои возможности. Пока книга моя еще в производстве и неизвестно, пойдет широко или не пойдет, у нас нет (при израильской зарплате) никакой возможности давать сыну тысячу фунтов в год, особенно в первые два года… И мы решили, пусть первый курс попытается кончить здесь…»
Но расчет на большой гонорар, очевидно, не оправдался:
«Издатели, за редким исключением, мародеры, псы, рвущие друг у друга даже обглоданную кость, а не то что кусок мяса… Я был уже здесь фантастически обманут, за сценарий, который я написал здесь, мне вместо минимума в 20 тысяч лир заплатили 2 тысячи…»
В третьем письме были уже нотки отчаяния:
«Хочу попросить тебя об одной услуге… Нельзя ли поспрашивать в тех кругах, где ты общаешься, о работе для жены? На три или четыре года. Она имеет 60 опубликованных работ и 30 “закрытых”, 20 патентов. Химик-синтетик широкого профиля. Доктор наук. Специализировалась на химии гербицидов… Словом, если бы ей удалось при твоей помощи зацепиться, все бы наши проблемы были решены… Если для тебя это трудно или просто невозможно, скажи прямо, не обижусь, знаю, как мы, чаще всего, беспомощны на Западе…»
Я ответил Григорию откровенно, что и сам и жена работаем здесь без зарплат и что получить даже временную должность в Англии для ученого из России, которому за пятьдесят, и во вредном производстве практически невозможно.
Через год Свирский переехал в Канаду. Ни он, ни Полина не справились ни с овладением ивритом, ни с климатом пустыни. Его сын, окончив школу, занялся в Ванкувере мелким бизнесом и теперь сам смог поддерживать родителей. Писем от Григория из Канады я не получал и даже не знал его адреса. С европейской писательской эмиграцией он не общался. У него в резерве было несколько книг, написанных еще в Советском Союзе. Наиболее известной из них была книга литературно-документального жанра «На лобном месте», которая впервые вышла в СССР в 1990 году и переиздавалась в России.
В начале мая в партийном руководстве КПСС произошли перестановки, которые западные корреспонденты в Москве оценивали как консервативные. Руководитель идеологического отдела ЦК КПСС Александр Яковлев был смещен и отправлен послом в Канаду. Вместе с ним были удалены более молодые и либерально настроенные инструкторы, консультанты и советники, создававшие модели возможных демократических реформ и дискутировавшие о демократическом социализме. Это означало усиление роли М. А. Суслова, А. А. Громыко и КГБ. Внешняя политика СССР также стала более жесткой.
Неожиданно я получил письмо из Москвы от старого друга – биохимика Г., который планировал приехать в Лондон и хотел со мной встретиться. Еще в 1950-е годы я много ему помогал в обеспечении радиоизотопами. Он был аспирантом в одном из институтов АН СССР и вел тему по нуклеиновым кислотам. Однако по новым правилам для работы с радиоактивностью его лаборатория не прошла необходимого переоборудования и лишилась возможности заказывать радиоактивные изотопы. Моя лаборатория была оборудована лучше, имела спецканализацию и все другие условия. Я поэтому иногда заказывал радиоизотопы и для Г. – он высылал за контейнерами курьера на мотоцикле. Это позволило ему закончить диссертацию в срок. Сейчас он был уже профессором и кандидатом в члены-корреспонденты АН СССР. Но наше общение в последние пять-шесть лет было очень редким, в основном на конференциях.
Я написал ему, что буду рад его видеть. Целей своего визита он не сообщал. Я пообещал показать ему институт и познакомить с биохимиками, которые тоже работали с нуклеиновыми кислотами.
Точную дату приезда Г. в Лондон я не помню. Гостиница у него не была забронирована, и он приехал на такси сразу в институт. На ночь мы предложили ему остаться в нашем доме. Беседовали обо всем, и я был рад его видеть. Других гостей из СССР у нас еще не было. На следующую ночь он попросил меня найти ему недорогую гостиницу. Мы устроили его там, где жили сами в январе. Ознакомившись с нашим житьем-бытьем, после ужина с вином Г. захотел посмотреть окрестности. Было еще светло. Я пошел с ним на прогулку по ближайшим улицам. Во время прогулки мой друг стал расспрашивать о моих дальнейших планах. Главное, что его интересовало, – собираемся ли мы возвращаться домой по истечении срока визы или планируем остаться в Англии. Я заверил Г., что мы обязательно вернемся, по проблемам старения работа в СССР более полноценна, чем в Англии. «А может быть, тебе лучше переехать в Штаты? – неожиданно сказал Г. – Там тебе могут дать большую лабораторию. Зачем тебе возвращаться обратно в Боровск? Здесь ведь условия намного лучше. Сына тоже сможешь пригласить к себе… Должны отпустить…»
Поздно вечером я на автобусе отвез Г. в гостиницу. На следующий день он планировал визит в Институт рака в центре Лондона. Обдумывая наши беседы, я пришел к выводу, что вопросы о наших планах на будущее и совет переехать в США не были случайными. Они не являлись логическим следствием нашей беседы и не звучали достаточно искренне. Если бы их задавал мне Григорий Свирский, я бы не удивился. Но Г. всегда отличался исключительной осторожностью и лояльностью. От него было слишком странно услышать совет о переезде в Штаты. Где-то в Москве явно интересовались моими планами. Близилась половина нашего срока в Лондоне, и нашим «кураторам» в Москве очень хотелось знать перспективы. Для них было бы весьма желательно, чтобы Жорес Медведев стал невозвращенцем, очевидно была уверенность, что так оно и будет. Тандем Жореса и Роя Медведевых был бы дискредитирован. Но эта уверенность к маю поколебалась. Принятие указа о лишении гражданства – без всякого на то повода – наоборот, дискредитировало бы власть, неспособную ужиться в столь большой стране со скромным научным сотрудником. Подобный указ был бы чистым беззаконием и произволом. Но риск такой возможности после бесед с Г. стал для меня более очевидным. Я решил поэтому готовиться к осуществлению другого плана, бывшего у меня в резерве. Мой первый план, который состоял в полном ограничении активности в Англии лишь научной работой, мог оказаться, по-видимому, не вполне надежным.
