Маневрируя все время и сосредотачиваясь то здесь, то там, я наносил короткие удары пытавшимся наступать колоннам красных. Более крупные бои произошли у станиц Воровсколесской, Невинномысской, Бургустанской, Суворовской и Отрадной. Войска мои были изнурены громадными, преимущественно ночными переходами, не успевая отдохнуть от которых тотчас же пускались в бой. Патронов было так мало, что Финансовая комиссия скупала их у населения, уплачивая по 10 рублей за каждый. Я возил с собой небольшой запас патронов и, как драгоценность, из рук в руки, передавал командирам полков по цинковой коробке с 600 патронами в критические моменты боев.
Это имело и свои хорошие стороны: казаки приучились дорожить каждой пулей и открывали огонь лишь с дистанции постоянного прицела (400 шагов), стрельба их приобрела чрезвычайную меткость и выдержанность. Сравнивая результаты своего огня с беспорядочной и почти безвредной пальбой красных, казаки вырабатывали в себе уверенность в собственной силе и стойкости. Однако ввиду маневренного характера войны драться приходилось преимущественно кавалерии, которая за отсутствием патронов при каждом мало-мальски подходящем случае атаковала в конном строю, и притом не только кавалерию противника, которая обыкновенно не принимала удара, но и красную пехоту, масса которой полегла под казачьими шашками, особенно при преследовании.
Тем временем из Добровольческой армии пришли неважные вести. В первых числах октября большевики прорвали фронт генерала Боровского, овладели Ставрополем и угрожали Невинномысской и Армавиру. У них образовался некоторый плацдарм, на котором они могли теперь оправиться и создать новый ударный кулак. Я не мог предпринять ничего серьезного, не имея патронов и снарядов, и ждал с нетерпением подхода генерала Покровского, двигавшегося на соединение со мною и, как я имел сведения, хорошо снабженного и вооруженного.
Около 7 октября мои разъезды встретились с разъездами Покровского в глубине Майкопского отдела. 9 октября, после боя у станицы Отрадной, которой я овладел, появились авангардные сотни Покровского. Я устроил почетную встречу генералу. Перед построенными полками мы выпили на «ты» с Покровским; наши казаки братались; станицы ликовали. Генерал стоял во главе отряда, состоявшего из 1-й Кубанской дивизии,[157] которая включала в себя шесть полков большого состава — до 1000 шашек в полку — и четьфехбатальонную пластунскую бригаду под командованием генерала Геймана,[158] поднявшего весь Майкопский отдел и присоединившегося к Покровскому. При отряде была сильная артиллерия, имевшая тяжелые орудия. Покровский приказал выдать мне 100 000 патронов и 500 снарядов. Я доложил генералу, что подчиняюсь ему как старшему по чину.
В Баталпашинской как в столице отдела была усгроена торжественная встреча Покровскому; отслужили молебствие перед всем войском; Финансовая комиссия поднесла лично генералу 100 000 рублей (еще раньше она поднесла мне 200 000 рублей, из коих я 100 000 подарил станице Баталпашинской, а 50 000 дал местной гимназии).
Затем генерал Покровский перешел со своим штабом в станицу Беломечетинскую, я же остался в Баталпашинской. В это время у нас произошел неприятный инцидент. Встав утром и выйдя на крыльцо занимаемого мною дома, на станичной площади против собора я увидел большую толпу народа, окружавшую виселицы, на которых болтались 5 трупов; человек 12 в одном белье ожидали очереди быть повешенными. Мне доложили, что прибывшие из штаба генерала Покровского офицеры вешают арестованных подследственных. Я приказал немедленно превратить это безобразие и поручил атаману отдела произвести расследование происшедшего. Выяснилось, что командир комендантской сотни штаба Покровского Николаев и есаул Раздеришин явились в местную тюрьму и, отобрав по списку часть арестованных, виновность которых отнюдь еще не была установлена судебной процедурой, именем генерала Покровского потребовали их выдачи и стали вешать на площади. Я выгнал вешателей из станицы и послал протестующее письмо Покровскому. Вместо ответа он сам приехал ко мне разъяснить «недоразумение».
— Ты, брат, либерал, как я слышал, — сказал он мне, — и мало вешаешь. Я прислал своих людей помочь тебе в этом деле.
— Действительно, я не разрешал подчиненным какой-либо расправы без следствия и суда над взятыми большевиками. В состав судей привлекались местные жители из умудренных жизнью стариков, людей суровых, но справедливых и знавших чувство меры. Я просил генерала Покровского избавить меня на будущее время от услуг его палачей.
Покровский сообщил мне, что им получено приказание из Ставки о том, что я официально вхожу в его подчинение и назначаюсь начальником 1-й Кавказской дивизии. Сформированные же мйою конная горская дивизия[159] и пластунская бригада пошли под начальство генерала Гартмдна.[160] Покровский двинул пластунов обеих бригад на Невинномысскую и овладел ею. Оттуда я произвел внезапный налет на Темнолесскую и взял ее. При этом был пленен эскадрон красных и взяты кое-какие трофеи.
