Нефть в Майкопе есть, но где и как ее искать? Газы и нефтяные пески повели геологов, воспитанных старой наукой, в сторону от нефти. Бурили, искали не там, где нужно, и выходило, что нефти в Майкопе мало или даже совсем нет.
Так продолжалось до того, как я в 1911–1912 годах установил теорию рукавообразных залежей и определил направление самого рукава размыва».
Однако он не только — или, скажем, не просто — «установил и определил»: прежде чем установить и определить, он изобрел новый, исключительно тонкий и простой способ изображения подземного рельефа, благодаря чему и стало возможным совершить открытие. Он даже не удосужился описать его в своей брошюре, вероятно считая подсобным средством, недостойным того, чтобы особо на нем останавливаться. Лишь в следующем, 1913 году по настоянию, надо полагать, друзей или куратора он предал гласности придуманный им способ составления структурных карт, и обратите внимание, с какими скромными выражениями он к этому подступился (статья «К вопросу о геологическом строении средней части Нефтяно-Ширванского месторождения»):
«Предварительно я считаю не лишним сделать несколько замечаний относительно некоторых приемов, примененных при составлении упомянутых разрезов».
И далее с помощью геометрических выкладок и рисунков демонстрирует свою идею, которую профессор М.М. Чарыгин позже назовет гениальной (высокая оценка эта приведена в главе 5 нашей книги). Послушаем Чарыгина:
«Это открытие Губкину удалось сделать благодаря особому методу, примененному им в составлении структурных карт. Для Майкопского месторождения он составил структурную карту подошвы нефтеносной залежи, приняв исходной плоскостью для отсчета абсолютных отметок не горизонтальную плоскость (уровень моря или параллельный ему уровень), а плоскость наклонного пласта, расположенного выше нефтеносной залежи, залегающую согласно с покрывающими отложениями. Таким образом, составленная структурная карта отобразила рельеф, на котором отложилась нефтеносная толща без… искажений…»
То есть (нелишне, наверное, повторить то, что мы уже сказали в главе 5) Губкин принял за исходную плоскость не воображаемую горизонтальную (поверхность моря или параллельную ей плоскость), а вполне реальный пласт и, «отталкиваясь» от него, с наибольшей точностью представил подземный рельеф. Профессор Чарыгин утверждает категорично: «Если бы он (т. е. Губкин. — Я.К.) использовал обычно применяемый метод составления структурных карт, ему не удалось бы сделать тех оригинальных выводов, важных в научном и практическом отношении, к каким он подошел в своих исследованиях». Чарыгин ратует за повсеместное применение губкинского метода составления структурных карт, однако, насколько нам известно, широкого распространения в геологической практике метод все-таки не получил. Необходимо раскрыть причину этого; по нашему мнению, она симптоматична. Способ Губкина, несмотря на действительную простоту, обязывает к некоему творческому усилию в выборе системы отсчета, в выборе исходного пласта. Между тем в повседневной работе удобней и правомерней механически составлять структурные карты.
Осенью 1912 года Иван Михайлович получил деловое приглашение, о котором с некоторой оторопью поспешил сообщить жене: «Мне пришлось задержаться на Майкопских промыслах до 14 октября. Дело в том, что из Лондона в контору промыслов князя Салтыкова (бывш. Бакино-Черноморское о-во) пришло предписание обратиться ко мне с просьбой дать им геологические сведения и советы относительно благонадежности их участков и установить очередь в развитии буровых работ на этих участках, а также сообщить им о благонадежности Таманских месторождений нефти. Запрос от конторы я получил только 10 октября. Отказывать в просьбе такой крупной фирме мне не хотелось. Кроме того, пришлось с управляющим промыслами поехать и лично ему указать некоторые интересные места на их участках. Потом, как только узнали в районе, что я приехал, меня буквально завалили просьбами дать те или иные указания. Все это отвлекало меня от моей прямой работы, для которой, собственно, я и приехал в район. Пока я возился с грунтами и ездил по участкам, в районе назрели крупные события. Майкопская долина, одно из крупных обществ, входящих в состав фирмы «Андрейс», прикончила свое существование. Весь служебный персонал от управляющего промыслами включительно рассчитан. Иосиф Томасович Хандомиров, у которого я поселился, оказался, таким образом, свободным. Он предложил мне вместе с ним поехать осмотреть Баку, обещая в то же время познакомить меня там со всеми заправилами и королями нефтяного дела, в том числе и с председателем совета съезда бакинских нефтепромышленников — Гукасовым, который приходится ему роднёю. Случай открылся, можно сказать, единственный. …Я увижу бакинские месторождения. У меня будет крупный геологический опыт. Уже и теперь в Майкопском районе начинают прислушиваться к тому, что я говорю; и не я, а со мной ищут знакомства. После поездки в Баку я буду лично и непосредственно знаком почти со всеми главными месторождениями нефти на Кавказе».