Еще в 1964 году мне пришло в Обнинск письмо из Парижа в большом и плотном конверте ЮНЕСКО, вверху которого стоял штамп «конфиденциально». На конверте был мой старый адрес в Тимирязевской академии, откуда мне его переслали в Обнинск. В ЮНЕСКО не понимали, что штамп «конфиденциально» означает лишь то, что конверт будет обязательно вскрыт, письмо прочитано и даже скопировано советской почтовой цензурой.
Послание было кратким и подписано Адриано Буццати-Траверзо (Adriano Buzzati-Traverso), заместителем генерального директора по науке. Мне предлагали принять участие в конкурсе на членство в экспертном совете по биохимии, физиологии и применению радиоактивных изотопов в научных исследованиях. При этом упоминалось, что мое имя было включено в число возможных экспертов еще в 1957 году после моего пленарного доклада на Международной конференции ЮНЕСКО по применению радиоактивных изотопов в Париже (я писал об этой конференции в главе 2). К письму была приложена довольно обширная анкета с различными вопросами. К заполненной анкете требовалось добавить список опубликованных работ. Подчеркивалось, что Директорат ЮНЕСКО выбирает экспертов самостоятельно, а не на основании рекомендаций правительств тех стран, которые входят в эту организацию.
Я прочитал это письмо Тимофееву-Ресовскому, недавно вступившему в должность заведующего нашим отделом.
«О, Адриано, – воскликнул он с удивлением, – это же мой ученик по дрозофиле!.. Ему было лет двадцать пять, когда он приехал к нам в Берлин из Милана. Очень способный парень. Он эволюционными проблемами занимался и популяционной генетикой, потом его избрали профессором, кажется, в Неаполе…»
Я заполнил полученные анкеты и написал в ответном письме Буццати-Траверзо о Тимофееве-Ресовском и о том, что работаю сейчас в его отделе. Заполненная анкета означала, что я был согласен на рассмотрение моей кандидатуры для экспертных обязанностей. Согласие не означало, что мне необходимо для этого переселяться в Париж. Экспертные задания можно было выполнять и в Обнинске. Однако эксперты любых подразделений ООН (по продовольствию в Риме, по здравоохранению в Женеве, по науке, культуре и образованию в Париже, по атомной энергии в Вене) получали статус «международных служащих» и паспорта ООН, не требующие никаких виз. Они должны были защищать интересы всех стран, а не своих собственных. Точно всех возможностей и привилегий экспертов ООН я тогда просто не знал.
В полученном мною пакете был и конверт для ответа с адресом в Париже и какой-то талон для приоритетной отправки ответа почтой. Я дополнил это регистрацией заказного отправления на почте и уведомлением о вручении. Уведомление ко мне не вернулось, и никаких новых писем от Буццати-Траверзо я не получал. По-видимому, мое письмо просто не дошло до адресата.
Теперь, в июне 1973 года, какой-либо статус в ЮНЕСКО – эксперта, консультанта или рецензента – мог бы защитить меня от произвола КГБ. Такую же защиту могла бы предоставить и Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ), в структуре которой был и сектор геронтологии и гериатрии, изучавший статистику продолжительности жизни и проблемы старости и возрастных болезней в разных странах. Я навел справки относительно Буццати-Траверзо. Он, как оказалось, совмещал работу в ЮНЕСКО с руководством Международной лабораторией генетики и биофизики в Неаполе. У него было много публикаций по радиационной генетике. Я написал ему письмо, пометив на конверте: «конфиденциально». В письме я передал ему теплый привет от Тимофеева-Ресовского, напомнил о его письме 1964 года, которое, очевидно, отправлялось канцелярией, а не им лично, и просил о встрече в Париже, куда я собирался приехать в июне. Ответ пришел, кажется, дней через десять, причем от его секретарши. Мне сообщили, что офис Буццати-Траверзо находится не в главном здании ЮНЕСКО, а в другом месте, и перечислили номера телефонов, по которым следовало звонить по приезде в Париж. Буццати-Траверзо хорошо знал о моей книге «Взлет и падение Т. Д. Лысенко», так как именно он написал в 1971 году предисловие к ее переводу на итальянский. Упоминание о Тимофееве-Ресовском также означало для него, что наши беседы будут действительно конфиденциальными.
В июне я планировал поездку в Париж. У меня было несколько приглашений посетить небольшой французский Институт геронтологии, а также прочитать лекцию по молекулярным и генетическим аспектам старения дифференцированных клеток в Институте Пастера.
