“Я человек эпохи Москвошвея, / смотрите — как на мне топорщится пиджак” — Мандельштам восторгался Зощенко именно в этом качестве.
В прошлом ельцинский политик (а теперь оппозиционер-playboy) Б. Немцов был активным участником оранжевой революции. И вот рассказал, что в организацию ее входили — в виде гуманитарной помощи незалежной демократии с Запада — не только продовольствие и медикаменты, но и коробки с презервативами, расхватываемые как горячие пирожки. Май 68 — продолжается!
29 мая, четверг.
Вчера Н. С. рассказывал мне про май 68-го. “Полная анархия. К концу месяца Париж уже завонял”. Всё, оказывается, началось еще в марте. Руководство Нантерра вынуждено было призвать полицию. Но полицию избили и прогнали. “Я уже тогда понял, что добром это не кончится. Явное поражение власти безнаказанно не проходит… Революционеры очень хотели, чтоб была какая-нибудь жертва. Но, надо отдать должное аккуратности полиции, никого не убили”.
Я: “Да, революции для дальнейшей раскрутки всегда требуются похороны жертв или, на худой конец, одной жертвы”. — “Ну вот, а ее-то как раз и не было”.
В этом году был юбилей “Мая”, и вся пресса запестрела его апологетикой (даже детский Тусин журнал). И то правда: ведь тогда, краткосрочно подавленная Де Голлем, во временной перспективе революция эта достигла всех своих “долгосрочных” целей — нового витка дехристианизации цивилизации в первую очередь.
Де Голль за год до смерти (в беседе с Андре Мальро): “Французы не имеют больше национальных устремлений. Они не хотят больше ничего делать ради Франции”.
Генерал был человеком старых представлений, что ради Родины гражданин может и должен идти порою на жертвы (на самоограничение, например — как шел он всегда сам). Такие представления для современного европейца (а теперь и у нас) — средневековый анахронизм (да еще с дурным душком нарушений “прав человека”).
Почему я так боюсь того, что случится, когда меня-то уже не будет? Страшно за детей, за внуков, за те физические и нравственные страдания, которые придется им пережить. Но страшно и за все сделанное, страшно за творчество, которое, скорее всего, погибнет (как и львиная доля письменной культуры вообще), так и не порадовав никого. Не пригодится, не сбережется ничего из того, чему посвятил жизнь… Как же тут не бояться?
1 июня.
Конст. Леонтьев (1891): “…я не вижу никакого достоинства <…> в поветрии печатать горы книг, на которые ни у кого недостает ни внимания, ни денег”.
Хищник-человек дожирает последнее. Еще всего год назад били тревогу, что, мол, тают льды Гренландии (и Арктики). Но потом дошло, что там “кладовая нефти и газа”, а льды только мешают. И сегодня хищнически набросились делить шкуру неубитого медведя (на этот раз, очевидно, белого). Никто уже не заикается об экологии и последствиях мирового потепления, а кто будет допущен к пирогу, пробьется к пирогу. И наше ТВ, сегодня с трудом скрывая и одновременно педалируя свою лакейскую гордость, рапортует, что мы допущены, мы прорвались! В числе “пятерки” допущенных! И, торжествуя, добавляют, что Швецию и Данию не пустили. Смердяков наконец-то за барским столом…
Попасть за стол в числе главных хищников! О спасении Гренландии никто уж не говорит, теперь все (включая самих гренландцев), оказывается, ждут, когда ж поскорей растают льды и можно будет начать грабеж! Вчера выступал даже какой-то тамошний гренландец — политик-демократ: “Пока мы не можем отказаться от датской помощи (прокормить себя сами). Но лет через 10—15 проведем референдум, выйдем из-под датской опеки и станем новой Саудовской Аравией Севера!” А правительственный демократ-датчанин поспешил заявить, что, конечно, никаких препятствий для государственного суверенитета Гренландии Дания чинить не будет.
Помнится, лет 45 назад Солженицын писал коммунистам что-то в этом роде: да растопятся завтра льды одной Гренландии, и кому в нос вы станете тыкать свою классовую борьбу? Тогда казалось — что за вздор? Какие льды, какая Гренландия? Оказывается, еще одна провидческая проговорка Исаича.
3 июня.