Приехавший вскоре генерал Покровский распорядился повесить всех пленных и даже перебежчиков. У меня произошло с ним по этому поводу столкновение, но он лишь отшучивался и смеялся в ответ на мои нарекания. Однажды, когда мы с ним завтракали, он внезапно открыл дверь во двор, где уже болтались на веревках несколько повешенных.
— Это для улучшения аппетита, — сказал он.
Покровский не скупился на остроты вроде: «природа любит человека», «вид повешенного оживляет ландшафт» и т. п. Эта его бесчеловечность, особенно применяемая бессудно, была мне отвратительна. Его любимец, мерзавец и прохвост есаул Раздеришин, старался в амплуа палача угодить кровожадным инстинктам своего начальника и развращал казаков, привыкших в конце концов не ставить ни в грош человеческую жизнь. Это отнюдь не прошло бесследно и явилось впоследствии одной из причин неудачи Белого движения.
Тем временем начались холода, сильно отзывавшиеся на моих плохо экипированных казаках: были случаи обмораживаний, начали развиваться простудные болезни. Местность, в которой приходилось действовать, была разорена рядом многократно происходивших здесь военных действий; продовольствие и фураж приходилось привозить издалека.
Большевики прочно держались в Ставрополе. Наши отряды с разных сторон нажимали на них: дивизии Боровского и Улагая с севера, дроздовцы[161] от Армавира, которым они владели совместно с дивизией Врангеля, дивизии моя и Покровского с востока и юго-востока; пластуны остались в Невинномысской. Я получил приказ от Покровского овладеть большевистской позицией на горе Холодной, что у селения Татарки, причем было приказано взять ее в конном строю. Я считал нелепостью подобное использование конницы, но пришлось повиноваться. Посланная мною бригада хоперцев овладела было с налета окопами, но подошедший сильный резерв противника энергично выбил ее и, нанеся значительные потери, обратил в беспорядочное бегство. Тем временем Покровский успел уже разметать и мой резерв — я остался лишь со своей конвойной сотней и с хором трубачей. Бросившись навстречу улепетывавшим хоперцам и приказав трубачам играть марш, я собрал вокруг себя несколько сотен и повел их в контратаку. Позиция была вновь занята, но с тяжелыми жертвами.
Вечером этого же дня у Покровского было собрание старших начальников, на котором я, поддержанный моим начальником штаба полковником Шифнер-Маркевичем, горячо нападал на бессистемность нашей работы и на манеру Покровского руководить боем. Действительно, он совершенно не умел руководить боем конницы: страшно горячился во время боя, раздергивал части по сотням, распылял резерв и принимал личное участие в бою, мечась с конвойной сотней по полю сражения и видя лишь тот участок, на котором в данном случае находился. Части, уже нацеленные и ввязавшиеся в бой, выдергивались внезапно обратно, чем компрометировался достигнутый ими успех, часто добытый дорогой ценой, и перебрасывались иногда на другой фланг, где нужды в них не ощущалось.
Командиры полков 1-й Кубанской дивизии были совершенно обезличены Покровским и не смели пикнуть. Равным образом не считался он и со своим начальником штаба полковником Сербиным.[162] Меня и Шифнера он хотя и выслушивал, но не считался и с нашим мнением, тотчас же принимаясь писать боевой приказ или диктовать своему начальнику штаба. С другой стороны, нужно ему отдать справедливость, Покровский был превосходным организатором, человеком большой личной храбрости и громадной силы воли.
На данном заседании я доказывал, что окружаемые в Ставрополе большевики, безусловно, приложат все старанья к тому, чтобы вырваться из сжимающего их кольца, причем, естественно, они будут стремиться идти по линии наименьшего сопротивления — на селение Благодатное и на Святой Крест; нам необходимо отжимать их к югу, где все равно они не уйдут от нас. Тратя же наши силы на овладение отдельными пунктами, мы не выигрываем ничего. Все мои доводы остались, однако, безрезультатными. Сжатые в Ставрополе большевики производили демонстрации в разные стороны, но в то же время стягивали поспешно обозы с юга к городу. Перебежчики и агентурные сведения подтверждали правильность моих предположений. Однако Покровский был уверен, что большевики будут прорываться к югу на Невинномысскую.
Внезапным налетом Врангель овладел монастырем к югу от Ставрополя, недалеко от города. Это послужило сигналом для красных. Прорвав фронт генерала Улагая (2-я Кубанская дивизия) и генерала Боровского, они пустились в отступление главными силами именно в тех направлениях, которые я предполагал: на Святой Крест и Благодатное. Отдельные же их отряды искали спасения во всех направлениях. Часть бросилась и в Астраханские степи.
Врангель ворвался в Ставрополь и с боем на улицах овладел им. Тем временем, ввиду постоянных передвижений и как следствие затрудненности подвоза фуража, у нас началась бескормица. Для продовольствия коней приходилось разбирать соломенные крыши, причем на полк назначалась одна хата. Кони стали падать. К этому прибавились затруднения с недостатком пресной воды, ибо местную соленую колодезную воду лошади отказывались пить, либо болели от нее. Болели от нее желудком и люди.