Деловое предложение — из Лондона. Всего месяца два-три назад вышла в свет первая серьезная научная работа молодого инженера, а уж имя его произнесено в Лондоне, как говорится, «в заинтересованных кругах». Он не хочет «отказывать в просьбе такой крупной фирме», но в тоне письма совсем нет безумной радости и мальчишеского восторга; тон письма деловой. Правда, еще весной (полевой сезон 1912 рода сложился так для Ивана Михайловича: март и апрель он работал в Майкопе, затем до октября на Тамани, а перед возвращением в Петербург снова посетил Майкоп и провел там конец октября — начало ноября) он не без гордости заметил:
«В районе начинают ценить мои указания. Ко мне приезжают в Нефтяную управляющие промыслами за всякого рода советами, приглашают на заседания и т. д. 21 марта, напр., меня позвал управляющий фирмой «Андрейса» Раппопорт дать заключение о скважине № 2 на участке. …Мои разговоры, что в мае мне придется оставить Майкопский район, печалят публику. Всем хочется, чтобы я остался здесь и дольше» (письмо от 22.3.1912).
(В этом же письме есть заметка об одном молодом геологе, характеризующая и самого Ивана Михайловича: «…привычка зарываться в мелочи и неуменье отличать существенное от случайного являются его органическими недостатками». Слова эти принадлежат инженеру, стаж работы которого три года! В самом начале нашего повествования, в главе 1, мы приводили его не лишенное хвастливости восклицание: «В науку я вошел хозяином». Теперь мы имеем возможность убедиться, насколько психологически точно выразил он свое состояние. Он действительно сразу почувствовал себя не гостем в науке, не просителем каким, не домогателем и соискателем, а хозяином.)
Итак, нашему герою сделано лестное предложение, и он его принял. Сам он не в состоянии еще в полной мере понять значение своего открытия, Геологический комитет еще только начинает ценить его талант и привыкать к нему, потому что ко всякому новому дарованию нужно привыкнуть, но капиталисты, быстро учуяв в нем талант нефтепыта и смекнув, что на нем можно недурно заработать, буквально разрывают его на части. Советы его начинают оплачиваться все дороже, ведь каждый фонтан — это много нефти, много денег, а фонтаны бьют из скважин, заложенных по рекомендации Губкина. Он поначалу отзывается, кажется, на. все приглашения, осматривает самые труднодоступные площади, полупрезрительно называя свои поездки по частным просьбам «гастролями».
«7.8.1913. Не сердись на меня за мои короткие письма. Пишу урывками. Теперь у меня и по вечерам большие дела. Пишу разные отчеты по гастролям. Это, между прочим, самая неприятная вещь. Условия не позволяют сосредоточиться и мыслить последовательно — и в одном направлении. Поэтому всякий раз с большим трудом и с громадным нежеланием садишься за эти писания. Приискиваю тот или иной благовидный предлог, чтобы отложить работу на вечер, следующий вечер. А это портит несколько вообще мое бодрое настроение. Становится неприятно, когда вспомнишь, что за мною есть ряд неисполненных работ. …Я считаю месяцы и дни до моего отъезда в Петербург, куда я думаю попасть в половине октября, если подвернется гастроль, а то и к первому октября, если гастроли не будет».
«14.9.1913. Прости, что я так долго не писал. Все последнее время я был занят буквально день и ночь — до 2-х, даже до 3-х часов. Днем я экскурсировал, а вечерами писал отчет Гукасову.
