14 июня, воскресенье.
От литературного авангардизма до культурного конформизма — полшага и даже меньше. Протестуют против “мира” и ценят и ищут одновременно его признания. Вспомнив Милоша, покойный Алеша Парщиков не забыл добавить “поэт-нобелиат”. Впрочем, спишем в данном случае это на провинциальность Алеши.
Ну можно ли представить, чтобы я, к примеру, не то что написал, да даже помыслил о Милоше, или Бродском, или Бунине, что это “нобелиаты”? А авангардист на это указать не забудет.
В конце 70-х мы жили неподалеку (на Щелковской). Мы с Алешей выпивали, а его милая супруга (теперь известная фотогалеристка Свиблова), блестя спицами, что-то вязала.
Алексей предвосхитил нынешнее европейское поветрие и уже тогда ходил с заплечным наполненным рюкзачком. Рядом со мной казался мальчишкой. Да и был моложе на 10 лет. А помер раньше.
Но какие превосходные, не уступающие мандельштамовским, встречаются у Парщикова в эссе пассажи: “Распространено, что ослы строптивые: в их фигурах есть вправду поперечность, а лицевая мимика рисуется несколькими мухами, их вид статичен, словно в ожидании, что им вот-вот должны уступить или переставить с одного места на другое”, — замечательно.
Или: “Цирюльник был очень высоким дедом со сладкой дряблой улыбкой. После его работы, сопровождавшейся классическими приемами (он поворачивал мою голову, держа меня за нос, обмахивал полотенцами, смотрел мне в глаза через зеркало из-за моего плеча), у меня была кожа младенца”.
16 июня, вторник.
Гуманная Гаагская конвенция 1907 года, которой и во Второй мировой войне следовали (старались следовать) цивилизованные европейцы и от которой еще задолго до войны отказался сталинский СССР, оказывается, была разработана Россией и русскими юристами! (Н. Толстой, “Жертвы Ялты”.)
Под, казалось бы, незыблемым глянцем николаевского царствования вызревали, как оказалось поздней, процессы, напрямую предшествовавшие тому, что позже советские историки назовут “народно-освободительной борьбой” в пореформенной России. Именно при Николае I возник так наз. “орден русской интеллигенции” — “люди 40-х годов” в самой широкой амплитуде: от западника Грановского (спародированного впоследствии в “Бесах” Достоевского в образе старшего Верховенского) до анархиста Бакунина. Одним словом, именно при Николае с его якобы “полицейским режимом” сформировалось то освободительное движение, которое сначала привело к убийству Александра II, а в XX веке — и к революциям.
По существу, Пушкин написал об Александре I то же, что позже Тютчев о Николае. Ср: “В лице и в жизни арлекин” — “Ты был не царь, а лицедей”. Знал, не знал Тютчев эту пушкинскую строку, значения не имеет; “эпитафия” Николаю явно написана не как парафраз (даже и скрытый). Ох, терял, терял Царь в России свою сакральность — даже в глазах монархистов.
В своем либеральном консерватизме Тютчев наследовал Пушкину; тем симптоматичнее такие вот “пригвождения”.
Глава 5-го управления КГБ Филипп Бобков — на ТВ. (Передача об Андропове — показывают и Рыбинск.) Этих гэбистов (вместе с генералом Бобковым) взял к себе на службу Гусинский — было особое “прикольное” щегольство в том, что бывшие гонители диссидентов обслуживают теперь демократов.
19 июня, пятница.
Либеральная тусовка умеет создать атмосферу какой-то не проговариваемой до конца претензии к человеку: она висит в воздухе, иногда уплотняясь до… сформулированной “фигуры речи”, иногда расфокусируясь просто в “пятно”. Но не исчезает никогда насовсем. Такая “претензия” висела над Солженицыным и, кажется, висит надо мной.
“Неразумно обманом уводить человека от его судьбы и помогать ему превзойти его собственный уровень” (Юнг). А вот с этим я бы поспорил. Не уверен, что уровень предопределен, не уверен.
В среду Наташа улетела в Россию. Сидел в сумерки за уличным столиком “Веплера” с бокалом холодного розового вина и глядел, как она погружается визави в такси.
“В жизни много хорошего и помимо счастья”, — как-то так говорил Тютчев. И — помимо даже и бескорыстной профессиональной деятельности. Кто упирается в нее всеми четырьмя копытами, обязательно пестует в себе нечто ослиное. Это можно (и нужно!) оспорить, но вот мне сегодня так представляется.
На лице человека, набравшего номер и слышащего гудки вызова, уже написано выражение, соответствующее будущему разговору: вежливо-льстивое, просительное или, наоборот, раздраженное, приказное.
20 июня, суббота, 1120.
Тита Ливия не читал со студенчества (позавчера купил в YMCA пожелтевший том). Какая поэзия: “Но Тибр как раз волей богов разлился, покрыв берега стоячими водами, — нигде нельзя было подойти к руслу реки, и тем, кто принес детей, оставалось надеяться, что младенцы утонут, хотя бы и в тихих водах. <…> Пустынны и безлюдны были тогда эти места. Рассказывают, что, когда вода схлынула, оставив лоток с детьми на суше, волчица с соседних холмов, бежавшая к водопою, повернула на детский плач” и проч. Перевод В. М. Смирина. Замечательный перевод. И как тут хорошо употреблено слово “лоток”. Другой бы ведь перевел: кузов, корзина.
