Однако чтобы составить более полную ее картину, они с Лазаревым решили, что не худо бы провести наряду с измерениями величины магнитного поля измерения силы тяжести в районе; составить карту гравиметрического поля. Из этого простого желания вытекли важные последствия — и не только для курской разведки. Геофизические исследования, определения конфигурации подземных пластов, рудных тел по изменениям электрического, магнитного, сейсмического полей и поля силы тяжести тогда только еще начинали входить в мировую практику; геофизика еще не признавалась самостоятельной научной дисциплиной; в России же геофизические исследования почти не проводились. Губкин и Лазарев сильно поспособствовали развитию гравиметрии.
Как обычно, решено было пригласить самого выдающегося в этой области ученого; правило это строго соблюдалось в ОККМА, и, пожалуй, оно-то и привело к блестящему итогу при столь в общем скромных затратах и множестве противников. Владимир Андреевич Стеклов, вице-президент академии с 1919 по 1926 год — вот кто тогда, бесспорно, был величайшим знатоком методов математической физики. Удивления достойно, с какой охотой и бескорыстием откликались крупнейшие ученые на просьбы ОККМА. Стеклов немедленно телеграфировал о согласии; Губкин добился выдачи ему особого мандата за подписью Куйбышева: «Тов. Стеклову предоставляется право: а) бесплатной и внеочередной подачи телеграмм; б) внеочередного получения билетов и литер на всех станциях и пристанях и поездах в штабных, делегатских, отдельных и специального назначения вагонах и поездах всякого назначения».
Несмотря на предоставленные права, Владимира Андреевича именно на железной дороге ожидали огорчения (Губкину они были ох как знакомы, и; наверное, именно поэтому он и пошел за подписью к Куйбышеву):.
«Из общего доклада акад. Стеклова В.А. в Магнитную комиссию о результатах работ гравитационного отряда Сев. района Курской магнитной аномалии. 30 сентября 1921 г.
Экспедиция, организованная в Петрограде при моем личном содействии, предполагала выехать к месту работ (в гор. Щигры Курской губ.) в половине июня 1921 г., рассчитывая производить работы в течение 3,5 месяца. Предполагалось исследовать в отношении силы тяжести часть сев. района Курск, маг. аном… с прибором Этвеша… Однако всевозможные задержки с выдачей необходимых кредитов, снаряжения и продовольствия задержали отправление экспедиции до 29-го июля. Дополнительные хлопоты в Москве, задержка с ремонтом классного вагона, который оказался в неисправности по прибытии в Москву; выполнение всевозможных формальностей по прицепке классного и товарного вагонов отчасти в Москве и в Курске позволили прибыть в Щигры только к 12 авг. с. г.».
Возглавлял гравиметрическую экспедицию профессор П.М. Никифоров; Стеклов сам тоже приехал в Щигры. Было сделано необходимое количество наблюдений вариометром Этвеша по параллели, пересекавшей скважину, и по меридиану, проходящему около деревни Бурамы. В следующем году Никифоров с отрядом опять приехал в Щигры и заснял более семи тысяч точек. Когда он вычертил контуры гравитационной аномалии, то стало видно, что она совпадает с магнитной; это было еще одно подтверждение того, что на севере Курской губернии лежит — и сравнительно неглубоко — громадное железорудное тело.
И скважина, наконец, воткнулась в него!
7 апреля 1923 года буровой инструмент скважины № 1 высверлил и поднял на поверхность образец железорудного кварцита; анализ показал, что в нем шестьдесят процентов магнетита (магнитный минерал железа). Неодолимая задача описать ликование, охватившее страну. Своего апогея оно достигло 9 июля, когда было обнародовано за подписью Калинина постановление ВЦИК:
«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов Рабочих, Крестьянских, Красноармейских и Казачьих депутатов награждает Особую комиссию по изысканию Курской магнитной аномалии орденом ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ — высшим знаком отличия, установленным для выдающихся работников на фронте труда… Трудовой подвиг ОККМА выразился в том, что ОККМА определила Курскую магнитную аномалию, добыв образцы пород.
Награждая в лице ОККМА настойчивость, энергию и ревностное исполнение долга, Рабоче-Крестьянское правительство ставит деятельность эту в пример другим работникам на обширном поприще народного хозяйства Республики, дабы ряды сознательных самоотверженных борцов за великое дело укрепления и развития коммунистического строя ширились и множив лись с каждым днем».
