О. М. назвал Шостаковича Леонидом Андреевым. Метко. И впрямь: почти гениальный, но — Леонид Андреев.
2 февраля.
Тютчевские представления о мощи природы по сравнению с суетной возней человеков канули в Лету — но только в земном масштабе. Человек оказался намного более хищным и безжалостным эксплуататором, превратив природу Земли в колониальный ресурс. Но во вселенском масштабе тютчевские представления, конечно, остаются в силе. И по сравнению с природой Большой, метафизической — мы меньше, чем муравьи. (И хуже, чем муравьи, ибо занимаемся самоубийством.)
Православие, Самодержавие, Народность; Тайна, Чудо, Авторитет — эти триады превратили в какой-то жупел: первая принадлежит, дескать, какому-то политическому инквизитору, вторая — духовному. Но если под авторитетом понимать не того, кто один знает, что такое тайна и чудо, но просто понимает и признает, что тайна и чудо лежат в основании происхождения человека, — то ничего мракобесного в этом нет. Зарождение жизни и усложнение ее вплоть до гениальных творческих возможностей поэта, музыканта, мыслителя — это и тайна и чудо. И милосердие, доброта, совесть, жертвенность — тайна и чудо тоже. А государственный код России, конечно же, вера, просвещенный авторитаризм и народное к нему уважение. Мы пережили кровавую пародию на это при большевизме и отсутствие этого после Февраля 17-го и в 80 — 90-е годы. Не приведи Господь. А сейчас? Неужели снова злая пародия?
23 часа 20 мин.
Только-только вернулся из Бретани. (В поезде читал старый “Вестник РХД” о Франке.) Там теперь Н. на музейной практике.
Понт-Авен, там даже фонтанчик с горбоносым бюстом Гогена (и там написано им замечательное “Видение после мессы”). А в музее женский портрет работы Эмиля Бернара (1880 г.) — из него (совпадение?) вырос весь Модильяни: тот же разрез глаз, та же уточка переносицы. Лазурь с зеленцой и персик у Модильяни — тоже оттуда.
Мне мерзит все, что связано с литературным соревнованием, желанием захватить публику больше, чем твой коллега. Вот почему один из самых претящих “номеров” Серебряного века — “турнир поэтов”, когда делающие соборное поэтическое дело стихотворцы с нажимом между собой соревнуются, кто “первый”. Что-то от такого “турнира” есть в любом коллективном выступлении: впечатление, что каждый хочет перещеголять другого. И ведь рвутся, рвутся “на сцену”, и каждый старается почитать побольше, подольше… Тьфу.
Это вышло непреднамеренно: книга “Перекличка” начинается отпеванием В. А. — а заканчивается распахом, “отлетом” в космос — над океаном. Воистину получилась книга прощания.
4 февраля, среда, 7 утра.
Снились: мощные переплетающиеся (несущие) конструкции — ветвей, держащих зонтичные сосновые кроны. И закружилась голова, когда я вглядывался в небесные прогалины между ними (как будто глядел не вверх, а в пропасть).
Невероятно, но факт: в 1878 году от Р. Х. в православном царстве Федор Достоевский и Владимир Соловьев решили побывать в Оптиной. Но — “никто не знает, так что никак нельзя было узнать заране”, как и куда ехать (!) (письмо А. Г. Достоевской 29.VI. 1878). Добирались два с лишним дня — через Тулу и дальше…
“Излишне и болезненно заботясь о детях, можно надорвать им нервы и надоесть; просто надоесть им, несмотря на взаимную любовь, а потому нужно страшное чувство меры”. (Взял том поздних писем Достоевского. 1878 — 1881. М., 1959.)
5 февраля, 6 утра.
Сейчас сон: в саднящую воспаленную щелочку возле ногтя заливаю йод, но он уходит в нее, подушечка пальца тяжелеет, свинцовеет… Вылил чуть не весь пузырек.
Достоевский о террористах: “У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах — те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее” (1879).
Как люди жили. Всегда подчеркивается, что Д. в последние годы жил солидно и не нуждался. Но будет ли ненуждающийся писать жене: “В Гостином же купил и носки 3 пары по рублю и 3 пары по 65 к. <…> Купил гребенку 80 коп. <…> В летнем пальто моем шелковая подкладка висит лохмотьями”. Или (об издателе Пуцыковиче): “…будет сидеть передо мной с своим длинным (благородным) носом и смотреть вкось, а во 2-ых, займет денег, а я ожидовел: страшно не хотелось бы давать” (1879 г.; речь шла о займе 10 — 15 рублей).
Синявский (“В тени Гоголя”) зорко заметил, что хотя “Ревизор” и “Мертвые души” всегда идут в одной связке, на деле между ними очень большая разница. “Ревизор” — ампир (по стилю), а “Мертвые души” — это уже стиль Николая I, преизбыточный и тяжелый, топкий и эклектичный в преизбыточности своей. Мне “Мертвые души” всегда было тяжело читать, несмотря на перлы: “Люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами; на это мастера господа поручики, и никак не далее капитанских чинов”.