Мой паспорт не давал мне права на въезд в страны, где требовалась виза. Однако в Европе можно было въезжать из Англии без виз и вообще без паспортов в Ирландию и северные провинции Франции. В Великобритании осуществлялась очень серьезная проверка всех документов и виз в тех портах, куда прибывали суда и паромы из Восточной Европы, из Голландии, Бельгии и Германии. Однако пересечение пролива между Дувром и Кале, всего в 21 милю шириной, не требовало виз для людей с европейской внешностью. При проверке документов, что случалось редко, достаточно было любого документа, удостоверяющего жительство в Англии, мое удостоверение личности от британского министерства внутренних дел вполне для этого подходило. Большинство британцев приезжали во Францию на своих автомобилях на больших паромах, и их пропускали просто по английским номерам машин, не задавая вопросов. Причины такого либерализма были чисто экономическими. Сотни тысяч британских граждан пересекали Ла-Манш каждый день (и до миллиона в субботу) для покупки намного более дешевого французского продовольствия и нагружали багажники машин ящиками с французским вином, вкусным хлебом, колбасами и особенно сырами всех сортов. Все эти продукты продавались и в Англии, но в два-три раза дороже. Французы приезжали в Англию значительно реже, покупать здесь им было почти нечего. (Более строгие проверки возникли намного позднее, в связи с нелегальной миграцией.)
Я поделился своими планами с Робином Холлидеем и несколькими новыми друзьями. Рекомендации для руководства ЮНЕСКО мне дали Макс Перутц (Max Perutz), лауреат Нобелевской премии и директор лаборатории молекулярной биологии в Кембридже, в которой была открыта структура ДНК, Питер Медавар (Peter Medawar), бывший директор нашего института и тоже лауреат Нобелевской премии. Самый знаменитый тогда биолог Джулиан Хаксли (Julian Huxley), которому исполнялось в 1973 году 85 лет, бывший одним из основателей и первым генеральным директором ЮНЕСКО, написал письмо нынешнему генеральному директору этой организации в поддержку моей кандидатуры. В письме мне он сообщил, что нынешнего генерального директора назначили по его рекомендации.
Я не помню точно, в какой именно день я встретился с Буццати-Траверзо в июне. Он много расспрашивал о Николае Владимировиче и Елене Александровне. Объяснять Адриано причины моего желания получить должность эксперта или консультанта в ЮНЕСКО не было необходимости, он, живший при Муссолини в Италии и при Гитлере в Германии, понимал мои проблемы намного лучше других, однако просил меня подождать неделю. Вопрос о назначениях решался коллегиально всеми директорами, их было несколько. Генеральный директор любого подразделения ООН назначался обычно из нейтральной страны, нередко из Африки или Азии, и не имел права на единоличные решения. Среди заместителей главное влияние на ЮНЕСКО оказывали представители США, СССР, Китая и Франции, их страны вносили в бюджет организации наибольшие ассигнования. Заместителем от Великобритании был тогда Ричард Хоггарт (Richard Hoggart), лингвист и специалист по социальным проблемам. С ним поговорил обо мне Кен Коутс (Ken Coates), директор фонда Бертрана Рассела.
В Париже кроме научных дел у меня было одно «диссидентское» – выполнить просьбу Лидии Корнеевны Чуковской. Именно в Париже в малоизвестном русском издательстве «Пять континентов» (Librairie des Cinq Continents) была опубликована повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», написанная ею еще до войны. Она тайно отправила ее в США в 1964 году в «Новый журнал», издававшийся в Нью-Йорке под редакцией Романа Гуля, известного писателя первой волны российской эмиграции периода Гражданской войны. «Новый журнал» выходил тиражом около тысячи экземпляров и существовал на субсидию. Гонораров он не платил. Но Чуковской по ее просьбе, переданной через привезшую в США рукопись ее близкую подругу Сильву Рубашову, Роман Гуль выплатил гонорар в размере 93 долларов, из расчета доллар за каждую страницу в журнале. Ни Рубашова, получившая чек, ни Чуковская тогда не поняли, что это и был весь гонорар. Они ожидали тысячи долларов и всемирного успеха. Но успех явление редкое, и повесть, описание личной драмы жены арестованного, которая могла бы стать сенсацией в 1939 году, прошла в 1965 году незамеченной. (Реалий жизни в СССР в 1938 году современные американские читатели просто не понимали, и в переводах романа в последующем всегда было множество подстрочных объяснений.) Независимо от «Нового журнала» и даже раньше него повесть неизвестным образом перекочевала в Париж и была издана на русском небольшой книжкой под новым названием. С этого издания были переводы на английский, французский, голландский и даже японский. Копирайт принадлежал издательству «Пять континентов», и оно, следовательно, собирало и гонорары за переводы. Лидия Корнеевна хотела получить эти гонорары – в основном для покупки западных лекарств и канцелярских товаров. Ей были нужны именно французские глазные капли Vita phakol и особые фломастеры – «Penlin Tylon Tip» и «Suisse caran d’Arche», которые продавались лишь в очень больших магазинах. Она также требовала объяснений, почему название повести «Софья Петровна» заменили в Париже на «Опустелый дом». Она была этим крайне возмущена. Поэтому вместо благодарности я вез в Париж пришедшее с оказией через Италию письмо Чуковской с выражением недовольства и упреками издателю (письмо это я не передал, так как быстро убедился, что все упреки автора повести несправедливы). Чуковская также просила меня в случае получения денег отправить немедленно 125 фунтов в Израиль ее другу Якобсону (прилагался адрес), желавшему переехать в США. Через Италию она мне также выслала какой-то пакет с микрофильмами четырех романов разных авторов, распоряжение о судьбе которых должно было последовать позже. Об этих микрофильмах я думал с некоторым ужасом, их ведь нужно было где-то воспроизвести на фотобумагу и хотя бы прочитать. Времени для этого у меня не было. Но писатели часто уверены в приоритете собственных нужд. Лидия Чуковская жаловалась также на то, что решение Союза писателей о превращении дачи в Переделкине ее покойного отца Корнея Ивановича, знаменитого детского поэта, в дом-музей не выполнялось в намеченный срок.
