30 декабря, забинтованный и укутанный, как младенец, я лежал в купе санитарного поезда. Меня провожали близкие друзья: доктор Людмила Федорова, адъютант Петр Кожемяков, шофер Петр Рыков и рядовой Федор Романенко. Поезд уходил на восток.
Санитарный эшелон начал отсчитывать километры по Левобережной Украине. Всего несколько месяцев назад разъезды, станции, города, села, которые мелькали в окнах вагона, были полями сражений. Всюду виднелись остовы разрушенных домов, сгоревшие дотла деревни с торчавшими кое-где закопченными кирпичными трубами. На железнодорожных станциях восстанавливались мосты, шла укладка железнодорожных путей, ремонтировались водонапорные башни. На каждом шагу были видны зияющие раны войны. Этот когда-то цветущий край был разрушен и опустошен...
Сколько же потребуется сил и средств, чтобы на этой измученной, поруганной земле заколосились поля, расцвела жизнь!
Второй день мы в пути. Каждая станция держит нас по нескольку часов. Безостановочно пропускаются идущие на фронт эшелоны с танками, боеприпасами, продовольствием. Идут маршевые роты. Молодые солдаты и подтянутые офицеры спешат на Правобережную Украину, идут на смену тем, кто, как мы, вышел из строя.
Наш вагон особый, в нем лежат тяжелобольные. Здесь нередко стонут, кричат, взывают о помощи.
Наивная, милая сестричка пытается своими разговорами отвлечь нас от тягостных дум, от непрекращающихся болей.
Температура у меня скачет и скачет. К ночи она достигает 40,2 градуса, утром и днем - не снижается. В купе собрались врачи. Читают историю болезни, многозначительно качают головой. Высокий, очкастый и усатый, похожий на моржа врач грозно произносит, ни к кому не обращаясь:
- Зачем его взяли в поезд?
Он слушает сердце, щупает пульс, трогает вздутый живот.
А я мало что соображаю, вижу только людей в белом. Приоткрыв глаза, ищу среди них Федорову, Ковальского, Рыкова, Кожемякова, но их здесь нет.
- Его и до Саратова не довезешь, не говоря уже о Челябинске, доносятся до меня обрывки разговора.
- Как жаль, что проехали Полтаву...
- Будем надеяться на Харьков, - говорит тот же очкастый и усатый.
Ни запах нашатырного спирта, ни беспрерывные уколы уже не раздражают меня. Ко всему - полное безразличие.
Второго больного уносят из купе, меня оставляют одного. Веселая сестричка загрустила, притихла. Тревожные и пугливые глазенки устремлены на меня. Рука се все чаще прикасается к моей голове. Близится страшная, изнурительная ночь. В куне снова несколько человек в белых халатах.
- Мерефу проехали, обещают эшелон до Харькова нигде не останавливать, докладывает один из врачей усачу - он у них, видимо, главный.
Меня укутывают в одеяло. Голову обвязывают полотенцем. Чем-то мягким и теплым накрывают ноги. Веселая сестричка оказалась в центре внимания: люди подходят к ней, инструктируют, суют в карманы порошки, склянки. Появляются двое пожилых мужчин, кладут меня на носилки. Поезд замедляет движение.
Вагон наш дернуло, колеса заскрипели и остановились. Ко мне подошел все тот же очкастый мужчина, поднес к носу бутылку с противным запахом, наклонился ко мне, и я четко услышал его слова:
- Сестричка отвезет вас в харьковский госпиталь. Там вам будет лучше. Выздоравливайте, дорогой. Девушка сама харьковчанка. Она вас не оставит. Заодно поздравляю с Новым, 1944 годом. Он уже наступил...
Санитарная машина с затемненными фарами мчала нас в новогоднюю ночь по пустынным разрушенным улицам Харькова.
Сонный и растрепанный дежурный врач растерянно замахал длинными руками:
- Откуда вы взялись? Мы ожидаем санлетучку пятого января. Не знаю, что и делать с вами?! Нет ни одного свободного места. Пока положите его на пол, а завтра разберемся.
И тут вдруг заговорила девчушка-медсестра. Да как заговорила!
Не теряя времени, дежурный врач, оказавшийся окулистом, вместе с моей спасительницей отнесла меня в операционную. Здесь девушка разбинтовала меня, осторожно обтерла рану ватой, смоченной спиртом, обмыла мне лицо, дала попить.
Бледные лучи январского солнца проникли в операционную, и стало совсем светло. Очнувшись от сна, я увидел снова вокруг себя врачей и сестер, а среди них мою курносую харьковчанку с улыбающимися черными глазенками.
Поймав ее взгляд, я приветливо кивнул и спросил: что случилось? где нахожусь?
В тот же миг до меня донесся зычный голос, а вслед за тем к столу пробрался среднего роста человек в белом халате с карими глазами и седой головой.