Началось преследование красных. Генерал Улагай со 2-й Кубанской дивизией двинулся в сторону Астраханских степей, а генерал Врангель с конной дивизией — на Святой Крест; пластуны Геймана и Слащова, объединенные теперь в 3-й армейский корпус[163] генерала Ляхова,[164] пошли к югу на Минеральные Воды, против тех красных частей, которые, освободившись после распада Терского фронта, двинулись было на выручку Ставрополя. Я и Покровский должны были ехать в Екатеринодар на Раду. Наши две дивизии, объединенные под начальством генерала Науменко,[165] начали преследование красных по направлению к селению Александровскому.
Однако вскоре моя дивизия была выделена и придана к корпусу Ляхова для движения на Минеральные Воды, севернее линии железной дороги.
В Екатеринодар я ехал вместе с генералом Покровским. В пути мы с ним узнали друг друга несколько ближе. По прибытии в город я явился в Ставку и к генералам Деникину и Романовскому. Первый принял меня несколько суховато, упрекал в том, что я, согласно донесению Боровского, не выполнил своевременной данной им мне директивы — действовать по тылам красных, с коими он воевал у Невинномысской; вследствие невыполнения мной этой задачи он понес большие потери и сдал эту станицу. Я возразил Главнокомандующему, что не был подчинен Боровскому, а непосредственно ему, Главкому, и от него никакой другой директивы, кроме, приказания поднять восстание казачества, не получал. Пожелание же Боровского, чтобы я помог ему, как отвлекавшее меня от основной задачи, а также затруднительное, для моего отряда, не располагавшего достаточным количеством вооружения и патронов, было для меня невыполнимо. Удовлетворившись моим объяснением, генерал Деникин упрекнул меня, однако, в самовольном взятии, как он выразился, ни на черта не нужного в то время Добрармии Кисловодска. Когда же я очертил Главнокомандующему вынудившую меня к этому обстановку, а также выгоды, которые извлек из этого моего шага, генерал согласился с тем, что я не заслуживаю упрека. Относительно Рады Деникин высказался вскользь, что она слишком оппозиционна и это вредит общему делу.
Затем я представился войсковому атаману, генералу Филимонову, причем просил его разъяснить мне непонятную радиограмму, присланную мне атаманом по занятии Кисловодска, в коей говорилось что-то о суде надо мною. Атаман рассказал, что когда он, после взятия мною Кисловодска, по настоянию членов Рады обратился к генералу Деникину с просьбой о моем производстве в генерал-майоры, о чем он возбудил ходатайство еще в Тихорецкой, Главком ответил ему:
— Шкуро не в генералы нужно произвести, а предать, суду за самовольное взятие Кисловодска и за неисполнение. боевых приказов.
На основании этих двух разговоров у меня создалось впечатление, что незаслуженные мною нарекания обязаны своим происхождением какой-то штабной интриге, вероятно, имевшей своими авторами моих ставропольских противников — генерала Уварова и полковника Глазенапа.
В Екатеринодаре казаки и население города встретили. меня тепло, и я часто становился объектом уличных воет торгов и шумных приветствий. В прессе был помещен ряд лестных для меня отзывов. Я побывал у лидеров кубанских фракций: у Быча, Рябовола, Сушкова и других, стараясь уяснить себе различные оттенки общественных настроений. Чувствовалась сильная оппозиция к Главному командованию: его упрекали в неисполнении договора, заключенного генералом Корниловым с казачеством,[166] согласно коему Главнокомандующий обязался не вмешиваться в казачьи дела; в неисполнении обещания сформировать отдельную Кубанскую армию; в том, что командование игнорирует казачьи установления и конституцию края. С другой стороны, для меня не осталось незамеченным, что левое крыло Рады имеет сильное тяготение к Петлюре и даже стремится к суверенитету Кубани, что не могло не возбудить недоверия Главнокомандующего, стоявшего на страже общегосударственных, русских интересов.
Из переговоров моих с депутатами у меня создалось впечатление, что они относятся ко мне с какой-то скрытой боязливостью, причем мне было подчеркнуто несколько раз, что мои собеседники были бы откровеннее со мной, если б были уверены, что слова их не будут переданы мною моему другу генералу Покровскому, которому многие не склонны доверять, видя в нем решительного противника кубанских представительных учреждений.
Сопоставляя эти отзывы с тем, что мне урывками приходилось слышать от Покровского, я пришел к заключению, что он действительно затевает какое-то насилие над Радой. В станицу Пашковскую (под Екатеринодаром) Покровский привел, якобы для отдыха, Кубанский гвардейский дивизион и Сводный Кубанский полк.[167] Там же стояла моя конвойная Волчья сотня,[168] несшая караул у моего дома и служившая также для меня приемно-отсылочным аппаратом снабжения моей дивизии. В день открытия Рады Покровский заехал за мною на своей машине — у меня не было автомобиля, — и мы отправились с ним в Зимний театр, где происходили заседания. Вошли в зал во время чьей-то речи и заняли места в одной из лож. Депутаты стали оборачиваться — видимо, наше появление произвело некоторую сенсацию. Наше совместное появление произвело и другой нежелательный эффект — оно как бы подтвердило создавшееся в политических кругах впечатление о нашей с Покровским неразрывной дружбе.