“Лагерь они разбивают едва ли дальше, чем в пяти милях от города; обводят лагерь рвом; Клуплиев ров — так, по имени их вождя, звался он несколько столетий, покуда, обветшав, не исчезли и самый ров, и это имя”.
28 июня, воскресенье.
Вчера ездили на обед к Никите Струве в Виллебон. Чудные подвенечные фотографии Марьи. Рассказ Никиты: незадолго до смерти Сергей Аверинцев ездил с лекцией в Киев в “Могилянскую Академию”. Русский язык в ее стенах тамошними изуверами запрещен. И Аверинцев читал о православии по-английски! Я возмутился. “Нет, нет, — возразил Никита, — в этом расслабленном непротивлении, которое культивировал в себе Аверинцев, может быть, что-то есть”. Вот и поди разбери: где бесхарактерность, робость и конформизм, а где “расслабленное непротивление”.
Этот недостаток мужского, гражданского, жизненного темперамента я чувствовал в Аверинцеве всегда. А он чувствовал во мне противоположное — и это нас развело. Его осторожность и моя горячность помешали дружескому общению. А еще моя… бестактность, идущая как раз от патриотизма. Когда я узнал, что он уезжает из России, я написал ему острое письмо — ибо ждал от него служения тут, где каждый человек на счету, не подумав о его хворях и о том, что в смысле столь необходимого ему мед. обслуживания в Вене будет ему комфортнее. Фактор здоровья я вообще в расчет в ту пору не принимал (сам-то еще был не стар, не хворал).
Александр Кушнер отмечает вот эту черту Бродского: “доказывать каждый раз свои чемпионские возможности”. И метко указывает, что у Б. (как у Лермонтова или Байрона) были “завышенные требования к жизни”.
В чьих глазах и зачем Бродский хотел постоянно выглядеть чемпионом? Людей? Бога? Своих? На этом и подорвался.
Хотя что за глупый вопрос: зачем? А зачем Пушкин ревновал? А зачем Маяковский общался с Аграновым? У каждого свой путь к финишу, своя к нему скорость. И сетовать не имеет смысла.
30 июня, вторник.
Вчера поздно вечером — вдруг из открытого окна отеля, что у нас за углом, отчетливый женский голос:
— Да пойми ты, у них тут свои проблемы!
Видно, сидят там, в номере, поддают и спорят, соотечественники.
1 июля.
“Думать и говорить, что мир произошел посредством эволюции или что он сотворен Богом в 6 дней, одинаково глупо. Первое все-таки глупее. И умно в этом только одно: не знаю и не могу, и не нужно знать” (Толстой, 1910).
Поэзия постмодернизма — без темы. У большинства в нашем поколении тема еще была. Но борьба со смыслом (в самом широком смысле, включая и лирическую моральность) в постмодернизме становится стержневой у Пригова и его “команды”.
При этом постмодернизм на деле паразитирует, прилепляясь к подлинному, имеющему не слабеющий с годами энергетийный заряд. В поэзии это использование в хохмаческих целях-потугах классических лирических строк.
В изоискусстве — всякие инсталляции-“ингаляции” около (или на мотивы) шедевров. (Помню какую-то “установку” возле Изенгеймского алтаря; возле автопортрета Ван Гога — запамятовал где и проч.)
В оперном (а то и драматическом — напр., Стриндберг в Стокгольме) искусстве это сценография, не имеющая отношения к сюжету и дающая волю сценографу-режиссеру, не способному на самостоятельное творчество, интерпретировать и фантазировать сколько душе угодно, паразитируя на прекрасной музыке и подобающих ей словах.
Вчера мы видели такое действо в новой Опере на Басти. Польский композитор К. Шимановский написал в 1918 году оперу “Король Рогер”, сильная музыка, но сюжет запоздало-символистский — теперь это старики и старухи в плавках и купальниках, ползущие на четвереньках по прозрачной кишке (какое унижение для оперного артиста!), какие-то “Микки-Маусы”, утопленница в “формалине”, лакей с мобильником и т. д. и т. п. Но зал устроил потом овацию. И на сцену выскочил вихрастый, под мальчика, постановщик в куцем пиджачке и белых тапочках.
Нас пригласила Ася Муратова: Шимановский был поклонником “Образов Италии” (а учился в СПб.).
Пили потом красное вино за уличным столиком.
4 июля, суббота.
Какая-то непроясненная (или я чего-то не знаю) религиозность Юнга. В одной из лекций он говорит о “страшном прогнозе” в сне десятилетней девочки.
Прогноз чего? Судьбы. Значит, есть предначертанная судьба и во сне может приоткрыться ее финал. Предначертанная — кем? Очевидно, Промыслом. Т. е., говоря о “страшном прогнозе”, Юнг говорит о нематериалистической основе мира.
Внеконфессиональная религиозность — вариант суеверия?
6 июля.
Да-да. Черногория, Балканы! Два года назад прошла инсценировка “референдума об отделении от Сербии” — заговор местной бюрократической элиты с атлантистами. С перевесом в четыре процента — отделились. Теперь хотят в Евросоюз, в НАТО, ну и проч. И вводят с Сербией границу и таможню — свободолюбцы. Это еще глупей и трагичней, чем у нас с Украиной.
Земля, разрезанная по живому Западом и здешними корыстными холуями.
Может быть, мне не повезло, но воскресным утром — в церквах, и православной и у католиков (в Каторе на берегу залива), несмотря на призывные зовы колоколов, никого — кроме туристов. (Исторически — это был главный порт Сербии.)