Я с радостью узнал в нем чудесного хирурга, начмеда госпиталя Исаака Яковлевича Кугеля, который лечил меня несколько месяцев назад, когда осколок угодил в брюшину. Недолечившись, я в октябре сбежал из-под опеки доктора Кугеля на фронт. К счастью, я оказался не одинок. Среди выздоравливающих нашлось около двадцати таких же умников. Мы и махнули тогда в свои части.
Мгновенно вспомнив все это, я тут же сообразил, что снова попал в харьковский госпиталь. От одной этой мысли настроение сразу улучшилось: здесь меня спасли однажды, значит, спасут и теперь.
* * *
В апреле мне разрешили сидеть. Этому радовался не только я. В палате нас двое. Недавно поселили новичка, Василия Дубкова, молодого майора, командира стрелкового батальона. Осколком у него сильно изуродована ключица. В первые дни он стонал и метался. После того как его заковали в гипс, мой сосед притих, успокоился. Я тоже в последнее время стал чувствовать себя значительно лучше, только ночи по-прежнему казались длинными и изнурительными. За три с половиной месяца, что я находился в этой длинной, узкой, с высоким потолком комнате, я успел проводить на фронт не одно пополнение из бывших раненых.
В январе в этой палате лечился командир танковой бригады - маленький светловолосый, с серыми глазами, полковник Колесников. Его сменил командир артиллерийского полка - стройный голубоглазый белорус Забелло, который находился со мной в этой комнате до конца марта и тоже уехал на фронт.
- А я?.. Мне оставалось только по-хорошему завидовать товарищам.
Наш терапевт Нина Ивановна Барабаш и строгий невропатолог доктор Кудь обещали в мае разрешить мне прогулки по саду.
Из писем друзей я знал, что армия П. С. Рыбалко действует под Тернополем. Наша бригада из боя не вышла. Ею командует теперь полковник Бородин, но танкисты вроде бы с большой теплотой еще вспоминают меня.
Недавно бригаду посетил наш командарм, расспрашивал, где я нахожусь, интересовался состоянием моего здоровья. А дела у меня, надо сказать, неважные. В последние дни медики обнаружили искривление позвоночника. К тому же все больше прогрессирует остеомиелит ребер.
Три известных профессора - Филатов, Минкин и Коган-Ясный - целых два часа внимательнейшим образом занимались моей скромной персоной. Вертели, выслушивали, ощупывали. И вывод сделали весьма неутешительный: подлежит лечению в железноводском санатории "Дом инвалидов Великой Отечественной войны" и увольнению из армии.
Узнав об этом, я впервые за все время впал в глубокое отчаяние.
Много передумал я о своей судьбе в ту бессонную ночь, что наступила после консилиума. Твердо решил тогда же: на фронт попаду чего бы это ни стоило. Роль инвалида, которую уготовили мне врачи, никак меня не устраивала. Да, я перенес очень тяжелое ранение. И может быть, одно то, что выжил, - уже само по себе чудо. Но зачем тогда свершилось чудо, если впереди такой печальный финал? Я выжил и буду драться за то, чтобы стать полноценным человеком вопреки всем предсказаниям медиков... И мы еще посмотрим, кто окажется прав...
Утром впервые за пять месяцев после ранения я сполз с кровати, сунул ноги в огромные суконные шлепанцы и попытался передвигаться по комнате.
Не буду рассказывать, чего это стоило, но я три раза подряд обошел палату.
Как ни странно, мои попытки бороться с собственной беспомощностью горячо поддержал доктор Кугель.
- С сегодняшнего дня разрешаю тебе ходить и даже выполнять легкие физические работы. Завтра сделаем приспособление для выравнивания позвоночника. Но делаю это с условием, что ты все-таки обязательно поедешь в Железноводск.
Судорожно вцепился я в халат Кугеля. Я не ошибся в старом, добром хирурге: он понимает меня и делает все, чтобы помочь. Начмед сдержал слово. Над дверьми палаты оборудовали "собачий намордник", и каждый день по десять раз меня подтягивали к потолку, выправляя позвоночник. И он постепенно поддался, стал выравниваться. Это была моя первая крупная победа в борьбе за жизнь. С печенью тоже стало заметно лучше, желтуха исчезла, я постепенно приобретал человеческий вид.
В один из дней в конце апреля в палате появились представители штаба Харьковского военного округа. Мне вручили ордена Красного Знамени и Красной Звезды, а также полковничьи погоны.
Обо всем этом позаботился наш умный и проницательный командарм Павел Семенович Рыбалко.
* * *
Утро 30 апреля не отличалось от предыдущих дней. Оно было теплым и солнечным. Цвела акация, зеленым ковром покрывала землю трава. Необычным было лишь раннее появление в нашей палате начмеда доктора Кугеля. Справившись о самочувствии, Исаак Яковлевич спросил, хочу ли я увидеть фронтовых друзей. В ту же минуту открылись двери - и в комнату вошли Петр Кожемяков, Петр Рыков и Федор Романенко.
Расцеловавшись с друзьями, я первым делом, конечно, спросил, где доктор Федорова. Шофер и адъютант растерянно потупились. Молчал и Романенко.