Издательство «Пять континентов» оказалось небольшим магазином русских и армянских книг, принадлежавшим пожилому армянину Н. Генджану, который сам стоял за прилавком. Его родителей в 1916 году турки, захватившие часть Армении, депортировали в Ливан. Оттуда он переехал позже в Париж. Генджан хорошо знал русский язык. Он мне объяснил, что действительным издателем книги Чуковской является его друг Сергей Петрович Дубровский, который использует магазин просто как уже зарегистрированный бизнес и для продажи им же изданных книг. На следующий день я встретился и с Дубровским, и он мне сразу очень понравился. Ему было около шестидесяти лет, высокий, красивый и приветливый мужчина. В молодости он был артистом Киевского драматического театра. В 1941 году, когда немцы заняли Киев, население не успели эвакуировать. Зная французский, Дубровский в 1943 году перебрался в Париж и многие годы работал здесь преподавателем русского языка. Сейчас он получал небольшую пенсию и жил одиноко в маленькой чердачной квартире в плохом районе. Я пригласил его в ресторан, и мы долго беседовали о русской диаспоре в Париже. Я постарался как-то сгладить проявленную Чуковской по отношению к нему надменность и даже враждебность, ведь он сделал для нее весьма полезную работу. В последующие годы мы с Ритой встречались с Сергеем Петровичем много раз и стали друзьями.
На претензии Чуковской по поводу изменения названия книги Сергей Петрович ответил, что во Франции нет отчеств и поэтому «Петровна» при любых переводах будет восприниматься как фамилия. Ее будут сравнивать с «Анной Карениной», до которой ей слишком далеко. В текст он внес ряд исправлений либо по чисто грамматическим причинам, либо чтобы улучшить русский язык, который несколько изменился с 1939-го по 1965-й. Он показал мне некоторые исправления, и надо сказать, все они вполне оправданны. Во французском издании книги было сделано еще больше исправлений. Больше всего возмущало Чуковскую то, что имя главной героини Софья Петровна заменили на Ольгу Петровну. «Как они посмели?..» – писала она. Однако Дубровский мне объяснил, что во французском переводе Софья окажется Софи и будет звучать как чисто французское имя, ассоциируясь с именем знаменитой актрисы Софи Лорен. Ольга звучит как классическое русское имя. В английском издании книги, выпущенном в 1967 году, эти изменения сохранили, в других тоже. По поводу выплаты гонораров от продажи прав Дубровский сказал, что всеми расчетами ведает Генджан, формальный владелец этого микроиздательства. С русского варианта повести из «Нового журнала» был сделан лишь перевод на итальянский. Роман Гуль прислал мне позже чек на двести долларов за продажу прав на это издание.
В Париже я также получил небольшой гонорар для Роя и открыл счет в одном из отделений Banque Nationale de Paris. Я хотел добавить туда и имя Чуковской, но мне объяснили, что без образца ее подписи этого сделать нельзя. Тем не менее Н. Генджан сказал, что моего слова для него достаточно. Через два-три дня он подготовил отчет о продаже прав на «Опустелый дом» и о гонорарах, полученных с 1966 по 1972 год. В данном случае 50 % сумм доставались издателю и 50 % перечислялись автору. Это была добрая воля Генджана, при отсутствии официальных договоров от издателя нельзя требовать ничего, можно лишь просить об одолжении. Книга Чуковской была продана издателям шести стран, и общая сумма платежей составила 32 тысячи франков (что соответствовало тогда трем тысячам английских фунтов). Отчетов о продажах от издательств не поступало. Это означало, что больших тиражей не было. На мой счет для Чуковской перечислили 16 055 франков. Я написал об этом Лидии Корнеевне и сообщил ей адрес издательства. Насколько мне известно, она ни Генджану, ни Дубровскому ничего не написала. Из Парижа я послал ей две большие застрахованные заказные бандероли, одну с глазными каплями (медикаменты по почте можно было отправлять лишь из Франции, но не из Англии) и вторую с канцелярскими товарами, фломастерами двух сортов и линзами для чтения. «Благодаря одной из Ваших линз я иногда читаю книги… фломастеры – это мои любимые», – написала мне впоследствии Лидия Корнеевна. У нее были проблемы со зрением, и она могла читать лишь с лупой, а письма писала фломастерами крупными буквами.
Через три-четыре дня я позвонил Буццати-Траверзо. Он пригласил меня в свой офис. Хороших новостей не было. Совет директоров ЮНЕСКО отклонил ходатайство и рекомендации о назначении Жореса Медведева экспертом отдела науки. Это было сделано по требованию советских членов Совета директоров В. И. Ерофеева, заместителя генерального секретаря, и А. Г. Евстафьева, директора одного из отделов. Оба советских директора были недавно сотрудниками МИД СССР высокого ранга. Они настаивали на том, что у Медведева нет нужной квалификации. Голосования не было, вопросы о назначениях решаются консенсусом. Буццати-Траверзо объяснил мне, что в ЮНЕСКО существуют квоты на экспертов от разных стран. При этом на квоты для Советского Союза имеется много незаполненных вакансий, а приглашения, которые делаются советским ученым, в большинстве случаев отклоняются советскими директорами и руководителями секций, если они не поддержаны МИД СССР. ЮНЕСКО все же не беспристрастна и отражает реалии холодной войны. Сотрудники любых агентств ООН получают сразу постоянную должность и не увольняются до шестидесяти лет. Эта практика назначения на постоянной основе теоретически обеспечивает им независимость от собственных правительств. Чиновник международного агентства должен чувствовать себя гражданином мира. Однако экспертам, назначаемым из Советского Союза, МИД СССР ставит условие обязательной отставки через пять лет. Но не все следуют этому правилу. Считать их невозвращенцами правительство СССР не имеет права – Устав ООН обязателен для всех стран – членов этой организации.