Отозвался на курскую победу В.В. Маяковский. В «ЛЕФе», 1923, № 4 (с посвящением Л. Ю. Б. — Лиле Юрьевне Брик) он напечатал стихотворение — гимн «Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского». Губкин упоминает о стихотворении несколько раз в своих трудах. В особенности нравился ему конец; да и мог ли не нравиться?
Поэт внимательно следил за вестями из Курска; даже такие сугубо, кажется, технические детали, как искрошение долот и переход с ударного бурения на вращательное с алмазными коронками нашли своеобразное отражение в его гимне; впрочем, это показатель жадного интереса, который проявляла к курской разведке советская общественность.
В последних строчках поэт своеобразно откликнулся на экономическую дискуссию, бушевавшую вокруг КМА и наибольшей остроты достигшую несколько позже, в двадцать пятом — двадцать шестом годах.
Но о ней в главе 50.
Благословенна сладость научной победы! Втройне благословенна, если одержана не над одной бездушной природой, кол, по меткому замечанию Эйнштейна, хитра, но не злонамеренна, а и над косностью людской, завистью, которая не всегда бывает хитра; но почти всегда злонамеренна. Губкин имел полнейшее право торжествовать: вопреки хуле, упрекам, неверию и обидным насмешкам (одно время между злопыхателями прошмыгнула следующая «острота», попавшая каким-то образом в документы ОККМА: «Знаете, Губкин-то с Лазаревым обнаружили под Курском залежь двутавровых балок!..»), вопреки ажиотажу, не способствовавшему нормальной работе, тайна аномалии была раскрыта и было доказано, что причина ее та самая, ради которой и стоило биться над раскрытием тайны: железная руда!
Должно быть, читатель уже приметил, что Губкин как бы втянут в войну, он постоянно наносит удары, парирует их, атакует, защищается: да, характернейшая черта последнего двадцатилетия его жизни — это борьба. Борьба с маловерами и иноверцами, тихоходами, сонями — схватки, стычки, дискуссии…
Губкин получал чувствительные удары — и бил наотмашь, обману не было, после драки бока ныли, и ярость клокотала неподдельная; если и сваливались противники замертво и уносили их навсегда с арены борьбы, он все равно вспоминал о них с возмущением (таковы печатные его отзывы о Кисельникове, об Ортенберге, о Стришове…).
Лексика некоторых его статей насыщена военными терминами. А его фотографии последних лет! На иных лицо его дышит упоением битвы. Ни одного выпада противника, который он оставил бы без ответа! Очень точно он о себе сказал, что чувствовал себя «хозяином в науке»; вглядитесь в его фото: это лицо ученого и хозяина — волевого, властного и распорядительного. Лишь когда он снимал очки, глаза смотрели устало и растерянно…
(Небезынтересно, наверное, изучить в связи с этим почерк Губкина: он менялся на протяжении жизни. Письма к Нине Павловне исполнены красивой старательной и косой скорописью. Рукописи 30-х годов написаны прямым почерком, чаще — мелким; листки в бесчисленных блокнотах набиты буквами до отказа; буквы роятся, как трудолюбивые пчелы в улье; вместе с тем в плотных и прямых строчках есть что-то самоутвердившееся.)
В тягость ли была ему борьба? Или в радость? О, Губкин был не из робкого десятка, даже ранние статьи его, посвященные проблемам образования, дерзки, запальчивы. Ведомы и ему были минуты слабости (в одну из них написана вышеприведенная просьба об отставке, оставленная без внимания). И все-таки, думаю, — в радость. Он вел самые ответственные, жизненно важные для страны изыскания — какой уж тут покой… Каждый рубль был на пристальном счету, и в критической рецензии на изыскания можно было напороться на фразу, что, дескать, расточительно тратить народные деньги на проблематичные поиски… Кроме того, тяжеленную работу приходилось (на первых в особенности порах) делать с людьми, зачастую чуждыми ему. Свои-то ученики, губкинцы, только еще подрастали — в Московской горной академии, ректором которой он стал в 1922 году.
В конце концов это даже трудно объяснить: что-то было в Губкине такое, что в него поверили, к нему потянулись сотни и тысячи рядовых геологов: авторитет его утвердился сразу и высоко. К нему приезжали и писали отовсюду; буквально ни одно в нефтяном деле предприятие не затевалось без горячего его участия. В особенности это касается Баку. «Баку давно стал моим родным городом», — признавался он.