Мы оба послали записки председателю Рады Рябоволу о том, что просим слова. Покровский говорил первый. При его появлении вся Рада встала и приветствовала его аплодисментами.
— Я прошел всю Кубань огнем и мечом, — сказал Покровский, — и все казачество дружно восставало и шло за мной. И мне больно видеть теперь, как какие-то интриги роняют престиж Главнокомандующего и губят общее дело.
После Покровского выступил я, встреченный криками «ура» и бурными овациями Рады. Взволнованный и возбужденный горячим приемом, я сказал речь, проводя ту же мысль, что и Покровский, но выразил ее в более мягкой формулировке. Я кончил свою речь здравицей за Главкома, за Кубанское войско, казачество и Россию. Вскоре должны были состояться выборы Кубанского Войскового атамана. Покровский, как я заметил это еще и раньше, в Ставропольской губернии, сильно целил на атаманский пост. Он тратил большие деньги на агитацию в станицах и рассылал повсюду своих офицеров, добивавшихся на сходах приговоров о желательности избрания Покровского войсковым атаманом. В одной станице даже случилось недоразумение: послав в Раду благоприятный Покровскому приговор, станичный сход тотчас же прислал и второй, коим аннулировал первый как неправильный и написанный под давлением офицера, присланного генералом. Покровского поддерживал и Союз хлеборобов — кубанских крупных земельных собственников. Рябовол просил меня выставить мою кандидатуру в атаманы.
— Вы природный казак, и на вас вся наша надежда. Поддержите нас, — убеждал он меня, но я решительно отклонил это предложение, ссылаясь на то, что еще молод для такого поста, неопытен в политике, а кроме того, враг сепаратистских тенденций левых элементов Рады и сторонник Великой России.
Через несколько дней, по открытии сессии Рады, станица Пашковская, праздновавшая какой-то местный праздник, прислала нам с Покровским приглашение приехать в станицу. Оба мы, вместе со своими штабами и в специально поданном для нас трамвае, поехали в Пашковку. Нам была приготовлена торжественная встреча: построены стоявшие там части Покровского и мои полки, хор трубачей играл войсковой марш. Станичный атаман подхорунжий Голубь приготовил для нас особую честь — все местные старики были в строю. Нам подали коней, и Покровский, сопровождаемый мною, принял парад. Затем мы оба встали на правый фланг своих частей и прошли церемониальным маршем перед стариками. Был приглашен и мой отец, отставной полковник, а пашковцы особенно приветствовали меня как своего одностаничника. Затем нас пригласили на обед, сервированный в местной гимназии. Покровский произнес застольную речь, совершенно недвусмысленно направленную против Рады. Подвыпившие старики поддерживали его: «Якы там бунты, теперь тышь и гладь» и т. п. На другой день в газетах появились статьи о празднестве с намеками, что скоро Покровскому быть атаманом.
При последующих встречах наших Покровский начал со мной заводить разговоры на политические темы: о необходимости унять крикунов в Раде и о том, что власть войскового атамана должна быть расширена. Что атаман Филимонов и Главное командование держатся того же мнения, равно как и значительная часть самой Рады; таково же мнение и на местах, о чем у него, Покровского, имеются донесения. С другой стороны, из бесед моих с членами Рады, станичниками и общественными деятелями, у меня создалось впечатление, что общественные настроения отнюдь не соответствуют картине, изображенной мне генералом Покровским.
Однажды поздно вечером ко мне приехал адъютант генерала Покровского — капитан Козловский и просил меня, по поручению своего начальника, немедленно ехать к нему по важному делу, не терпящему отлагательства. Последовав за ним, я застал Покровского сидящим за столом. Вокруг него сидели четыре полковника (командиры полков дивизии Покровского), его начальник штаба — полковник Ребдев и временный заместитель Покровского — з должности начальника дивизии — генерал Крыжановский (плененный впоследствии в 1919 г. вместе со своим штабом и зарубленный большевиками[169]). Покровский обратился к нам. с речью, в которой сообщил, что Главнокомандующий и атаман Филимонов настаивают на необходимости обуздать крикунов из Рады:
. — Сегодня в четыре часа я намерен арестовать этих гос-. под и предать их военно-полевому суду по обвинению в государственной измене. Части моей дивизии, расквартированные в станице Пашковской, уже идут сюда. Они займут все караулы. Полковник же Шкуро со своей Волчьей сотней произведет намеченные аресты, причем я дам в качестве провожатых моих офицеров, которые знают адреса лиц, коих необходимо арестовать.
Возмущенный тем, что Покровский, пользуясь моим временным подчинением ему, хочет заставить меня совершить государственный переворот, я резко возразил, что сомневаюсь, чтобы подобные приказания мргли быть отданы Главнокомандующим и атаманом, и не поверю, пока не услышу подтверждения этого приказания из их собственных уст.