Министр иностранных дел Лавров: “Можно сколько угодно говорить о негативных процессах, связанных с таянием арктических льдов. Но это очевидно уже необратимая историческая реальность. И наше государство, наравне с другими, будет естественно стараться извлечь максимальную из этого выгоду, а не вставать в позу сторонних нравоучителей, которых все равно никто не собирается слушать”.
Да-а, три месяца каких-то не смотрел я телевизор: далеко ж за это время продвинулось человечество в вопросе “парникового эффекта” и всемирного потепления. Вопрос-то, оказывается, уже решенный. И обжалованию не подлежит.
Вознесение Господне.
Поэт, видимо, не может быть хорошим христианином — ибо по определению не может он быть послушником. Послушник должен иметь волю “в квадрате”, каковая и нужна собственно для отсечения воли. Но полное волевое подчинение — ежедневное, ежеминутное (что, в идеале, предполагает храмовая, церковная жизнь) — не для поэта. Стихи — результат творческой воли, чаще всего далеко не безгрешной. Но уже сам вектор к лучшему — облагораживает поэзию.
9 июня, понедельник.
Аннотация к кассете фильма “Бесы” (еще не смотрел): “Казалось бы, и аристократы, и дворяне, и деньги, и поместье, а все равно — и на мелкие подлости вполне способны, и бунт поднять хотят, и на убийство друг друга подстрекают, и убивают, и девочек насилуют… Гадость человеческая (заметьте, какая „сказовая” перестановка подлежащего и сказуемого, не „простой” человек написал!) предстает во всей красе, во многих ярких ее проявлениях, причем максимально точно. Конечно, роман не только о мерзости. И о русском бунте, и об интеллигенции русской бестолковой (опять “сказовая” манера), и любви, предательстве… О многом”.
Как тут не представить себе какого-нибудь выпускника Литинститута, подрабатывающего написанием аннотаций к видеокассетам. Конечно, с хорошего бодуна.
11 часов.
Сейчас задремал и — сон, потрясший меня сонного: по улице, а мы наблюдали с верхнего этажа дачи, где проходит что-то литературное, гонят огромное — к морю — стадо слонов — и гигантов и маленьких в бубенчиках и цветных попонах. В воду — и там они при первом попадании воды в легкие через хобот — сразу тонут. И сверху видно уже под водой относимые от берега туши утонувших слонов, слонят. Я кричу вниз, зову, но — замешкались и прибежали уже к шапочному разбору, когда и побережье и дно — очистились, обезлюдели. Кто-то объяснил, что это уже не впервые: так местное население избавляется от ставших уже обузой — при технич. прогрессе — слонов. Тут же говорят, что будет попутка, и я решаюсь, не без колебаний, возвращаться скорей в Москву.
Розанов про 80-е гг. XIX столетия, а словно про наши дни: “…ни ум, ни талант, ни богатое сердце не давали того, что всякий тупица имел в жизни, в печати, если во лбу его светилась медная бляха с надписью „я либерал””.
Т. е. люди расцениваются, исходя не из качеств дара и сердца, а — по принадлежности. Тихой сапой, но будешь своим, варясь вполне комфортно “в междусобойчике” столичной тусовки — и всю жизнь при любом режиме.
“Вот эта-то несправедливость, так сказать, мировая, что люди расценивались не „по душам”, а прямо „по кастовым признаниям” таких-то убеждений, подняла, и на много лет подняла, всю силу моего негодования против нее” (Розанов).
Читаю розановское предисловие к его с Леонтьевым переписке и вижу, что либеральная конъюнктура — один из главных идеологических спектров усредненной культуры. А во второй половине прошлого века (при некровавом совке) она у нас особенно закалилась.
Были вчера вечером у нас гости “сверху” (с этажа над нами). Она психоаналитик, он — специалист по Монтеню. На вопрос о 68-м, его главной “цели” ответил просто и четко: “Разрушение традиционной иерархии авторитетов, снести тормозящие свободу остатки традиционной морали”. В обществе, мол, накопилось много рудиментарного, не отвечающего поступи прогресса. Это бы еще лет 50 себя изживало. А тут… смели все это одним махом. Все эти профессора, белые воротнички, клерикалы — да ну их к черту. Выученик Монтеня и просветителей, кажется, относится к этому с одобрительным пониманием. Заикнулся я о Де Местре. “Я реакционеров не читаю”. Вроде бы в шутку? Сразу и не поймешь.
11 июня, среда, 7 утра.
Позвонила уже из Москвы Наташа, стоит на Соколе в пробке (т. е. сразу окунулась в гущу отечественной тематики).