У Варвары Ивановны Губкиной хранится письмо его, опущенное в Баку 1 мая 1927 года. (Всего у Варвары Ивановны более 90 писем Ивана Михайловича. Спешу воспользоваться возможностью поблагодарить Варвару Ивановну за предоставленный доступ к ним. Даже находясь на вершине славы, Губкин никогда не писал письма с оглядкой на возможное обнародование их в будущем… Письма по-настоящему интимны, и еще не приспело время появиться им в печати.)
В послании от 1 мая каждая строчка дышит благоговейным восхищением Баку. Утро. «Все ушли на демонстрацию… Ласковое весеннее солнце заливает южным светом… Склоны гор зеленеют, пестреют маки. Потом все будет выжжено неумолимым бакинским солнцем… Так открылся мой летний сезон…»
Вечером вместе с Бариновым (управляющим Азнефти, сменившим на этом посту Серебровского) Иван Михайлович гулял по городу, любовался иллюминацией. «Изумительное волшебное зрелище! Миллионы разноцветных огней». Поднялись на гору «возле армянского кладбища» (излюбленное место Ивана Михайловича). Отсюда город «как подкова. Темное бархатное море. Масло в плошечках: огни». Прошлись по бульвару вдоль моря. «Теперь его расширили раза в три против прежнего».
Письмо, как и большинство адресованных Варваре Ивановне, очень подробное и длинное. В дороге скучал. «Я в дороге, как тебе известно, знакомиться не люблю». В Баку попал 24 апреля. На вокзале встречал Константин Иванович Рябинин (это известный геолог. Надо сказать, что после революции Иван Михайлович подружился — опять же «сразу» — со всеми светилами геологической науки). Остановился в гостинице «Европа». Читал «Лебединую песню». Голсуорси на английском языке. Съездил в Кара-Чохур (поселок южнее Сураханов). 26 апреля в Черном городе приключился пожар: загорелась нефть в канаве…
Иван Михайлович навещал Азербайджан ежегодно — обычно весной, начиная «свой полевой сезон». Месяца два ездил по промыслам, где знакома ему была каждая скважина, по холмам, уходил на катере в море исследовать острова Бакинского архипелага… Как же было не полюбить ему этот край, не считать его родным, когда даже облик его менялся под непосредственным его, Губкина, воздействием. В апреле 1930 года Иван Михайлович составлял долгосрочный научный план развития азербайджанской нефтяной промышленности, и с этой целью вновь объездил все месторождения и разведанные площади. «Вместе со мною в работе принимал деятельное участие известный знаток Бакинского района проф. Д.В. Голубятников».
«Основным методом нашей работы являлось непосредственное ознакомление с разведочными работами на местах и обсуждение наиболее злободневных вопросов в промысловых геологоразведочных бюро совместно с их представителями и руководителями». Несомненно, частые (и всегда довольно бурные) обсуждения «на местах» затягивали составление научного плана; все же Губкин представил его в том же году для анализа совещанию инженерно-технических работников Азнефти. План давным-давно осуществлен, и сейчас интересно читать, как решались судьбы старых поселений и планировался нынешний облик республики. «Голубятников и я присоединились к тому мнению, что сел. Балаханы в настоящее время подлежит сносу, так как под ними имеется площадь с совершенно доказанной нефтеносностью… Балаханы окружены со всех сторон площадями с доказанной нефтеносностью… Что касается Романов, мы считали возможным снести только крайнюю юго-западную часть селения, которая уже в настоящее время представляется вполне благонадежной площадью».
«Вопрос о засыпке бухты решен в положительном смысле: к засыпке надо приступать немедленно». Тут речь идет об осушении части моря, начатом еще зимой 1921 года под руководством слепого инженера Павла Николаевича Потоцкого: трудовой эпизод редкого величия, «…мне рассказывают нечто легендарное об инженере Потоцком, — восторгался Горький, — который совершенно ослеп, но так хорошо знает Биби-Эйбат, что безошибочно указывает на карте места работ и точки, откуда следует начать новые работы». (Потомок древнего дворянского рода, прославленного при Петре и Мазепе, сын профессора Михайловской академии Павел Николаевич остался после прихода красных в Баку и под воздействием Кирова и Серебровского взялся распоряжаться технически очень сложной засыпкой залива Биби-Эйбат, на дне которого геологи обнаружили нефть. Тогда морское бурение на сваях было еще не освоено, приходилось в прямом смысле слова отвоевывать у моря нефтеносные участки. Одним из первых в нашей стране Потоцкий был награжден орденом Ленина.)