В настоящее время я взял одно поручение — обследовать участок возле грязевого вулкана Таурогай, в 25 верстах к западу от разъезда Дуванного. Эту гастроль я получил от о-ва «Волга». Она продолжится, вероятно, дней 5–6, числа до 13 сентября. Взял я с этих господ по 100 рублей в день. …Мне хочется во что бы то ни стало обеспечить вас всех, чтобы вы жили, не боясь будущего даже в случае какого-нибудь несчастья со мной. Это побуждает меня и теперь брать работы. Я буду спокойнее себя чувствовать, когда буду знать, что вы сразу не очутитесь на панели, если я даже умру».
Подчеркнуто мной. Мне захотелось, чтобы читатель призадумался над этой фразой. Она может вырваться только у человека, познавшего в своей жизни все унижения бедности и страх перед будущим. Ее может произнести человек, работающий на опасной работе, где всякое может случиться в любой момент.
Наконец он избавился от многолетней вязкой нужды, особенно изводившей в годы учения. Никогда у него не было столько денег! Он с удовольствием пересчитывает:
«Всего мною заработано за это время больше 3000 рублей.
У меня сейчас на руках 400 руб.
Тебе выслал 600 руб.
Кянджунцев должен прислать 1746 руб.
Гукасов заплатит около 320 руб.
Итого 3066 руб.
…Если надежды мои оправдаются и буду здоров, еще заработаю тысячи три. Тогда мы с тобой паны. Год или два можешь жить и не рассчитывать каждую копейку. Да и для деток можно что-нибудь отложить» (письмо от 24.7.1913). Теперь он может позволить себе такого рода советы: «Относительно денег прошу тебя не стесняться и вообще выбрось из головы всякие счеты и расчеты. Я даю тебе честное слово, что больше не упрекну тебя, в каком бы состоянии я ни был, в каком бы состоянии ни находились наши дела. Мы оба живем для детей. Нечего поэтому нам считаться. Если у меня будет спокойное настроение, бодрое состояние, я буду интенсивно работать… Если я буду знать, что вам скверно живется, я буду в вечной тревоге за тебя, за твое здоровье, за здоровье милого моего птенчика — Галусеньки, а это будет действовать угнетающим образом и понизится моя работоспособность» (письмо от 4.6.1913).
Он горд своим успехом, его переполняет чувство глубокого удовлетворения от сознания того, что каждый рубль он зарабатывает своими руками и своим трудом добивается материального благополучия для семьи. «Прошло с тех пор 3½ года (то есть с тех пор, как он стал работать инженером. — Я.К.) — и мы сумели завоевать себе независимое свободное и уважаемое положение» (8.7.1913).
Нефтепромышленники не теряют надежды заполучить его к себе на службу.
«С Гукасовым у меня был длинный разговор. Он усиленно уговаривал меня, чтобы я перешел к ним на службу геологом, точнее заведующим геологическим бюро у целого нефтяного синдиката «Новь». …Я заговорил… о своей независимости в Геологическом комитете. На это он ответил, что я буду более независим у них». Это написано 24.7.1913, а через два месяца еще более выгодное предложение сделал другой бакинский миллионер, Кянджунцев.
«30.9.1913. …Он мне сделал следующее предложение. Поступить к ним на службу, не оставляя службы в Геологическом комитете. Два месяца перед началом и по окончании полевых работ я отдаю фирме; кроме того, в Петербурге я уделяю им ежедневно или через день (подчеркнуто Губкиным. — Я.К.) от 1 до 2 часов. Должность моя быть заведующим геологическим бюро для целого нефтяного синдиката. Себе я подыскиваю в помощники молодого инженера и руковожу его работами. Вопрос о размере жалованья и заключении условия откладывается до Петербурга».
«Подыскиваю молодого инженера»! Никому не приходит в голову, что Губкин сам-то так недавно надел инженерскую форму! Сделки, однако, не состоялись: Иван Михайлович слишком дорожил самостоятельностью. В старом Геолкоме царил дух академизма, нужды российского народного хозяйства не слишком волновали руководителей, но научные устремления сотрудников поощрялись. Губкин этим дорожил.
Он предпочитает совмещать научные маршруты с «гастролями». Двойная нагрузка! Тяжело. Губкин работает одержимо.