Мой, казалось, надежный план, таким образом, оказался пока нереальным. Но я уже подготовил новый – аналогичную попытку с Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ). Она была менее политизированной, и Советский Союз имел в ней значительно меньшее влияние. Для работы в системе ВОЗ у меня тоже были авторитетные рекомендации. Поехать в Швейцарию я пока не мог, для этого требовалась виза. Но в Лондоне был филиал ВОЗ в большом здании на набережной Темзы, недалеко от здания Парламента. Там находилась и обширная библиотека. В ближайшие дни я туда поехал, чтобы посмотреть отчеты ВОЗ по странам и лучше узнать о работах этого агентства ООН – прежде всего в области питания, геронтологии и гериатрии. В ВОЗ существовал отдел по гериатрии и отдельно по болезням обмена веществ и старения. Его возглавлял доктор Баррай (I. Barrai), медицинский генетик. Однако вскоре мне сообщили открыткой из Женевы, что на этот пост только что назначен доктор Ахметелли, в недавнем прошлом заведующий иностранным отделом Министерства здравоохранения СССР. Профессор М. Лернер, переводчик моей книги о Лысенко, предложил мне рекомендацию для работы в Организации по продовольствию и сельскому хозяйству ООН в Риме (FAO). Он написал по этому поводу подробное конфиденциальное письмо одному из своих учеников, работавших в FAO, Отто Френкелю (Otto Frankel). Френкель прислал мне тоже конфиденциальное письмо, в котором критиковал FAO и рекомендовал использовать возможности особой Программы ООН по охране окружающей среды (UN Environment Programme) или МАГАТЭ в Вене. Профессор Леонард Хейфлик и Натан Шок, директор Геронтологического центра в Балтиморе, выдвинули меня на стипендию Фогарти (Fogarty International Fellowships) и написали об этом президенту АН СССР. Однако эту стипендию устанавливали ученым разных стран для работы в лабораториях США. Теперь я был уверен, что в сентябре смогу получить какую-то престижную международную должность, статус которой лишит КГБ возможности любого вмешательства.
В середине июля я наконец получил лицензию на опыты с животными. Покупка меченого радиоактивной серой (S35) метионина оказалась исключительно простым делом. В Советском Союзе мы заказывали все радиоактивные препараты в планах работ на следующий год. Сколько стоило то или иное радиоактивное соединение, мы не знали. Планы, тем более долгосрочные, как известно, меняются в зависимости от результатов текущей работы, и нередко ампулы с радиоактивными препаратами мы получали то слишком рано, то когда они уже не были нужны. Поэтому всегда приходилось заказывать «на всякий случай» больше, чем реально необходимо для опытов. В нашем лондонском институте радиоактивные препараты нужного типа заказывал инженер лаборатории, распоряжавшийся бюджетом на оборудование, по телефону непосредственно у фирмы-производителя по одному из нескольких каталогов и к определенной дате. Через неделю после получения лицензии мы с Ритой уже сделали несколько пробных инъекций S35-метионина мышам, чтобы отработать дозировки, технику быстрого выделения органов, гомогенизирования тканей, выделения ядер клеток центрифугированием, экстракцию гистонов, работу на сцинтилляционном счетчике и множество других аналитических процедур. Все это мы уже делали раньше и в Обнинске. Но сейчас нужно было привыкать к новой аппаратуре.
6 августа среди обычной почты на адрес института я получил плотный конверт. В обратном адресе были указаны лишь улица и номер дома, но ни названия учреждения, ни имени отправителя не было. Письмо было отправлено 2 августа вторым классом. (В Англии внутренние письма, отправлявшиеся первым классом, что стоило тогда лишь три пенса, доставлялись, как правило, утром на следующий день в любой пункт страны. Письма второго класса, считавшиеся несрочными, с маркой в два с половиной пенса, прибывали на третий или четвертый день.) Кто отправитель, я понял лишь из содержания письма:
«Уважаемый Жорж Александрович!
Прошу Вас посетить Консульский отдел по интересующему Вас вопросу.
Мы принимаем посетителей от 10 до 12.30. Если Вы не сможете посетить нас утром, то прошу договориться по телефону о возможности встречи во второй половине дня.
Жорж вместо Жорес – так было в письме.
С Абрамовым и консулом я встречался при регистрации наших паспортов, а затем в марте при обсуждении возможности поездки в Сан-Франциско на Генетический конгресс.
Я сразу поехал в консульство. Абрамов был очень приветлив:
– Мы решили изменить ваш статус в Англии и разрешить вам поездку в США на Генетический конгресс. Он открывается ведь, кажется, 20 августа, вы можете еще успеть к открытию. Дайте мне, пожалуйста, ваш паспорт, мы проставим в нем новый штамп.
– Извините, – ответил я, – паспорта у меня при себе нет, только британское удостоверение личности.