Нисколько не скрывает Иван Михайлович своих разногласий с Голубятниковым, возникавших по ходу совместной поездки и составления плана. Он посвящает в них участников совещания, частенько даже приглашая их взять на себя роль третейских судей. «Здесь мы с Голубятниковым скрестили шпаги. В протоколе имеется особое мнение Губкина и особое мнение Голубятникова, и Азнефти приходится решать самой, к какому мнению ей присоединиться…» «По поводу разведки этих куполов у нас с проф. Голубятниковым опять вышел большой спор…» Демократичность подобного рода обсуждений ясна, и, может быть, она-то больше чего другого способствовала поддержанию авторитета «нефтяного комиссара» среди рядовых техников.
В архиве Азнефти немало материалов, свидетельствующих, что связь Губкина с Баку не прерывалась ни на день даже тогда, когда он уезжал в Москву или в нефтеносные районы страны. Еще до революции выдвинул Иван Михайлович необходимость создания в Азербайджане научного центра по изучению нефти; теперь такой центр возник — Азербайджанский филиал Академии наук; во главе его стал Губкин. В архиве есть любопытный документ: договор Азнефти с Московской горной академией (в лице Ивана Михайловича) о Производстве геологоразведочных и топографических работ на юго-западе Апшеронского полуострова и составлении пятилетнего плана (от 1 октября 1925 г.). Тем этот документ любопытен, что фиксирует появление избыточной, не предусмотренной сметой и штатами производственной единицы: обычная уловка Ивана Михайловича, когда под рукой не хватало организационных форм для того, чтобы по локоть влезть в захватившую его проблему. Так, несколько позже создал он при Московском отделении Геолкома, которым заведовал, комиссию по поискам уральской нефти: она должна была собрать и обобщить все сведения 6 жидких углеводородах Заволжья. «Какое отношение уральская нефть имеет к Московскому отделению?» — возмутился Геолком. Комиссию прикрыли, однако в кабинете Ивана Михайловича скопилось несколько десятков толстых папок, перевязанных тесемочками…
В письме от 4 июня 1923 года на имя Серебровского Губкин настоятельно советует продолжать опыты по установке глубинного насоса. Это приспособление позволяет эффективно извлекать на поверхность нефть. При Губкине Азербайджан превратился в своеобразный испытательный полигон новейшей техники. Иван Михайлович активно и радостно поддерживал Матвея Капелюшникова, изобретавшего турбобур. В 1923 году Капелюшников предложил первый его вариант, испытанный через два года в Хоросанах; еще через два года испытания были перенесены в Сураханы и прошли успешно. В 1928 году на промыслах работало уже восемнадцать станков турбинного бурения, в 1930-м — тридцать. Забойный двигатель для вращательного бурения — первый в мире — был создан в Баку.
На примере разведки КМА Губкин убедился, как много могут помочь геофизические методы «просвечивания» земных недр (сейчас это аксиома, тогда приходилось доказывать и «пробивать»).
Поэтому и в АзССР он всячески поощрял каротаж скважин, гравиметрию и аэрогеофизику. (В 1923 году инженер С.Р. Зубер — тоже один из первых в мире — произвел с аэроплана фотосъемку. Он летал над островами Бакинского архипелага.)
Изучив старые месторождения Азербайджана, Губкин доказал, что они далеко еще не раскрыты до конца (он выражался так: «Мы до самого дна их еще не докопались»). Им составлены были проекты глубокого бурения — до 1,5–2 тысяч метров. Проекты, обдуманные всесторонне и расчетливо: как всегда, у Губкина ни одна из скважин, заложенных по его расчетам, не промахнулась. В Ленинском районе была установлена нефтеносность кирмакинской и подкирмакинской свит, в Сура-ханах — горизонты V-в и V-1, на Биби-Эйбате XVI пласт и свита XVI пласта и т. д. Профессор Лисичкин отмечает как образец дальновидности и рачительности то, что «Губкин предлагал вовлекать в эксплуатацию малодебитные скважины, которые из-за недостатка оборудования были заброшены (а таких скважин было много). Эти скважины могли давать от 1,5 до 5 тонн в сутки нефти. Он считал также необходимым имевшиеся семьсот скважин в Азнефти, заброшенные по тем или иным причинам, тоже вовлечь в работу. По его расчетам, они могли давать в год до 1,8 миллиона тонн нефти. Кроме того, он предлагал добурить незаконченные скважины, что проще и дешевле, чем бурение новых скважин».