«7.7.1913. …работа измучила меня основательно. Пута отстоит от Баку в 20 верстах. Поездом туда вовремя не попасть. Пришлось ездить на фаэтоне. Вставать нужно было рано и прямо даже не попивши чаю, на голодный желудок ехать на работу. Путь наш лежал через так называемые Волчьи ворота, от которых начинался на протяжении почти 2–2,5 версты крутой спуск в Ясамальскую долину. Этот спуск, а при обратном пути подъем совершался пешком, что ужасно меня утомляло. Кроме того, неблагоприятствовала работе и погода: первый день была адская жара, убившая положительно всякую энергию, а остальные дни дул свирепый норд, поднимающий по Ясамальской и Путинской долинам такую пыль, что буквально не видно было света божьего. О силе ветра можешь судить по тому, что он поднимал довольно крупный гравий и бросал его в лицо, причинял боль точно от укола иголкой. На ногах стоять было трудно, а двигаться против ветра почти невозможно. В таких условиях приходилось работать по 12 часов в сутки».
«18.5.1914. С утра до позднего вечера лажу по горам идолам и замечаю, что мне в этом году почему-то стало тяжело подниматься на горы. Раньше я без всякого затруднения поднимался на очень высокие горы — и не чувствовал ни усталости, ни одышки, а теперь пройду несколько сажен и чувствую, что дышать нечем. Очевидно, начинаю стареть, а может быть, я еще не оправился от зимней болезни, после которой я стал чувствовать, что мне стало трудно подниматься».
«3.6.1914. Мечусь, словно бес перед тучей. Поездка сменяет поездку то в Черные горы, то в Чит-юрт, то в Сангачалы, то в Сальяны, а скоро полечу в Нафталан… За день устаю до последней степени. Приезжаю домой, т. е. на временную квартиру, совершенно усталый, неспособный ни к чему, кроме сна. Встаю рано, в 5–6 часов утра, и снова за работу, и так изо дня в день без перерыва, без оглядки, с нарастающей смутной тревогой. Отдыхаю, и то условно, только в поезде — в пыли и духоте.
Сейчас я в Сальянах. Ко всем… невзгодам… прибавились комары, искусавшие меня всего: ноги зудят, руки зудят. Повскакали волдыри на руках, на ногах, на ушах и на лице. Ничего подобного я в своей жизни не испытывал, даже в нашем Позднякове, изобилующем комарами. Не знаю, как от зуда отделаться. Вылил целый флакон одеколона — не помогает».
В 1913 году пришлось ему стать свидетелем трагических случаев, на которые болезненно-сочувственной нотой отозвалось его сердце.
«С таким инженером мой пойдет куда хочешь. Якши инженер. Мой не видал такой инженер. Другой инженер кричит. Что такое? Ругается: туда не так, сюда не так. Что такое? С тобой моя поедет Сумгаит», — так описывает Иван Михайлович свою первую встречу с Кули Ирза-оглы, которого нанял в помощники (письмо от 8.7.1913). «Славный молодой татарин, послушный, деликатный. С собой он привез своего племянника Таги — 15-летнего мальчика. Этот у меня исполняет обязанности коллектора… Я выучил его завертывать (образцы пород. — Я. К.) и писать (да, писать!) цифры. Учу его теперь читать. Способный, каналья. Он мне завертывает и записывает образцы. Я об этом даже и не думаю. …С этими чуждыми мне по вере и языку людьми я разъезжаю по степи и чувствую себя в полной безопасности. Они подмечают мои малейшие желания и стараются мне угодить. Днем у меня теперь всегда горячий чай. Кули купил большой глиняный кувшин. Наливает его каждое утро водою. Возит с собою чайник и посреди степи на кизяках кипятит мне чай. Этого для меня никто не делал. Кроме того, я вожу с собою бутылку или две нарзана и вино. Так что питьевое продовольствие в этом году у меня поставлено образцово. …Ходим под палящим солнцем по степи и распеваем: и я и Таги. Он что-то непередаваемое поет, с какими-то руладами и завываньями. А я мурлычу что-нибудь свое родное поздняковское. Часто своими концертами пугаем население степи: лисиц и зайцев. Услышат они наше пение — и удирают».