Сколько раз читал “Мертвые души” — и каждый раз тяжело, вязко. Я сочувствую пафосу религиозного восхождения гоголевского творческого пути, глубине и загадке его драмы. Но писатель — не мой. Лучше всего “Ревизор”, “Коляска”, “Женитьба” и “Игроки”. Ну и “Как поссорились…” — вещь, конечно же, поразительная (оцененная еще Пушкиным).
Ахматова говорила, что в советские времена человеку необходимы 2 вещи: пепельница и плевательница. Уровень Гоголя.
8 февраля.
В эпистолярных любовных пассажах Достоевского есть много разночинно-лебядкинского: “В мыслях цалую тебя поминутно, цалую и то, чем „восхищён и упоён я!” <…> ты поймешь это все до последней утончённости” (1879).
А. Г. потом непроницаемо зачеркивала его сексуально-эпилептические излияния. (Точнее, это письма Макара Девушкина, но — гениального.)
В экзальтированном энтузиазме, с которым была встречена Пушкинская речь Достоевского, недоброжелатель может усмотреть что-то очень комичное. “Кадриль” литературы (из “Бесов”), но наизнанку. “Богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок”, студент, упавший в глубокий обморок, толпа, желающая целовать Ф. М. руки, наконец, пресловутые старцы — всю жизнь враги, пришедшие на глазах Достоевского мириться между собою… То ли Гоголь, то ли “Кадриль”.
Достоевский остро чувствовал либеральную закулису и ее умение замолчать — закопать того, кто ей неугоден: “а меня, как будто слово дано, игнорируют”. Точно! Вот и я уже 20 с лишним лет, как только раскусили, что не свой, живу с таким же ощущением: “как будто слово дано, игнорируют”.
10 февраля.
У Достоевского был такой почитатель: Николай Лукич Озмидов, уцелевший в потомстве как адресат двух достоевских писем (1878, 1880), фермер из Химок. Он относился к Д. так, как я к “Исаичу” в 70-е годы. В одном письме он спрашивал Д., как обрести веру. В другом — как воспитывать дочку (что ей читать). Достоевский посоветовал на первых порах вот что: “всего Вальтер-Скотта”; “Дон-Кихота и даже Жиль-Блаза”; Пушкина всего — и стихи и прозу. “Гоголя тоже”. “Тургенев, Гончаров, мои сочинения”, “всю историю Шлоссера и русскую Соловьёва. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте” (правильно: хохляцкий казачок в стане русской истории). “Лев Толстой должен быть весь прочитан. Шекспир, Шиллер, Гёте… Ну вот пока довольно”. Так сказать, программа-минимум для тринадцатилетней отроковицы.
“И, однако, я не могу писать сплеча, я должен писать художественно. Я обязан тем Богу, поэзии <…> и буквально всей читающей России”. Я-то в этом Ф. М. хорошо понимаю и всегда живу с этим должным пониманием. Но кто еще? (Вот самосознание русского литератора в чистом виде.)
“Я работы из-за денег <…> — не понимаю. <…> Только вдохновенные места и выходят зараз <…> а остальное все претяжелая работа” (Ивану Аксакову, 1880). Т. е. от одного вдохновенного пика до другого — шлак беллетристики, “задание”, которое, однако, надо преобразить и подтянуть по уровню к пикам. Видимо, это у каждого прозаика, пишущего объемную вещь. Ведь уровень вдохновенного горения не удержишь на протяжении сотен страниц. Приходится “подтягивать”, преображая беллетристику — в прозу. По солж. “Красному колесу” это особенно хорошо заметно.
Помимо идеологической “дымовой завесы”, еще и закулисно-твердая партийность либералья. Она была еще и в XIX веке. Так, сам печатаясь в перекупленных Некрасовым “Отечественных записках” (все-таки сиделец и петрашевец), Достоевский обещал своему единомышленнику литератору Аверкиеву прощупать в редакции: “„Настолько ли имя Ваше ретроградно, что уже несмотря ни на что Вам надо будет непременно отказать?” Они именно держутся такого взгляда, и приди хоть сам Мольер, но если он почему либо сомнителен, то и его не примут” (1877).
К словосочетанию “реакционная печать” в совке (или еще раньше) для “усиления” часто добавляли еще и “рептильно” — “рептильно-реакционная” (через дефис).
Да, Иван Аксаков пытался тактично урезонить неистового Ф. М., набросившегося на Алекс. Дм. Градовского (1841 — 1889), либерального монархиста (человека, как я понимаю, почти моих убеждений, но — подобно Гучкову — да это и был Гучков до Гучкова — принадлежавшего вполне к лагерю либеральной общественности). Действительно, зашкаливающее остервенение Ф. М. не могло не смутить равновесного по природе и деликатного (хотя и с сильным характером) Ивана Аксакова (кстати, “бизнесмена”, директора банка).