Приезд Губкина всегда был для бакинцев большим событием; его ждали. К нему приурочивали совещания, разбор новых карт, утверждение отчетов и другие важные дела. «Вот уж Губкин приедет, тогда…» Останавливался Иван Михайлович в гостинице «Новая Европа», извлекал из чемодана толстовку, панамку и краги… По вечерам в номере собирались инженеры. А целыми днями он пропадал в поле. Почти каждый год вступало в эксплуатацию новое месторождение… Кара-Чухур, Зых, Лок-Батан…
Губкин приезжал каждый год, последний раз в конце 1937-го. И каждый год находил что-нибудь такое, что радовало его. А гостеприимные бакинцы, жадно вглядываясь в лицо его, всякий раз находили повод для огорчения, которое, конечно, вовсе не собирались скрывать: «Дорогой, что такое?.. Иван Михайлович!.. Почему седина? Почему мешки под глазами? Ай!.. Слушай, совсем переезжай Баку, мы тебе дворец поставим!»
Однако не со всеми бакинскими нефтяниками складывались такие идиллические отношения, какие описаны в предыдущей главе. В 1933 году инженер Мирчинк, впоследствии выросший в крупного специалиста, опубликовал «свою» геологическую карту Апшерона. Трактовка им глубинного строения полуострова во многом расходилась с трактовкой Губкина. Некоторые слои, наличие которых установил Иван Михайлович, были на карте вообще «пропущены», отчего геологическая картина получилась искаженной. Веских доказательств, могущих подтвердить его правоту, Мирчинк не представил. Оказалось нарушенным «авторское право» Губкина: никто не вправе «зачеркивать» на карте пласт или даже давать ему другое название (так же, как никто не имеет права менять название звезды или минерала).
Иван Михайлович писал своему другу:
«15. V — 1933 г. Не согласен… с Вашим восхищением пятиверстной геологической картой. Вся моя научная компетенция и моя научная совесть горячо протестуют против нее в той части, где Вы принимаете номенклатуру и определение возрастов Мирчинка. Меня удивляет поголовный психоз, который охватил все, даже наиболее светлые головы, бакинских геологов. Как это поддались научному влиянию столь легкомысленного и неряшливого научного исследователя… Если бы Вы и Ваши товарищи внимательнее проштудировали мои работы и их выводы сравнили с тем, что пишет Мирчинк и К°, то Вам стала бы ясна вся нечистоплотность, с которою они оперируют в деле научного исследования. Прочитайте мои работы и посмотрите на Вашу карту… Куда же вы девали мои орбитоидовые слои[14], куда вы девали мою юнусдагскую свиту… А вот те, которые систематически и упорно борются против моих взглядов, борются не во имя истины, а по причинам иного порядка, а Вас делают невольным участником в этой борьбе, — эти лица отлично знают, что они творят и для кого они творят… Выходит, что нашлись счастливчики, которые, что называется, с одного удара молотка нашли и иноцерамов и орбитоид[15], определяющих меловой возраст ильхи-дага… Приехал на два часа — и сразу нашел такое количество данных, что можно топить материки или воздымать горы, устанавливать фазы тектонических движений, менять историю Земли в пределах миллионов лет».
В конце письма (мы приводим из него лишь выдержки) содержится энергичный, даже гневный отказ от какого бы то ни было публичного обсуждения. Иван Михайлович считал действия Мирчинка настолько недопустимыми с точки зрения научной этики, что полемикою с ним он бы себя только унизил.
Как видим, не со всеми бакинскими геологами складывались дружеские отношения. Даже с Серебровским случалось Губкину крепко схватываться. В письме к Варваре Ивановне (в августе 1927 года) Губкин сетует на размолвку и на тон, которым Александр Павлович изъяснялся: «Откуда такая злоба против меня? Я к нему всегда относился удивительно хорошо».