— Хорошо, — ответил Покровский, — едем же, не теряя времени, к ним.
Мы с Покровским поехали к генералу Романовскому. Остальные же заседавщие, по моему настоянию, отправились к Филимонову, куда должны были вскоре прибыть и мы с Покровским. Романовский уже спал, когда мы приехали к нему; разбуженный, он вышел к нам.
— Ваше превосходительство, — обратился я к нему, — уполномочило ли Главное командование генерала Покровского арестовать и предать военно-полевому суду часть членов Рады?
— Мне ничего не известно об этом, — ответил изумленный Романовский, — впрочем, я спрошу Главнокомандующего по телефону.
Вернувшись через некоторое время, он сообщил, что Главнокомандующий ничего не приказывал генералу Покровскому и что вообще Главное командование не может взять на себя никакой ответственности в этом деле. Взбешенный, я наговорил дерзостей Покровскому и, простившись с Романовским, мы поехали к атаману. Разбуженный приехавшими раньше офицерами, Филимонов, весьма смущенный и расстроенный, сидел окруженный ими;
— Господин атаман, — обратился я к нему, — генерал Покровский приказал мне произвести аресты членов Рады, причем ссылался на приказания, якобы им полученные от Главнокомандующего и от вас. Главнокомандующий, как я уже выяснил, не подтвердил этой ссылки на него. Жду ваших приказаний и объяснений.
— Ничего подобного, — возразил Филимонов, — я генералу Покровскому не приказывал. Мне ли, облеченному доверием народа, народному избраннику, становиться на путь нарушения конституции и государственного переворота?
— Значит, это провокация, ваше превосходительство! —, крикнул я Покровскому. — Я не только не пойду с вами, но не допущу вас до этого шага, — добавил я.
— Что же, мы с тобой драться будем? — полувопросительно, полушутливо и полуугрожающе сказал мне Покровский.
— Да, — ответил я, — если потребуется, но ни в коем случае не допущу переворота, который разложит армию и расколет Кубань.
Покровский смутился и глухим голосом отдал офицерам приказ остановить двигавшиеся из Пашковской свои войсковые части…
С тех пор я избегал встречаться с Покровским. Он же, в свою очередь, перестал бывать у атамана, у которого прежде бывал почти ежедневно.
Шкуро имеет в виду 1-ю Кубанскую казачью дивизию и Кубанскую отдельную пластунскую бригаду генерала А. А. Геймана (11 (24) ноября она стала 2-й Кубанской пластунской отдельной бригадой и в ее состав вошли 2-й 4-й, 8-й и 9-й Кубанские пластунские батальоны и 2-я Кубанская казачья пластунская батарея (4 орудия)), входившие в отряд генерала В. Л. Покровского.
Гейман Александр Александрович — кубанский казак, родился 26 августа 1866 г. в станице Геймановской. Окончил Тифлисский кадетский корпус и 3-е Александровское военное училище (1885 г.), Офицерскую стрелковую школу (1912 г.). После производства в чин хорунжего всю свою дальнейшую службу провел в рядах кубанских пластунов. В годы Первой мировой войны — полковник, командовал 14-м, 8-м и 2-м Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны Кубанскими пластунскими батальонами; в 1916 г. — генерал-майор, в 1917 г. — начальник 3-й Кубанской пластунской бригады. В 1918 г. на одном из хуторов под Майкопом образовал антисоветскую повстанческую организацию и затем во главе кубанских казаков занял г. Майкоп. 15 (28) ноября был назначен начальником 2-й Кубанской пластунской отдельной бригады (в 1919 г. в ее состав входили: управление бригады, 2-й, 4-й, 8-й и 9-й Кубанские пластунские батальоны и 2-й Кубанский казачий пластунский артиллерийский дивизион; бригада считалась расформированной с 6 (19) мая 1920 г., а 30 ноября (13 декабря) 1918 г. «за боевые заслуги по освобождению края от большевизма» произведен в генерал-лейтенанты. Был одним из немногих на Кубани старших казачьих генералов, поддерживавших борьбу Кубанской Рады с генералом Деникиным за создание отдельной Кубанской армии. С 1920 г. — в эмиграции, много и долго печатался в различных эмигрантских казачьих журналах. В 1939 г., находясь в крайней нужде, умер от астмы в сербском доме престарелых в г. Великая Кикинда (Югославия).
Здесь идет речь о сформированной А. Г. Шкуро к 25 сентября (8 октября) 1918 г. Кавказской Туземной (конной) дивизии.
Генерал-майор Борис Георгиевич (Егорович) Гартман (1878–1950 гг.) с 7 (20) декабря 1918 г. был зачислен в резерв чинов штаба Добровольческой армии. В 1919 г. назначен представителем ВСЮР в Великобритании.