«19.9.1913. 18 сентября утром я возвратился в Баку. Здесь меня ждало очень печальное известие. В мое отсутствие мои рабочие татары — братья Таги и Юсуф, временно заменявший Кули, который уезжал в Аджикабул для покупки корма лошадям, воспользовавшись свободою, затеяли игру вместе с живущими на водопроводе служителями. Эта игра состояла в прыганье через стол. В игре принимал участие даже конторщик, служащий в городском водопроводе. Юсуф, брат Таги, захотел по примеру конторщика перепрыгнуть стол, но это ему не удалось. Он задел ногами за стол и упал на руки. Сгоряча он ничего не почувствовал, даже продолжал курить. Но через несколько минут он уже закричал «умираю!». К нему подбежали Кули, дня за два перед этим вернувшийся из Аджикабула, и Таги. Поднялся переполох. Юсуф в ужасных муках корчился на земле. Производитель работ Сикорский, видя, что дело плохо, отправил Кули с Юсуфом в Баку в Михайловскую больницу. 16 сентября вечером Юсуфа отвезли, а сегодня в 4 часа утра он помер, почти в полном сознании и в страшных муках.
Когда я с поезда приехал к Цатурову, меня ждало письмо конторщика о происшедшем несчастье. Я тотчас же поехал в лечебницу и стал просить докторов побольше уделить внимания на Юсуфа. Заведующий хирургическим отделением сразу мне сказал, что он помрет. Оказалось, что во время прыжка Юсуф порвал тонкую кишку. Не помогла ему и произведенная операция, тем более что со стороны докторов он встретил самое холодное и безучастное отношение, как будто умирал не человек, а собака.
Юсуфу было 27 лет. После него осталась жена с 4 детьми, из которых старшему 7 лет, а младшая девочка — грудная. От Таги пока скрываем, что Юсуф помер, но он, очевидно, угадывает и плачет по целым ночам. Он не ревет, а скулит, хнычет и, видимо, тоскует, тоскует и страдает глубоко.
На меня эта нелепая смерть произвела удручающее впечатление. Юсуф был такой же славный и милый человек, как и Таги. Тихий и скромный, услужливый и деликатный. Он мне нравился даже больше Кули. Любопытно, что он на предложение Кули возвратиться в Аджикабул ответил, что он подождет меня, чтобы лично проститься со мною. Бессмысленнее этой смерти от неосторожного прыжка я представить себе не могу. Мне думается, если бы ему сразу сделали операцию, он остался бы жив. А теперь злая и слепая судьба у четырех малюток отняла отца-кормильца».
«Между 19 и 28.9 1913. 28 сентября я переезжаю в Баку. Буду ездить на работы оттуда. Со мной едут неизменные мои Кули и Таги. Таги горюет и тоскует… Тело Юсуфа я отправил на его родину в селение Наваги, где его и похоронили. Сиротам послал с Таги 25 рублей».
Вернувшись глубокой осенью 1912 года в Петербург, Иван Михайлович сдал в печать две работы: уже упомянутую «К вопросу о геологическом строении средней части Нефтяно-Ширванского месторождения», в которой обнародовал свой способ составления структурных карт и детализировал залегание рукавообразной залежи, и «Обзор геологических образований Таманского полуострова». Начало второй работы столь отлично по стилю от большинства научных статей, что стоит его выписать:
«На мою долю выпал счастливый случай работать в районе, геологический интерес к которому проявлялся неоднократно со стороны ряда выдающихся как европейских, так и русских ученых и исследователей.
В разное время в нем побывали Паллас (1773), Воскобойников и Гурьев (1832), Вернейль (1838), Леплей (1842), Хюо (1842), Дюбуа де Монпере (1843), Анисимов (1845), Абих (1865), Кошкуль (1865), Байар (1899), Андрусов (1903) и многие другие. Мне пришлось наблюдать факты и явления, останавливавшие внимание перечисленных исследователей, и у них учиться правильному восприятию, оценке и обобщению всех этих фактов и явлений, дающих отчетливую картину геологического строения полуострова».