Смолоду мы видели лишь одну мимикрию: поступил, учится с тобой чувак вместе на курсе. И вдруг узнаешь, что подал заявление в партию, и мы всем курсом почему-то должны голосовать за в знак поддержки. Т. е. при советской власти это был откровенный конъюнктурный шаг, и всё, и все это знали.
С тех пор произошло несколько ультрамимикрий. Сначала коммунисты стали откровенными социалистами с человеческим лицом. Потом из социалистов прыгнули в демократы; потом — в “правых” западников; потом начали линять в государственников и чуть ли не с евразийским душком.
Все это в публичной вонючей коммуналке отечественной культуры. А уж дома потом отмываются как кому заблагорассудится, всяк со своим комфортом.
По ТВ все время показывают, как осыпаются, откалываются и тают льды полюсов. Вот так и наша культура. XIX век уже отнесло куда-то, подтаявший и осевший…
Купил на выставке немецких романтиков известнейший портрет Гёте в белом плаще Вильгельма Тишбейна. Есть в нем славная трогательность примитива. Но со временем все больше стало раздражать меня “что-то”, что лежит справа под драпировкой, я не сразу даже и понял что именно. А это, оказывается, “всего лишь” правая нога Гёте, которую хочется поскорей записать, заштриховать, а то и просто, как громоздкий протез, “отнести в сторону”, за рамки картины. Классический образчик нелепости выбранной для портрета позы, условность романтизма обернулась гротеском.
12 июня.
“Новый” Джеймс Бонд активно не нравится поклонникам прежних: уж больно дробненький. И действительно, в отличие от О’Коннери и, кажется, Мура — он не производит впечатление рослого и статного мушшины. Фанаты засыпали его угрожающими письмами: требуют отказаться от роли. В атмосфере морального террора актер уже сломал себе ключицу, повредил коленную чашечку. Тем не менее премьера недоснятого фильма запланирована уже на октябрь.
“Жажда бессмертия”, извечная для всех мистиков. А вот Чехов говорил, что после 60 лечиться безнравственно. Насколько ж благороднее быть не мистиком.
Как я охолодел: когда-то я видел особое жертвенное величие в том, что Шпет и Флоренский остались в России. А теперь думаю про себя (хоть вслух все-таки не скажу): напрасно. Если ты без советчинки и не поэт — оставаться на гибель — лишнее.
Мощнейший накат культурного хаоса — и еще не девятый вал. Свой народ, своего читателя я перестал уже различать. Даже при совке видел для поэзии своей впереди зеленый свет, а сейчас — красный.
15 июня — Св. Троица.
Главный сорокалетний результат мировой революции, зачинщиками которой оказались щенки Нантерра, — и з м е л ь ч а н и е: политическое, культурное, личностное. Почвы нет. Гению некуда пускать корни, неоткуда набираться соков. Вместо почвы тонкий слой культурного глинозема. Не будет уже (в нашей цивилизации XXI века, по крайней мере) ни великого мыслителя, ни поэта, ни художника. Останутся только виртуозные музыкальные исполнители музыки тех существ, которые населяли землю издревле и до “68-го года”.
Это поразительно, удивительно, что под коммунистами и в эмиграции мне ни разу даже не пришло в голову, что в случае смены режима сначала понабежит, а потом вылупится, подрастет и расправит крылышки такая шушера, что русская культура окончательно пойдет на ущерб. А остальные, еще понимающие и помнящие, что такое культурное служение, начнут коллаборировать с этой данностью, а то и заплетающимися ногами поспешать за происходящим. Хорошо, что мне удается последние годы прожить в Европе: во-первых, с птичьего полета поглядеть на отечественных носорогов. А во-вторых, “пересечь” и здешние культурные каракумы.
Только в результате личных общений 90-х годов я понял феномен коллаборантства как такового (например, коллаборантства русской интеллигенции, линявшей — в советскую в 20 — 30-е годы). На моих глазах в самые сжатые сроки менялись люди — даже внешне; менялись их приоритеты, вкусы и убеждения.
19 июня, четверг.
С Еленой Тахо-Годи в Амьене. Сидели под ресторанным тентом и сначала сквозь слабый, а потом припустивший дождь бросали хлеб подплывшему лебедю.
— Он такой царственный и красивый, что сам должен был бы нас кормить, а не мы его, — заметил я.
Собор; фрагмент черепа Иоанна Предтечи.