«Дроздовцы» — наименование рядовых и офицеров различных воинских частей, получивших именное шефство генерал-майора М. Г. Дроздовского. В конце 1917 г. на Румынском фронте началось формирование трех Отдельных бригад русских добровольцев для борьбы с большевиками; 1-й бригадой командовал Генерального штаба полковник М. Г. Дроздовский. В феврале 1918 г. последовал приказ о расформировании этих частей, но Дроздовский не подчинился ему и 26 февраля (11 марта) во главе своей бригады с присоединившимися к нему некоторыми другими мелкими частями выступил из Ясс на Дон на соединение с Добровольческой армией. Отряд полковника Дроздовского состоял из частей всех родов войск (кроме авиации) и насчитывал 667 офицеров, 370 солдат, 14 врачей, священников и чиновников и 12 сестер милосердия. После 61-дневного похода, пройдя 1200 верст, отряд Дроздовского прибыл на Дон и в 20-х числах апреля (начале мая) активно участвовал в боях за Ростов-на-Дону и Новочеркасск. 27 мая (9 июня) в станице Мечетинской дроздовцы соединились с Добровольческой армией и стали ее 3-й дивизией под командованием полковника Дроздовского. Дивизия приняла участие во 2-м Кубанском походе и в боях за Ставрополь и Армавир осенью 1918 г., где был смертельно ранен генерал-майор М. Г. Дроздовский. 2-й Офицерский стрелковый полк, бывший с самого начала ядром отряда Дроздовского и 3-й дивизии, переброшенной в декабре 1918 г. в Донбасс, 4 (17) января 1919 г. приказом Главнокомандующего ВСЮР был переименован во 2-й Офицерский стрелковый генерала Дроздовского полк. 10 (23) октября 2-й конный полк, развернутый в 1918 г. из Конного дивизиона ротмистра Гаевского, входившего в отряд Дроздовского, также был переименован во 2-й конный генерала Дроздовского полк (в Галлиполи — Дроздовский конный дивизион). После завершения операции на Донбассе, выхода на Украину и занятия Харькова в июле 2-й Офицерский стрелковый генерала Дроздовского полк развернулся на походе в Офицерскую стрелковую генерала Дроздовского бригаду из 2-го и 4-го полков. 25 августа (7 сентября) последовало переименование 2-го полка в 1-й, а 4-го во 2-й Офицерские стрелковые генерала Дроздовского полки; в конце сентября в Харькове был сформирован 3-й Офицерский стрелковый генерала Дроздовского полк и 14 (27) октября 3-я пехотная дивизия была переименована в Офицерскую стрелковую генерала Дроздовского дивизию, участвовавшую во всех операциях Добровольческой армии осенью 1919 — зимой 1920 гг. вплоть до эвакуации из Новороссийска в Крым в марте 1920 г. Кроме того, осенью 1919 г. части 3-й артиллерийской бригады были преобразованы в Офицерскую стрелковую генерала Дроздовского артиллерийскую бригаду, сведенную в Галлиполи в одноименный дивизион. Приказом Врангеля 28 апреля (11 мая) 1920 г. дивизия была преобразована в Стрелковую генерала Дроздовского дивизию (или просто Дроздовскую), а ее 3 полка официально стали называться 1-м, 2-м и 3-м стрелковыми генерала Дроздовского (Дроздовскими); в октябре Запасный батальон Дроздовской дивизии был переформирован в 4-й стрелковый генерала Дроздовского полк. Дивизия участвовала в боях в Северной Таврии и на Перекопе. После эвакуации из Крыма в ноябре 1920 г. в лагере Галлиполи вся дроздовская пехота была сведена в Сводно-стрелковый генерала Дроздовского полк, переименованный затем во 2-й Офицерский стрелковый генерала Дроздовского полк. В августе 1921 г. дроздовцы были переведены в Болгарию, а в 1922 г. прекратили свое существование в качестве отдельных воинских частей.
Генерального штаба полковник Сербии Юрий Владимирович — из дворян Волынской губернии, родился в 1888 г. Окончил 1-й Московский кадетский корпус, в 1908 г. — Константиновское артиллерийское училище. Выпущен в 23-ю конную батарею, откуда был переведен в конно-горный артиллерийский дивизион Кавказской кавалерийской дивизии, с которым и начал Первую мировую войну, В 1916 г. окончил ускоренный курс Академии Генштаба, капитан, получил назначение исполняющим должность начальника штаба в 5-ю Кубанскую казачью дивизию. Награжден все ми боевыми орденами до ордена Св. Владимира 4-й ст. и Георгиевским оружием. Участник 1-го Кубанского похода Добрармии. 6 (19) сентября 1918 г. был назначен начальником штаба 1-й Кубанской казачьей дивизии. В ноябре 1919 г. — генерал для поручений при командующем Кавказской армией. В войсках генерала Врангеля был начальником штаба кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Н. Г. Бабиева. В эмиграции являлся сотрудником журнала Русского Общевоинского Союза (РОВС) «Часовой».В годы Второй мировой войны служил в Русском корпусе, после 1945 г. — в Аргентине. Умер 10 марта 1964 г. в г. Буэнос-Айрес (Аргентина).