Среди перечисленных имен два-три принадлежат случайным путешественникам; Губкин, как видно, изучил и их очерки, готовясь к полевому сезону. Почтительный полупоклон в сторону славных предшественников не свидетельствовал никак о робости новичка: он тут же пускается уточнять, дополнять или ниспровергать мнения «как европейских, так и русских» исследователей. (Впрочем, делая это деликатно: «По-видимому, неполнота наблюдений явилась причиной того, что некоторые из исследователей…» и т. д.) Глубинное строение Тамани предстало в обновленном виде. «По характеру и составу фауны наши пресноводные отложения можно поставить в параллель с рядом после-третичных отложений, развитых вне Таманского п-ова». Губкин ищет связующие нити, казалось бы, никак между собой не связанных областей. Майкопская свита, впервые описанная им в прошлом году, найдена и здесь. «Выходы ее встречены: на горе Нефтяной (северной), на Дубовом Рынке, на уроч. Стрелка, на возвышенности близ г. Темрюка, на горе с курганом Близнецы, на южном склоне горы Цымбалы и в некоторых других местах. Везде с выходами этих глин связано проявление нефтеносности».
В двух километрах от станицы Ахтанизовской на южном берегу Азовского моря (берег обрывистый высотою в сорок метров, и, вероятно, по опасным скалам никто из ученых мужей не решался карабкаться) Иван Михайлович сделал палеонтологическую находку, настолько заинтересовавшую специалистов, что его попросили доложить о ней на заседании (раньше говорили: «в заседании») Академии наук, что он охотно и сделал 2 апреля 1914 года. По нашим сведениям, это было его первое выступление в высоком научном собрании, членом которого он тогда и не мечтал стать. (На минуточку перенесемся на полтора десятилетия вперед. Летом 1929 года Иван Михайлович экскурсировал по Северному Кавказу и однажды вспомнил тот самый труд, о котором мы сейчас рассказываем. Вот какое признание вырвалось на страницу полевого дневника, заполненного, как и все другие, описаниями керна, разреза скважин, зарисовками геологических обнажений: «На досуге прочел свой старый «Обзор геологических образований Таманского полуострова». Посмотрел фауну (название фауны неразборчиво. — Я.К.). Перелистал старого H. Abich'a «Geologie der Hulbinseler Kertsch und Taman». Старое, забытое после 17 лет перерыва снова воскресло передо мною. Первые шаги моей научной работы и через 17 л. увенчание моей научной карьеры. Тамань (подчеркнуто везде Губкиным. — Я.К.) и три академика: H. Abich, Н.И. Андрусов, которого тоже уже нет в живых, и их преемник в области изучения третичных отложений (тут зачеркнуто два слова. — Я.К.), который никогда даже не мечтал о столь высокой ученой степени». Если внимательно приглядеться, то зачеркнутые слова можно прочитать: «Академик Губкин». Запись датирована 28 июня; «столь высокая ученая степень», о которой Губкин никогда даже и не мечтал, присвоена ему была 5 декабря 1928 года; за шесть с половиною месяцев Иван Михайлович не успел еще к ней привыкнуть и, выставив фамилию свою в ряду любимых и чтимых учителей, сробел перед ней поставить титул «академик»).
Палеонтологическую находку на высоком берегу Азовского моря Иван Михайлович исследовал сам, не прибегая к помощи палеонтологов. По его определению, вскоре подтвержденному лабораторным анализом, он нашел кости крупных млекопитающих. «Среди конгломерата в верхней части обнажения было замечено скопление больших костей, между которыми уже издали можно было признать кости конечностей. Предварительная раскопка доставила несколько зубов, указавших на принадлежность остатков слону и эласмотерию. …Возраст их может быть определен более или менее точно вследствие их идентичности с песчаными образованиями, найденными в других частях полуострова и палеонтологически вполне охарактеризованными».
Эласмотерий — вымерший представитель носорогов. Шил в субтропиках. Существование в древности животных, приспособленных к жаре, меняло представление о палеоклимате и границах суши и моря. Соответствующие научные выводы Губкин глубоко обосновал. Однако для нас сейчас важнее, пожалуй, его стремление к «межрайонным», или, как выражаются геологи, региональным, обобщениям, сопоставлению пород в разных географических областях.
В 1913 году Иван Михайлович впервые вступил на Апшерон, как говорится, с геологическим молотком в руках. Районом исследований он избрал северо-западную окраину полуострова, тогда почти неизученную. Весь разрез Апшерона (ниже определенных слоев) не был «привязан» к разрезу остальной Кавказской провинции. Геологи хорошо изучили отдельные ее части, но как они стыкуются между собой — не знали. Даже знаменитая продуктивная толща, этот громадный резервуар нефти, которому один из патриотов-бакинцев предлагает поставить памятник (см. главу 8), не имела точных стратиграфических границ.