Ты мне шептала: моя, моя!
Я отвечала: твоя, твоя!
…То, за что “демократы” 90-х меня блокировали, теперь доносится отовсюду, со всех каналов: “великий писатель”, “великий мыслитель”, “великий государственный деятель” (Путин).
Т. е. то, что я сказал в самиздате в середине 70-х, через 34 года он “повторил” на всю страну по всем телеканалам. Мало того, вызвал сегодня нынешнего министра просвещения Фурсенко и дал распоряжение изучать Солженицына “и в средней и в высшей школе”.
Позвонила Катя Маркова, плачет…
21.30.
Забежал Павел с диктофоном. Записал для радиопрограммы “Воспоминание о Вермонте”. Помянули…
НТВ. Федор Николаевич Гладков — 80-летний ветеран запытан в своей квартире в Новгороде: требовали отдать боевые ордена — он не отдал.
А все-таки каждый поэт любит в стихах другого свой звук, свою тему, свою интонацию и свой образ. Помню, ворвался Рейн в Н.М.: “Ты „Переселенцев” Кузмина читал? Гениально!” А по мне дак ничего особенного. А вот “Не губернаторша сидела с офицером” действительно взяло меня за горло еще тогда — в 1987-м, когда прочитал впервые в Париже. И — берет теперь. Самое белое стихотворение в отечественной поэзии. И действительно — гениально. Без кузминской педерастической кукольности.
Гроб Солженицына стоит всю ночь в малой церкви Донского, и над ним читают. Была б машина — туда б сейчас.
6 августа, 6 утра.
Собираюсь в Донской.
22.10.
Приложился к кресту, к венчику на каменном лбу… Прощай, Исаич.
Похоронили рядом с Ключевским (по которому А. И., кстати, хорошо прошелся, если помнится, за то, что тот передавал свои конфиденциальные беседы с самодержцем Милюкову). В соответствии с новейшими гостенденциями на отпевании вместе с президентом было и высшее чиновничество, которое лет десять назад хихикало над А. И. В монастырском яблоневом саду — военный салют. Был в похоронах постановочный элемент...
9 августа.
Никогда не знаешь, какой именно из “столпов” окажется вдруг столпом поддержки. Теперь, когда у меня обнаружили начало цирроза и мне алкоголь противопоказан, я почему-то все чаще вспоминаю именно Розанова, который не терпел спиртного и относился к нему, если не ошибаюсь, с какой-то брезгливостью и опаской.
10 августа, воскресенье, 23.55.
Сейчас в машине — с Сашей Жуковым возвращались из славного приволжского путешествия. Вдруг голос Сараскиной по московскому радио: “Если бы Солженицын по возвращении поддержал шоковую терапию и прочее, я бы обливалась кровавыми слезами, да-да, кровавыми слезами, но не стала бы писать о нем книгу”.
Еще Сараскина: “Когда Солженицын писал „Россию в обвале”, мы были на самом, на самом дне. А теперь чуть-чуть, но, кажется, стали приподыматься. Ну посмотрите, например, сколько вокруг мобильников”.
…Выехали 7-го днем — после пробок и проволочек. Плещеево озеро, Борисоглебский (любимый мой) безлюдный совсем монастырь, наконец, уже на закате с лучами веерообразными из-под тучи, — на источник св. Иринарха. Троекратное погружение (с головой). Ночевали в Угличе, потом — в Романов-Борисоглебск. Паромная переправа. И на холме (моя видовая точка) закусили: я, Паша Крючков и Саша Жуков, по-над волжским простором.
Рыбинск — близкий по людям, но чужой — по новой (бездарной) архитектурной среде. В кафе — белокурые девушки, по двое, по трое, сидят — томятся, причем красивее, чем в Париже. А пареньки — подшофе, матерок, хохот — гудят отдельно. Когда темнеет, рыбинцы на улицу выходить боятся: ограбления, драки. Вроде бы стало почище, но очагами — мусор, жестянки, окурки, бутылки бросают тут же. На цоколе биржи с 1991 года была памятная щемящая надпись: “Здесь в 1918 году большевики расстреливали русских офицеров”. Надписи теперь нет — уровень набережной подняли, ее затерли, в каменную кладку врезаны безвкусные фонари. Неуютная, аляповатая набережная…
Но и под Ярославлем мемориал расстрелянным в октябре 1938 года совсем зарос, запущен, крапива — позор. И убран указатель — к месту мемориала на шоссе. 20 лет “демократии” — повсеместно стирается память об убиенных, репрессированных; так-то мы чтим своих мертвецов.