– Тогда приезжайте завтра в это же время, – сказал Абрамов, – и мы быстро все сделаем.
На следующий день, взяв с собой все три наших паспорта, я снова приехал в консульство. Абрамов провел меня в кабинет консула. Там нас ждал второй сотрудник, который представился Кудрявцевым. Он сказал, что скоро придет и консул. Однако консул не появлялся. Инициативу взял на себя Кудрявцев. Просмотрев три наших паспорта, он положил мой паспорт в стол. И уже без всякой приветливости, а с достаточно суровым выражением лица сказал, что ему поручено зачитать мне Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1973 года:
«За действия, порочащие звание советского гражданина, Президиум Верховного Совета СССР лишил советского гражданства Медведева Ж. А. Лишение гражданства произведено на основании статьи 7-й Закона о гражданстве Союза СССР.
Медведев в течение ряда лет в Советском Союзе и в настоящее время в Англии, куда он выехал по частному приглашению, занимался фабрикацией, переправкой на Запад и распространением клеветнических материалов, порочащих советский государственный и общественный строй, советский народ».
Кем был подписан этот указ, мне не сообщили. На мой вопрос по этому поводу Кудрявцев не ответил. Председателем Президиума Верховного Совета СССР был в то время Николай Подгорный.
Описать мои чувства в тот момент трудно – какое-то тяжелое месиво внезапно возникшей горечи, возмущения и одновременно стыда за ту ложь, которая содержалась в указе. Я сразу же сказал Абрамову и Кудрявцеву – видимо, представителю КГБ в посольстве, что приехал в Англию не по частному, а по официальному приглашению, которое было принято и моим институтом в Боровске, и в ВАСХНИЛ. Именно на основании приглашения от лондонского института, дававшего мне статус приглашенного ученого, мне были выданы характеристика и годичная бронь на квартиру (при частных поездках за границу на такой срок ведомственные квартиры не бронируются).
– В указе утверждается, – сказал я, – что Медведев в настоящее время в Англии распространяет клеветнические материалы, порочащие советский государственный строй и советский народ. В чем это заключается? Я не опубликовал за полгода никаких статей и не сделал никаких заявлений ни в прессе, ни по радио! Можете ли вы привести мне хоть один пример клеветнических материалов? Что именно вменяется мне в вину?
– У нас в посольстве к вам никаких претензий нет, – ответил Абрамов. Он был явно смущен.
– Но зачем вы придумали предлог с Генетическим конгрессом? – спросил я. – Я бы отдал вам свой паспорт и без этой лжи… Президиум Верховного Совета не может формулировать обвинений – это функция генерального прокурора. Мне нужен полный текст указа, так как я буду его оспаривать заявлением в Верховный Совет или в Верховный суд.
– Суды не имеют права отменять решения Президиума Верховного Совета, – вступил в разговор Кудрявцев. – Лишение гражданства не является необратимым, если вы возьмете на себя определенные обязательства и будете их выполнять, то это решение может быть пересмотрено.
– Оно будет пересмотрено и без всяких обязательств, – ответил я. – Можете ли вы передать мне копию указа или показать хотя бы его полный текст? Если оно было принято 16 июля, то текст уже есть, наверное, в посольстве? То, что вы мне зачитали, – это не текст указа, реальные указы имеют подпись председателя и секретаря Президиума.
– Указ принят с грифом «без публикации в печати», и у нас нет его полного текста, – ответил Кудрявцев. – Если у вас есть какие-либо ходатайства или заявления, скажите нам, и мы передадим их в Москву.
– У меня есть лишь одно заявление, – ответил я, – можете его передать в Москву. Я считаю недостойным для великой страны отбирать паспорт своего гражданина столь унизительным обманом. Это приемы аферистов, а не государственных деятелей. Гражданство, советское или российское, принадлежит мне по праву рождения, и лишить меня права иметь родину никто не может.
– Ваши жена и сын остаются гражданами СССР, – вступил в разговор Абрамов, – они могут вернуться в СССР, или же мы их зарегистрируем здесь в Англии. Нам будут нужны заявления об их намерениях.
Беседа продолжалась еще около получаса. Я спросил собеседников, смогу ли я приезжать в СССР хотя бы раз в год как лицо без гражданства для встреч с сыном, братом и другими родственниками.
– Эта проблема решается не нами, – ответил Абрамов.
Гриф «без публикации в печати» означал лишь то, что никакого полноценного указа еще просто не было, несколько членов ЦК КПСС, входивших также и в Президиум ВС СССР, в рабочем порядке составили проект, который мог быть реализован при определенных условиях. Его могли опубликовать, но позже. Президиум Верховного Совета СССР не имел реальной власти и не проявлял собственных инициатив. В 1973 году он состоял из председателя и пятнадцати заместителей – председателей Президиумов ВС союзных республик и двадцати членов Президиума. В состав Президиума входили генеральный секретарь ЦК КПСС, несколько работников ЦК и Совета министров и несколько известных деятелей культуры, председатели колхозов и рабочие. Собирать полный Президиум, тем более часто, было практически невозможно, решения согласовывались по телефонам техническими сотрудниками. Кворума для решений не существовало, и нередко указы утверждались списком, по множеству за раз, так как даже награждения орденами и лишение гражданства эмигрантов в Израиль оформлялись через указы Президиума. (После 1977 года посты генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума ВС СССР объединили, чтобы внести ясность в то, кому в СССР принадлежала реальная власть.)
