Глава третья. За власть Советов
Раньше лишь самому тесному кругу было известно, что солдат Муравьев - член партии большевиков. Теперь он этого не скрывал. Мы часто обращались к нему, чтобы он разъяснил, кто такие большевики, почему они так называются. Я узнал от него впервые о Ленине и о других революционерах, живущих интересами рабочих и крестьян, интересами будущих поколений.
Сославшись на болезнь матери и тяжелое положение в семье, Муравьев отпросился у командира эскадрона в отпуск на неделю. На самом же деле ему надо было съездить в Петроград для ознакомления с обстановкой. Вернувшись, Муравьев рассказал, что в Петрограде творится что-то невообразимое, что там фактически две власти - Временное буржуазное правительство и власть рабочих и солдатских Советов, где все большее влияние приобретают ленинцы, что долго так быть не может, и наверное, буржуазия потерпит крах.
Не буду рассказывать о событиях этих месяцев, потому что мне пришлось бы повторить известное читателям из множества источников.
В начале октября, по неизвестным для солдат причинам, наша дивизия перекочевала в район города Нарва. Ходили разные слухи по поводу нашего прибытия в этот район: одни говорили, что мы прибыли для борьбы с "большевистской крамолой" в Петрограде, другие - для того чтобы прикрыть Петроград от возможного наступления немецкой армии из Эстонии.
В нашей дивизии начальство стало выборным: вместо полковника командиром полка был избран поручик, а командиром эскадрона вместо подполковника корнет. Еще летом меня избрали в полковой комитет, вероятно, из-за хорошей боевой и товарищеской репутации, потому что в смысле политической сознательности я вряд ли был выше среднего уровня, хотя, конечно, общественные интересы у меня уже пробудились.
Случилось так, что наша дивизия осталась в стороне от первых боев за власть Советов и от боев с германской армией, пытавшейся захватить революционный Петроград. Мы только по газетам, а больше по слухам знали о выступлении Корнилова и о других событиях.
После Октября наш полк передислоцировался в район станции Волосово и был расквартирован по близлежащим деревням. Мы знали, что с созданием Красной Армии старая армия будет демобилизована. Знали также, что кое-где солдаты, уставшие от войны и обеспокоенные тяжелым материальным положением своих семей, уходят домой, не ожидая демобилизации.
5 марта 1918 года нам было объявлено о расформировании полков нашей дивизии и о демобилизации личного состава. Только солдат, прошедший по дорогам войны с ее первого дня, может понять наше ликование. Живы! Едем домой!
Мой путь домой лежал через Гатчину, Петроград, Москву.
В мирное время в Петрограде я не бывал. Сейчас город был запущен. Улицы очищались от снега только так, чтобы можно было проехать, из окон торчали трубы печек-времянок. По вечерам город тонул во тьме. По утрам большие очереди стояли у булочных. Но чувствовалось, что город живет приподнятой жизнью и полон энергии.
Мне повезло: из Петрограда я выехал в Москву в классном вагоне. Правда, все стекла были выбиты, и холодный ветер гулял, как на улице, но никто и не думал сетовать на это: ведь многие ехали на крышах и на буферах.
Наконец после пяти лет отсутствия я снова дома. Встреча с родителями и родными была омрачена известием о гибели на фронте двух моих братьев. Родители сильно постарели. Огорчались, что не могут встретить меня "по-праздничному" кроме картошки, ничего нет. Я успокоил их, сказал, что привез свой солдатский гостинец, и достал из походного мешка семь фунтов свиного сала, четыре фунта хлеба и пять фунтов сахару - все, что досталось мне при дележке полкового склада. Преподнес все это матери. Потом вытряхнул подарки из Шуи - ситец для матери и сестер. Не досталось ничего лишь отцу и младшему брату - мужских вещей я не припас. Но брат сказал, что у него от меня подарок давно есть - он изрядно износил платье и обувь, которые я оставил, уходя на военную службу.
Утром я осматривал хозяйство. Если дом и надворные постройки и раньше требовали ремонта, то теперь они пришли в полную негодность, а отец стар, младший брат еще плохой работник, так что вся тяжесть хозяйства ляжет на меня. Больше всего беспокоило то, что идет весна, а семян для посева, кроме картошки, нет. Купить зерно здесь трудно, да и денег на покупку не хватит, очень дорого просят.
Отец сказал, что соседи ездили в Казанскую губернию и привезли зерно, выменяв на ситец. Услышав это, мать и сестра сейчас же предложили отдать тот, что я привез. Но этого я не хотел, да и мало было ситца для такой цели. У меня еще осталось немного денег, вот и решили на них купить в городе ситца. А тот, что я привез в подарок, забрать только в том случае, если купленного не хватит.