15 (28) ноября 1918 г. Главком Добрармии генерал А. И. Деникин приказал сформировать управление 3-го армейского корпуса и назначил его командиром генерал-лейтенанта В. П. Ляхова. В состав корпуса вошли: 1-я (полковника Я. А. Слащова) и 2-я (генерал-майора А. А. Геймана) Кубанские пластунские отдельные бригады, Черкесская конная дивизия генерал-майора Султана Шахим-Гирея, Добровольческий отрад Терского края и Баталпашинское ополчение (из кубанских казаков). Чуть позже корпусу была придана 1-я Кавказская казачья дивизия полковника (затем генерал-майора) А. Г. Шкуро, и общая численность корпуса стала равняться приблизительно 10 тысячам штыков и сабель; в нем насчитывалось 30 орудий, и его действия поддерживались 4 бронепоездами. Во время операции по овладению Северным Кавказом он составлял крайний правый фланг Добрармии и действовал в направлении на Минеральные Воды. 10 (23) января 1919 г. было приказано расформировать управление 3-го армейского корпуса (т. е. фактически сам корпус), а вместо него сформировать управление Главноначальствующего и командующего войсками Терско-Дагестанского края.
Генерального штаба генерал-лейтенант Владимир Платонович Ляхов родился 20 сентября 1869 г., окончил 1-й Московский кадетский корпус, 3-е Александровское военное училище, Академию Генштаба. Служил в Лейб-гвардии Измайловском полку, полковник. С 10 сентября 1906 г. по 12 июля 1907 г. — командир персидской Казачьей Его Величества Шаха бригады. С 13 мая 1912 г. по 12 января 1915 г. — начальник Войскового штаба Кубанского казачьего войска. Он участвовал в Первой мировой войне. В 1916 г. — генерал-лейтенант, кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст., награжден Георгиевским оружием. С 12 марта 1917 г. — командир 1-го Кавказского армейского корпуса. С 1918 г. участвовал в Белом движении на юге России. 15 (28) ноября 1918 г. Ляхов, как состоящий в резерве чинов при штабе Главнокомандующего Добровольческой армии, получил назначение командиром 3-го армейского корпуса, а 10 (23) января 1919 г. он был назначен Главноначальствующим и командующим войсками Терско-Дагестанского края. 16 (29) апреля он был зачислен в резерв чинов при штабе Главкома ВСЮР. 30 апреля (13 мая) 1920 г. был убит в Батуме.<a l:href="#c_49">{49}</a>
Генерального штаба генерал-майор Вячеслав Григорьевич Науменко родился 25 февраля 1883 г. в станице Петровской Кубанского казачьего войска. В 1901 г. окончил Михайловский Воронежский кадетский корпус, сотню Николаевского кавалерийского училища в 1903 г. Вышел хорунжим в 1-й Полтавский кошевого атамана Сидора Белого Кубанского казачьего войска полк. В апреле 1914 г. окончил Императорскую Николаевскую военную академию по 1-му разряду с причислением к Генштабу. В годы Первой мировой войны занимал должности по Генштабу вплоть до начальника штаба дивизии. Награжден Георгиевским оружием, 2 апреля 1917 г. произведен в подполковники. 28 ноября (11 декабря) 1917 г. был назначен начальником полевого штаба командующего войсками Кубанской области (до 18 (31) марта 1918 г.). 14 (27) марта 1918 г. произведен в полковники. После соединения с Добровольческой армией Науменко был начальником штаба конного отряда генерала В. Л. Покровского, к концу 1-го Кубанского похода развернувшегося в двухполковую Кубанскую конную бригаду. 27 июня (10 июля) назначен командиром 1-го Кубанского (конного) полка, впоследствии переименованного в Корниловский конный Кубанского казачьего войска полк. 12 (25) августа Науменко — командир 1-й бригады 1-й Конной дивизии, а с 19 ноября (2 декабря) — ее начальник. 8 (21) декабря за боевые отличия он был произведен в генерал-майоры 18 (31) декабря назначен членом Кубанского Краевого правительства. 25 января (7 февраля) 1919 г. он был зачислен по Генеральному штабу, а 1 (14) февраля стал еще и Кубанским Походным атаманом. 30 сентября (13 октября) он был зачислен в резерв чинов при штабе Главкома ВСЮР с назначением в распоряжение Кубанского Войскового атамана. 11 (24) октября 1919 г. Науменко назначен командиром 2-го Кубанского (конного) корпуса, а 25 апреля (8 мая) 1920 г. его зачислили в резерв чинов при Военном управлении ВСЮР. Затем он был назначен в распоряжение командующего Группой войск особого назначения генерал-лейтенанта С. Г. Улагая, предназначенной для десанта на Кубань, и он с 27 июля (9 августа) по 24 августа (6 сентября) участвовал в этой операции. 9 (22) сентября Врангель назначил Науменко начальником 1-й кавалерийской дивизии. 1 (14) октября после смертельного ранения в Заднепровской операции командующего конной группой генерала Бабиева Науменко вступил в командование ею. 3(16) октября из-за ранения сдал командование дивизией и группой и был эвакуирован в Крым, откуда в первых числах ноября 1920 г. в составе Кубанского казачьего войска покинул Россию. На острове Лемнос, куда были перевезены кубанцы, был единогласно избран Кубанским Войсковым атаманом и пробыл в этой должности до 1958 г. Во время Второй мировой войны — временно исполняющий должность начальника Главного управления казачьих войск. После войны Науменко оказался в Нью-Йорке, где принял активное участие в создании богатого экспонатами музея Кубанского казачьего войска. Кубанские казаки за рубежом избрали Науменко почетным стариком и пожизненным хранителем музея. Он умер в Нью-Йорке 30 октября 1979 г.