Справа на стене кнопочками пришпилена репродукция “Бабушкиного сада” Поленова, а за нее заткнута фотка прилуцкого надмогильного памятника Конст. Батюшкову — на снегу поздним, видимо, вечером снятого со вспышкой… Как же все это греет.
Европа не выдавала нам террористов еще в XIX веке. Так, в 1880 году не был выдан Францией народоволец Л. Гартман. (Подкопщик железнодорожных путей на Курской дороге — подорвать царский поезд.)
16 февраля, понедельник, час ночи.
“Учительница первая моя” (слова из советской песни “Школьный вальс”) — Нина Александровна Большакова. Жила со старой матерью и сыном в ветшающем деревянном отсеке старого дома. Еще до 1-го класса я бывал у нее с мамой: видимо, она подрабатывала тем, что на ночных сорочках шелковой ниткой вышивала цветы — ромашки, маргаритки, помню, даже веточки барбариса (возле выреза на груди)…
Контрольная работа по математике. Нина Александровна в неизменной красной кофте крупной вязки подходила к доске и ровной меловой вертикалью делила ее на две равные половинки: “1-й вариант” — “2-й вариант”. А затем, постукивая мелком, безупречным почерком записывала контрольные примеры и задачи. Сердце у меня тут всегда уходило в пятки (1954 — 1958 гг.) — в другом эоне.
Сны неприятные и даже пугающие. Ибо снятся “во крови и плоти” вымышленные лица, персонажи не из реальности и визуально и психологически порожденные каким-то малокрылым воображением. Инкубы — гадкое, но точное слово.
Блока, конечно, прежде всего — жалко. “Раздвоенность Блока граничит временами с шизофренией” (Ф. Степун). И все-таки после всего, что он наговорил и намыслил о “музыке революции”, нельзя не испытывать — пусть и стыдливого — злорадства. И в конце отощавший скиф стал проситься в Европу. Но жизнью за все это плачено — это точно. Декадансное романсовое славянофильство-евразийство (до евразийства) и — русофобия. И впрямь: разве это не “граничит с шизофренией”? Больная фигура. А откуда — накануне “гибели всерьез” русской цивилизации — было взяться здоровой?
Апогей “белой горячки” Блока: красноармеец с ангельскими крыльями за спиной. Апофеоз российской освободительной идеологии. Это тебе не банальный черт.
Насколько почти всегда (с “Бородинской годовщиной” все-таки пережал) был трезв Пушкин, настолько пьян Блок: “Я у каждого красноармейца вижу ангельские крылья за спиной”. Сатанинское начало безумия.
И “в белом венчике из роз” — нечего тут биться над “неразрешимой загадкой”: дрянь и подмена.
И вот он-то вместо того, чтобы лечиться, принимал “служебное” участие в следствии над “преступлениями царского режима”, в военизированном кителе всерьез ходил и ознакамливался с “бумагами”, присутствовал на допросах; большевизировавшийся февралист.
18 февраля, среда.
Понт-Авен. Забыл, что можно жить высоко: за высоким окном — зимнее серое с голубоватыми прожилками небо Бретани, холм, крыши городка и дымки из труб.
Понтавенская школа. Эти вещи Гогена мне всегда были ближе таитянских: не люблю экзотики (хотя колорит там, конечно, сумасшедший: золотисто-розовое, помнится, темно-лазурное). Лучше всего — схватка Ангела и Иакова. Эту вещь завороженно рассматривал еще в томе Ревалда в Рыбинске в 15 лет. Скоро ее привезут сюда из Шотландии, кажется, на выставку — так что в марте посмотрим подлинник.
Как сейчас помню: захожу в книжный отдел магазина “Изо-ноты”, что на углу пр. Ленина и ул. Ломоносова. А там — массивный выставлен том “Джон Ревалд. Постимпрессионизм” и вангоговские “Красные виноградники” на желтом поле суперобложки. Мать честная, сердце в пятки ушло. А сколько стоит? Пять рублей. Целое состояние. Конец лета 1962 года от Р. Х. Узнал где-то, что можно ходить на элеватор — помогать разгрузке барж с зерном (оказалось, стоя в зерне по колено, лопатой подгребать его к трубе насоса. 2.50 за смену). Через два дня Ревалд (в Рыбинск и завезли-то всего один экземпляр) был моим.
19 февраля, 8 утра, Понт-Авен.
Шел вчера лесом аж до Port Manech (с плутанием километров 14). Здесь речка Aven (гигантские расколотые, словно разрезанные тесаком великана, ледниковые валуны лежат в ее русле, и быстрое течение живописно и пенно их обегает), глубоко врезающиеся в сушу заводи, затоны и проч. — все океанское, и в отлив мелеет (океан, отступая, каждый раз втягивает их воду в себя).