Поездка в Казанскую губернию за зерном длилась две недели. Много увидел я за это время.
Хозяйство в стране развалилось. Хлеба не хватало. Люди метались по деревням и городам в поисках продовольствия, создавая неразбериху на железных дорогах. Вокзалы, подъездные пути, привокзальные площади - все было забито людьми с мешками, котомками, чемоданами, ожидающими отъезда. Места на каждый проходящий поезд брались буквально с боем. Перегрузка поездов была невероятная: тамбуры, подножки, крыши вагонов - все было занято.
Через две недели я вернулся из Казанской губернии с зерном на семена и для помола на хлеб; при поездке мне помогло удостоверение демобилизованного фронтовика. Оно обеспечивало мне не только бесплатный проезд, но и сохранность груза: чтобы пресечь спекуляцию, на дорогах работали заградотряды, отбиравшие провозимое продовольствие.
Управившись с посевом, мы решили отремонтировать свой ветхий дом. Лес для ремонта получили бесплатно. Тяжело было с доставкой, но помогли соседи. Трудно было подвести новый рубленый фундамент под дом, но и на этот раз мир оказался не без добрых людей.
В деревне я считался грамотным и много на свете видавшим человеком. Меня выбрали в члены волисполкома и волкомбеда. Работал я там с увлечением, чувствуя oтветственность перед односельчанами, ждавшими oт меня какой-то помощи.
В детстве и в юношеские годы я был очень набожным, часто молился с коленопреклонением и даже со слезой. Однако мои желания часто не сбывались, хотя я усердно молился. Это значительно поколебало мою веру. Но, даже когда я уходил на военную службу в 1912 году, вера в бога во мне еще теплилась, и только на фронте я утратил ее навсегда.
Теперь, узнав, что мощи святых, которых было двенадцать в соборе нашего губернского города Владимира, вскрыты для общего обозрения, я захотел их увидеть. Это были ведь те мощи, перед которыми я истово молился, стоя на коленях, после возвращения с заработков в Рязанской губернии - один раз с отцом, а другой раз один.
Владимир от нас находился всего в ста двадцати километрах. В один из осенних дней 1918 года я выехал туда.
Сидя в поезде, вспоминал Владимирский кремль с высокой зубчатой стеной, богатый старинный собор, гробницы святых, рассказы о чудесах, о святой жизни погребенных, о нетленности их тел, которые захоронены много десятков лет или века назад и до настоящего времени якобы сохранили облик умерших.
Без былого чувства умиления и благоговения я вошел в собор, переполненный людьми, пришедшими не молиться, и посмотреть на вскрытые мощи. Некоторые даже не сняли фуражки. Гробницы были раскрыты, а возле них на столах было выложено то, что скрывалось в гробницах годами под множеством покрывал, то, чему мы раньше поклонялись с такой верой и надеждой.
На столах лежало в лучшем случае подобие скелетов, в которых не хватало ряда главных костей, а на других столах просто находились кучки костей. Посетителям сообщалось, что при вскрытии гробниц кроме специально назначенной комиссии от рабочих, крестьян и интеллигенции присутствовало множество народа.
На лицах окружающих я видел удивление и смущение или злобу, слышал, как многие говорили: "Долго же нас попы дурачили!"
Вернувшись домой, я рассказывал много-много раз о виденном и слышанном в соборе. Сначала беседовал об этом в своей деревне, а потом и в других деревнях. Отец Михаил, священник Семеновской церкви, дважды просил моего глубоко верующего отца воздействовать на меня, чтобы я прекратил богохульство и не вводил бы верующих в искушение. Но отец знал, что теперь меня уже не переубедишь и не переспоришь.
Во время этих бесед ко мне обращались со множеством вопросов, интересовавших в то время народ: что это за люди, которые поднялись на такое небывалое дело, как свержение царя? Зачем две революции, разве не довольно одной, чтобы кончить войну и дать землю? Больше всего интересовались Лениным, его жизнью, работой, замыслами на будущее.
Я рассказывал все, что сам знал: теперь мне понятно, насколько упрощенно отвечал я на некоторые вопросы, как часто желаемое выдавал за действительное; тогда мне, как многим, казалось, что победа социализма во всем мире совсем близка, потому что народы скоро поймут, где правда, и господам придет конец...
Но в стране разгорелось пламя гражданской войны, и я оказался одним из тех, кто должен был идти защищать добытую народом власть.
Как только я узнал о призыве В. И. Ленина: "Все силы рабочих и крестьян, все силы Советской республики должны быть напряжены, чтобы отразить нашествие Деникина и победить его, не останавливая победного наступления Красной Армии на Урал и Сибирь", мое решение было принято.