Выйдя из консульства, я сначала зашел в ближайшее кафе, чтобы спокойно обдумать ситуацию. У Валерия Чалидзе в декабре 1972 года паспорт тоже отобрали путем обманного трюка. Указ, проект которого был составлен три недели назад, очевидно, объявлялся и вступал в силу лишь после конфискации этого документа. Имея его на руках, владелец юридически, по международному статусу, остается гражданином СССР и может вернуться на родину через Москву, Ташкент или Владивосток любыми транспортными средствами. В этом случае для последующего выдворения необходимо официальное обвинение прокурора, решение суда и согласие какой-либо страны на принятие изгнанника. В моем случае все это могло бы быть достаточно сложно и проблематично.
Я позвонил домой, сообщил о том, что случилось, и сказал, что скоро приеду. Дима был еще в школе. Дома мне нужно было составить какое-то заявление для прессы, для директора института и для британского министерства внутренних дел, а также написать официальный протест в Верховный Совет, единственный орган государственной власти, имевший право на отмену указа. Однако с заявлением для прессы я уже опоздал. Из посольства, очевидно, сразу же позвонили в Москву и сообщили, что паспорт Медведева конфискован, и специальное заявление ТАСС «Лишен советского гражданства», точно повторявшее формулировки зачитанного мне текста, было срочно передано в эфир уже через час после моего разговора в консульстве. Я позвонил в Москву Рою и рассказал ему о случившемся. Рой тут же написал заявление для печати, датированное 8 августа:
«Выражаю решительный протест против лишения моего брата, Медведева Жореса Александровича, советского гражданства и против той лишенной всякой порядочности процедуры, в которую облекло этот акт советское посольство в Лондоне.
Лишение гражданства как мера наказания не предусмотрено Конституцией… Всякому наказанию, по Конституции СССР, должно предшествовать судебное разбирательство, предполагающее и право обвиняемого на защиту…»
Никаких других протестов или заявлений в мою защиту со стороны советских диссидентов не последовало. Они, наверное, не считали лишение гражданства наказанием, хотя, видимо, соглашались с незаконностью такой меры. В последующие дни я не получил из Советского Союза по этому поводу ни одного письма, ни одной открытки или телеграммы.
9 августа сообщение ТАСС о лишении Ж. А. Медведева советского гражданства было напечатано во всех центральных московских газетах с одобрительными, но неопределенными комментариями. Текст самого указа не публиковался. Никаких конкретных примеров клеветы или антисоветской деятельности Жореса Медведева нигде не приводилось. Большинство читателей газет вообще не знали, кто такой Ж. А. Медведев. Обобщенный текст этих комментариев был передан на английском и на других языках Всемирной службой Московского радио. В этом тексте, подготовленном наскоро каким-то совершенно юридически безграмотным сотрудником ТАСС, говорилось:
«Гражданин СССР – это звание, которое могут носить лишь люди его достойные… которые защищают интересы рабочего класса и социализма… наша страна не нуждается в таких индивидуумах, как Ж. А. Медведев, которые нарушают принципы советской морали… Буржуазная пресса подняла шум по поводу решения Президиума ВС СССР, представляя Медведева иногда героем, иногда жертвой. На самом же деле Медведев только клеветник и провокатор. Если он и жертва, то только жертва собственных преувеличенных амбиций… Советский народ приветствует решение Президиума Верховного Совета СССР».
Совершенно противоположными были статьи и комментарии американской, западноевропейской и японской прессы. Я получил в последующие дни сотни вырезок из разных газет, нередко с фотографиями, и на первых страницах. Пришло множество писем от моих западных коллег. Участники Генетического конгресса прислали мне коллективное письмо с выражением солидарности за множеством подписей. Редакционные комментарии, крайне критические в отношении обращения советских властей с учеными, появились вскоре и в научных журналах Nature, Science, New Scientist и др.
9 августа я написал подробное объяснение случившегося директору института Арнольду Бёргену и сообщил ему, что надеюсь работать в институте до окончания намеченного ранее срока (14 января 1974 года) и что не намерен просить политического убежища или британского гражданства.
Аналогичное письмо я отправил в тот же день в отдел миграции и виз британского министерства внутренних дел. 14 августа оттуда пришел ответ. Мне предлагалось обратиться к ним для получения временного удостоверения личности (Certificate of Identity), которое даст мне право получать визы для поездок в другие страны. Такие удостоверения выдаются лицам без гражданства или тем, паспорта которых не дают им этого права.
10 августа я подготовил на английском подробное заявление для прессы. В нем я опровергал ложные заявления некоторых газет (о том, что Ж. А. Медведев создал Московский комитет прав человека, или о том, что Медведев сказал: «Лучше жить в Англии, чем в советской тюрьме»). Наконец, 18 августа я написал подробное заявление в посольство СССР в Великобритании как «Обращение» в Верховный Совет, приложив к нему копии приглашения от директора лондонского института и копию характеристики на получение паспорта. Ответа я не получил. Текст моего протеста в посольство СССР был, уже по моей инициативе, полностью опубликован 30 августа в газете «Русская мысль» в Париже и 4 сентября в газете «Новое русское слово» в Нью-Йорке.