См. воспоминания Войскового атамана Кубанского казачьего войска генерал-лейтенанта А. П. Филимонова.
В 1-ю Кубанскую казачью дивизию, развернутую к сентябрю 1918 г. из 1-й Кубанской казачьей бригады, входили 2-й и 3-й Сводные Кубанские Кубанского казачьего войска полки. Неясно, который из них имеет в виду А. Г. Шкуро. 15 (28) ноября 1919 г. оба этих полка были сведены в один — Сводный Кубанский Кубанского казачьего войска полк, включенный в состав 1-й Кубанской казачьей дивизии.
Приказом по войскам Добровольческой армии, действующим в Баталпашинском и Пятигорском районах, за № 33 от 15 (28) октября 1918 г. полковник Шкуро в станице Баталпашинской приказал сформировать партизанскую сотню из казаков-добровольцев всех частей его войск и причислить ее к 1-му Кубанскому Партизанскому конному полку «со специальным назначением для исполнения боевых задач» по его приказанию. Сотне приказано именоваться Волчьей. Ее формирование было возложено на старшего адъютанта Шкуро сотника Г. И. Колкова. При сформировании сотни большинство казаков были из Зеленчукской и Сторожевой станиц; казаки этих станиц служили также во 2-м Кубанском Партизанском конном полку. 3 (16) марта 1919 г. есаул Колков подал генералу Шкуро рапорт о целесообразности перевода казаков этих станиц в Волчью сотню по их собственному желанию (для того, чтобы служить вместе со своими станичниками и родственниками) «в целях создания боевой мощности сотни». Однако Шкуро отказал в этом до окончания операции в Донбассе. Волчья сотня всегда сопровождала Шкуро и являлась как бы его личной охраной. 15 (28) мая было приказано Волчью сотню 1-го Кубанского Партизанского полка выделить из состава полка и развернуть в самостоятельный дивизион (при штабе 3-го конного корпуса) 3-сотенного состава с 2 орудиями и 10 пулеметами и наименовать его Волчьим генерала Шкуро дивизионом. Командир Волчьей сотни есаул Колков был назначен командиром дивизиона. 1-я и 2-я сотни считались сформированными с 15 (28) мая. В июне дивизион уже был создан, к 1 (14) июля насчитывал 360 шашек и участвовал в боях. 25 июля (7 августа) командующий Западным фронтом генерал Шкуро приказал дивизиону отбыть на станцию Невинномысскую для дальнейшего формирования, и на следующий день дивизион уехал. Затем дивизион снова принял участие в боях в составе войск 3-го конного корпуса. К началу октября (ст. ст.) в дивизионе имелась пулеметная команда (начальник ее — есаул Михайлов). После отступления в 1920 г. за р. Кубань и отхода вдоль Черноморского побережья к Сочи Волчий полк, к тому времени переформированный из дивизиона, входил в состав 1-й Партизанской бригады 1-й Кубанской казачьей дивизии и насчитывал в своих рядах на 31 марта (13 апреля) 34 офицера, 320 шашек и 11 пулеметов. Его сумели эвакуировать в Крым вместе с остатками бывшей Кубанской армии, и здесь он вошел в состав Кубанской казачьей дивизии. 27 июля (9 августа) «в воздаяние воинской доблести, отменного мужества и беззаветного самоотвержения, проявленных в боях за освобождение Родины от врагов ее», Волчий казачий полк был награжден серебряными трубами с лентами ордена Святителя Николая Чудотворца. К 7 (20) июля Волчий казачий полк вошел в состав 2-й Кубанской казачьей дивизии Группы войск особого назначения, предназначенной для десанта на Кубань. В боях на Кубани полк понес большие потери, но тем не менее сумел сохранить свои основные кадры и по возвращении в Крым к 4 (17) сентября был переименован в 1-й Лабинский казачий полк и вошел в 1-ю Кубанскую казачью дивизию Конного корпуса 1-й армии. После эвакуации остатки полка были влиты в кубанские конные части 1-й Кубанской конной дивизии Кубанского корпуса, в 1920–1921 гг. расположенного в лагере Калоераки.
Шкуро имеет в виду гибель в бою под Белой Глиной 9 (22) февраля 1920 г. штаба 1-го Кубанского корпуса Кубанской армии во главе с командиром корпуса генерал-лейтенантом Крыжановским. В январе 1919 г. Крыжановский, тогда еще в чине генерал-майора, временно командовал 1-й Конной дивизией, бригадой 1-й Кубанской казачьей дивизии, а затем стал начальником последней.