Ее распустили в 1930 году: давно уж под одной крышей самостоятельно и мало между собой связанно обитало несколько институтов; они теперь обрели формальную самостоятельность. Одним из выделившихся институтов был нефтяной. Специальным указом ему присвоили имя его директора; в те времена такое было не редкость. Без всякого преувеличения: директор создал его сам, «своими руками»; да и один ли только этот? А Грозненский нефтяной? А Азербайджанский? Оба они тоже носят имя Губкина.
Многих удивляла страстная привязанность его к «своей» Горной академии; он ведь и жил в ней, а обязанности ректора почитал за наиответственнейшие. Многих удивила слава Губкина-лектора; кое-кто считал, что она раздута искусственно, и, чтобы убедиться в сем, тайком пробирался в аудиторию. Покидали они ее, как правило, потрясенные. Губкин читал неповторимо; по-видимому, это наиболее подходящий эпитет. Он читал ни на кого не похоже и не повторяясь. Искали объяснения этому. Как и во всех других случаях, легче всего (и ведь вполне правдоподобно!) успех приписывать трудолюбию. Говорили: «Иван Михайлович перед каждой лекцией по три часа над конспектом просиживает, обложившись книгами на трех языках и ни с кем словом не перемолвившись».
Все так и было…
Он выходил к доске быстрым шагом, но говорить начинал неторопливо, со старательной внятностью и строго. Дело в том, что он знал: стоит ему увлечься — начнет сильно окать, грузно жестикулировать, а он этого стеснялся. Он стеснялся некоторых своих простонародных привычек, от которых не мог отделаться, например, в смущении быстро-быстро и лукаво тер указательным пальцем нос. Через минуту забывал все на свете: и окал, и размахивал руками, и нос теребил! Он шагал между доской и партой, неожиданно умолкал: «Понятно? Нет, ответьте мне, не задумываясь, интересно?» — спрашивал в тревоге.
Он импровизировал; неожиданные для него самого сопоставления и ассоциации возникали в мозгу его; он кидался к доске, спешил начертить разрезы; мелок шумно крошился. Новости, узнанные накануне в главке, статья в свежем номере научного журнала — все вплеталось в лекцию и обогащало ее. Он творил на лету; это становилось слушателям все яснее и захватывало их; кто знает, может быть, немало идей родилось У него именно во время чтения лекций. Таково было своеобразное свойство его мышления, и оно делало лекции необычайно интересными.
Общеизвестен следующий эпизод (должно быть, уникальный в мировой науке, даже курьезный по-своему). Профессор А.Д. Архангельский работал с Иваном Михайловичем в ОККМА. Губкин склонил его заняться проблемами нефти. Тот согласился и, чтобы поближе познакомиться с предметом, посетил аудиторию Горной академии, когда в ней царил Губкин. Он был так захвачен рассказом, что на следующую лекцию привел всех своих ассистентов, аспирантов и лаборантов. И вся эта шумная компания появлялась на каждой лекции, почтительно конспектировала и прослушала весь годичный курс!
(Разумеется, тут сказалась и неподдельная скромность Андрея Дмитриевича: вскорости он был выбран академиком! По нефти он потом действительно представил несколько оригинальных монографий; дружба Губкина и Архангельского никогда ничем не омрачалась. В далекой молодости Андрей Дмитриевич был отлучен за вольнодумие от университета, и случись же так: попал гувернером в Ясную Поляну, в семью Льва Николаевича Толстого. В дневнике Софьи Андреевны упоминается Архангельский. Год в Ясной Поляне наложил отпечаток на всю жизнь его. Он был интеллигент до мозга костей, незлобив, несуетлив. Иногда Губкин и Архангельский совершали совместные геологические поездки.)
Губкин занимался подолгу, готовясь к лекции: это удостоверено многими. Если бы он просто подновлял свои записи или — того хуже — затверживал бы их, едва ли бы он чем особенным отличался от многих прочих толковых и красноречивых преподавателей. В том-то дело и заключалось, что тема предстоящего выступления перед студентами была для него только поводом углубленно поразмыслить над новым материалом, над евежими, еще не объясненными фактами мировой разведки и мировой научной мысли; год от году тема каждой лекции обрастала новейшими данными, так что в конце концов в уме и в бумагах Ивана Михайловича накопился громадный материал, и, обработав его, он издал на сорока печатных листах книгу «Учение о нефти». Она была признана классической сразу по выходе из типографии.