В отделе миграции и виз, куда я приехал в один из этих дней, мне предложили заполнить анкету-заявление. После этого довольно быстро я получил особый документ для поездок в другие страны. «Действителен для всех стран, кроме СССР» – такая красная надпись на английском была напечатана сверху. Документ был действителен до конца 1974 года. Он состоял из двух плотных листов бумаги. На первой странице была моя фотография, роспись, данные о рождении и семейном положении и описание примет: рост 180 см, глаза голубые, цвет волос, форма носа и т. д. Особых примет не было. Этот документ давал мне право возвращения в Соединенное Королевство без визы. Остальные три страницы были чистыми, они предназначались для виз тех стран, которые я намеревался посетить. Особым штампом в этом документе я был ограничен возможностью работать только в Национальном институте медицинских исследований. Никакие другие виды наемного труда, оплачиваемые или неоплачиваемые, мне не разрешались. Не разрешалось мне и заниматься бизнесом без особого одобрения государственного секретаря. У меня не было пока статуса резидента, был лишь статус приглашенного, и он сохранялся еще несколько месяцев. Но писать книги, статьи и получать гонорары мне не запрещалось, этот вид деятельности не относился к понятию «занятость». Отчитываться о доходах и платить налоги я был обязан, так как пользовался в Англии бесплатным медицинским обслуживанием и другими социальными благами, а также защитой полиции и армии и правом на бесплатное образование своих детей.
15 или 16 августа меня пригласил к себе директор института А. Бёрген. Ранее он, очевидно, полагал, что финансирование моей поездки в Англию осуществлялось институтом в Боровске. Теперь ему стало ясно, что это не совсем так.
– Жорес, – сказал он, – я тут переговорил с Wellcom Trust (это большая частная биотехнологическая компания), и мы решили выделить вам грант на восемь месяцев. С сентября вы будете получать 250 фунтов в месяц (это была в то время примерно зарплата научного сотрудника. – Ж. М.). Потом мы еще что-нибудь организуем. Штатными должностями в институте я не распоряжаюсь, они принадлежат Медицинскому совету. Их возможностей я не знаю, но там много бюрократии и формальностей, так как их вакансии предусмотрены для категории государственных служащих. (Позднее я узнал, что на государственную службу можно принимать только граждан Великобритании. – Ж. М.)
Я пытался возражать, объясняя, что смогу обойтись гонорарами.
– Поберегите ваши гонорары на будущее, вам со временем нужно будет подумать и о покупке дома. Жизнь здесь намного сложнее, чем вам кажется, – ответил директор.
В августе я несколько раз соглашался на интервью русской службе Би-би-си и других радиостанций. Было много разных предложений выступить, иногда странных, например от Лиги защиты независимости Тайваня. Моя большая статья-интервью об академике А. Д. Сахарове была опубликована в британской воскресной газете Observer.
Поступило два предложения и на работу по годичным грантам в США – от Леонарда Хейфлика и от Дэвида Журавского (он предлагал работу на кафедре истории). Я искренне поблагодарил своих друзей, но объяснил, что уже принял грант в Англии.
В Советском Союзе мои друзья ждали от меня каких-либо резких заявлений и разоблачений. Однако я привык к более спокойным формам критики, основанным на историческом анализе. За несколько месяцев жизни в Англии я мог убедиться, что и британская демократия не идеальна и распространяется в основном на обеспеченные средние классы. Какой-либо полной свободы прессы здесь не было. Главный редактор и собственник старинной леволиберальной газеты Observer Дэвид Астор (David Astor), пригласивший нас с Ритой на обед, объяснил мне, что в действительности цензуру в печати осуществляют рекламодатели, от них зависит рентабельность любой газеты. «Если я изменю редакционную политику, – объяснял он, – то рекламодатели начнут бойкотировать “Observer” и мы сразу разоримся».
Моя книга «Взлет и падение Т. Д. Лысенко» была издана в 1969 году в США, а затем во многих других странах. В Англии права на ее издание купило издательство Оксфордского университета. Лысенко был тогда еще жив и состоял действительным членом АН СССР. Адвокаты оксфордского издательства заблокировали издание на том основании, что ее название «оскорбляет Лысенко» и что «он может подать на издательство в суд». Публикацию книги с таким названием можно было осуществить лишь после смерти псевдоученого. Так она и не вышла в Англии и не продавалась здесь, хотя и поступала в библиотеки по заказам из американского издательства. Книгу на английском продавали только в США, Канаде и Австралии, где за содержание книг несут ответственность перед судом авторы, а не издатели.
Между тем редактор и переводчик этой книги, профессор Михаил Лернер, придумавший и название, вполне адекватное содержанию, приезжал в сентябре в Эдинбург. Эдинбургский университет присвоил ему и еще четверым ученым из США звания почетных докторов. На церемонию, по рекомендации Лернера, пригласили и меня с женой. Принц Филипп, муж британской королевы, имел также титул герцога Эдинбургского и был почетным ректором Эдинбургского университета. Вручение дипломов почетных докторов – одна из его привилегий. Церемония завершалась большим обедом, на котором принц Филипп произносил речь, насыщенную по традиции британским юмором. О научных заслугах почетных докторов ему не было надобности говорить. Я получил приглашение, в котором оговаривался дресс-код для мужчин: черный смокинг, черные брюки и черные туфли, а также особая белая рубашка и черный галстук-бабочка, каких я никогда не носил. (Поначалу мы купили обычный черный галстук, но нам вовремя объяснили, что такие надевают только на похороны.) Такой дресс-код обязателен для гостей в присутствии королевы и ее родственников. Женщинам следовало явиться в длинных вечерних платьях. На Пиккадилли был специальный магазин церемониальной одежды, где подгоняли одежду по фигуре для продажи или давали напрокат, даже на один день. Но мы решили приобрести все в собственность. Настоящая британская жизнь в Соединенном Королевстве для нас только начиналась.