Мать плакала: мы уже потеряли двух сыновей, пусть теперь повоюют те, кто не нюхал еще пороха. Сестры, помогая матери, плакали еще усердней. Отец лежал больной на лавке, молчал и лишь временами тяжело вздыхал. Наконец он сказал:
- Перестаньте плакать. Санька воевал четыре года, и ничего с ним не случилось, бог даст, не случится и на этот раз. Дом мы почти обстроили, Михаил у нас уже стал большой... Не терзайте Санькино сердце, ему и так не легко!
Обращаясь ко мне, он сказал еще:
- Ты, сын, решил правильно. Если за царя пришлось воевать, то кто же Советскую власть защищать будет, как не мы?
После этого он снова замолчал.
Распрощавшись с родными и знакомыми, мы с одним из моих друзей детства, Николаем Редковым, направились в Шуйский военкомат.
Службу в Красной Армии я начал с 1919 года красноармейцем, потом командовал взводом, эскадроном, а в боях с белополяками в 1920 году командовал уже полком и отдельной Башкирской кавалерийской бригадой.
Если издавна вошло в поговорку: "Плох тот солдат, который не надеется стать генералом", то в царской армии то была лишь сказка. При Советской власти, в Красной Армии, эта поговорка стала реальной возможностью.
За время гражданской войны видано и пережито было много, но, к сожалению, никаких записей я не вел, и многое теперь забылось. Забылись и имена многих отважных, прекрасных, преданных нашему общему делу людей, с которыми пришлось тогда, вместе воевать. Расскажу лишь самые характерные из тех эпизодов, которые сохранились в моей памяти.
Это было в августе 1919 года. Деникинцы наступали на Киев с юга и востока, а петлюровцы - с юго-запада и запада. Кавалерийский эскадрон Крепостного Киевского полка, в котором я находился, оборонял подступы к Киеву со стороны станции Бровары. Сначала мы вели бой спешенными, потом получили приказ атаковать залегшего перед нами противника в конном строю, и, несмотря на то что наш эскадрон был малочисленным, а приказ противоречил логике ведения боя, мы атаковали, да еще так удачно, что захватили позиции деникинцев и взяли пленных.
В этом бою моего коня прострелили двумя пулями. Вместе с ним и я упал в канаву, где нашел белогвардейца, которого мой конь, падая, чуть не придавил; он тут же сдался. Лишившись коня, я снял седло, положил его на плечи пленному и приказал ему идти в указанном мною направлении. В то время потеря коня, да еще и седла, считалась для кавалериста большим несчастьем. Запасных коней и седел не было, и потому это нередко кончалось тем, что кавалериста отправляли в пехоту. Но в этом бою у нас выбыло из строя людей больше, чем лошадей, а потому к вечеру я получил другого коня, и еще лучше.
На другой день я был послан для связи с соседом. Поскольку я уже имел немалый боевой опыт, то понял цену выражения командира, когда он сказал: "Сосед должен находиться вон в том лесу или на его опушке".
Спокойно преодолев поле, я к лесу подходил с большой осторожностью. Когда вошел в него, то вскоре услыхал песенку и, остановясь, нашел глазами того, кто ее пел. Это был человек в гражданской одежде, с винтовкой за плечами, с большим красным бантом на груди. На мой вопрос, где находится наша ближайшая пехота, он ответил: "Иди по опушке, там увидишь".
Проехав еще с полверсты, я увидел человек 25-30 пеших Они кричали и крепко ругались. Винтовки у них были за плечами, казалось, они собираются куда-то идти и о чем-то не могут сговориться. Приблизившись, я различил слова: "А что ты нам сделаешь? Пошел ты... Без тебя обойдемся..."
Не доходя до них шагов тридцать, я спросил: "Вы такого-то полка?" Получил дружный утвердительный ответ. Последовал и встречный вопрос: "А тебе что надо?" Не отвечая на вопрос, я спросил: "Кто из вас командир?" Ответил тот, кому группа возражала и угрожала. Он стоял в центре толпы и попытался подойти ко мне, но несколько человек его грубо удержали. Подозрение, возбужденное отдельными услышанными фразами, заставило меня приготовиться ко всему. Это было не лишним: ко мне подошел один из наиболее "активных", взял лошадь за уздечку и предложил сойти. Все стало ясно. Взмахнув клинком, я категорически приказал: "А ну, оставь коня!" Крикун увернулся от удара, а я поскакал по опушке. Мне несколько раз выстрелили вслед.
Наутро мы узнали, что от левого соседа, находящегося в лесу, взвод пехоты перешел к белым, убив своего командира. После этой новости стало совсем понятно, что меня ожидало, если бы я слез с лошади.