На обратном пути, уже из Пошехонья, заехали к старой моей “приятельнице” — сельской учительнице Зое Горюновой. Болеет сердцем, похудела на 20 кг, словно прощалась. Муж — вихрастый добрый мужик. Наготовили к нашему приезду: томленые грибки, жареный судак, малосольные огурцы, ну а уж водочки-то мы привезли. Изба у них крайняя, сразу за ней луг с цветами и оттенками — как в детстве. А ниже — среди валунов звучит-журчит речка.
И фоном — радиосообщения о войне на Кавказе. Янки напичкали Грузию оружием и советниками, и вот — вспыхнуло. А чем теперь кончится — непонятно.
На рынке в Борисоглебске: “Внимание! Будет продажа молодняка кур и несушек (привитые) у рынка. Просьба не опаздывать”.
Последний город “паломничества” — Любим, давно я мечтал побывать в “пункте” с таким чудесным названием — и он не обманул ожидания, похожий на Пошехонье: беленые торговые ряды, зелень, сонные белокурые девочки-красавицы; но, как и всюду, ретрансляционные вышки мобильной связи убивают русское настроение — в течение последнего года их натыкали повсеместно: у храмов, в центре маленьких городов, в деревнях, среди перелесков… Их зубцы оскверняют лирику ландшафтов и словно напоминают, что ты под прицелом некоего “старшего брата”…
В Любиме над дверью (рядом с кафе “Охотник”) вывеска:
Парикмахерская. Косметический кабинет.
Ателье. Ремонт часов, обуви.
Ритуальные услуги.
Двухуровневый Воскресенский собор Романова-Борисоглебска: никогда не закрывался и своими сокровищами, лампадами, деревянной скульптурой, коваными окладами из серебра напоминает даже храмы Испании. Чудотворный Спас гигантских размеров, цветные стекла в узких окнах и при солнце крупные цветные зайчики и пятна — зеленые, синие, темно-алые — ложатся на пол и образа.
И теперь, в яркий солнечный день, ступили мы в храм. Прикладываясь к иконам, смутно стал ощущать, что что-то не то, ушли прежняя чудесная теплота и интимность. Не сразу понял и догадался: в окна вместо “витражных” простые врезаны стекла. Как? Почему? Какой-то озабоченный бородач в притворе пояснил: “А по распоряжению архимандрита Вениамина. Чтоб не соблазнялись, что разноцветные пятна на иконах”. Какую красоту погубили.
И линолеумом закрыли старые чугунные плиты пола. Усердие не по разуму.
Нет ничего милей и лиричней провинциальных наших дорог, обочины которых не изуродованы хищным борщевиком (патологический гигантский гибрид, вышедший из недр совковых ботанических лабораторий и захвативший все Подмосковье), травка, цветы — флора и фауна памятных годов детства. Красота душевная, необыкновенная… Нет здесь и мусора: тех современных потребительских отходов, что затопляют в наши дни человечество.
На маминой могиле отслужили мы панихиду; подал записки на сорокадневное поминание Солженицына — в Угличе, Рыбинске, еще где-то…
“Природа, подобная его природе, способна заставить усомниться в первородном грехе” — Тютчев о Ив. Аксакове (1873).
Я стоял у могильных крестов Ивана и Анны (тютчевской дочери) Аксаковых на другой же день после возвращения (середина декабря 1989 г.) из Германии. Их место и впрямь в самом сердце — в Троице-Сергиевой лавре. Но потом, когда упомянул об этом в своей заметке “Возвращение”, ее отказались печатать “Московские новости” и другие “флагманы перестройки”.
А рекомендацию в Союз писателей давал мне тогда Аверинцев. Баснословные времена!
Как замечательно (это и мое тоже): “Мне кажется, что я уж на три четверти ушел в небытие, и единственное, что еще от меня остается, — это чувство тревоги” (Тютчев).
13 августа, 6 утра.
В результате саакашвилиевской авантюры 74 наших солдата погибли, 171 — ранены, 19 пропали без вести. Среди осетин (мирных) погибло свыше тысячи. (Потери со стороны Грузии не сообщаются.)
Скорые слепки вдохновения, нарочно не доведенные до совершенства (стихи из “Живаго”).
“…Секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости” (А. Блок, 1919). Все правильно, меткое замечание. И участие “в политике” в какие-нибудь “вегетарианские” времена, когда, например, шли жаркие споры о Балканах, славянстве, Константинополе и т. п., только бы украсило Блока. Но он-то стал “действовать” во времена революционные. И сломал себе шею.
“Шестое августа по-старому, Преображение Господне” (Яблочный Спас), утро.
Переменил лампадку: зеленую — на рубиновую, праздничную.
Оттягивать до последнего, а потом — русская штурмовщина: досадная на-
циональная черта характера. “Мы работаем не тяжем, а рывом” (Ключевский).
“Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины — болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок <…> Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню” (Солженицын, “Россия в обвале”).