АС: Я тебе сказал уже. Езжай к памятнику Героям Плевны или там в "Дары моря", найди себе педика и резвись.
АХ: Слушай, ну нельзя же быть таким обскурантом. Я сама читала, даже в дикой природе есть гомосексуальные животные. Овцы. Обезьяны.
АС: Насчет обезьян, по-моему, аргумент вообще не в пользу голубых.
АХ: Да, хорошо тебя подковали. Не перекуешь. Что это у тебя за кассета в руках?
АС: "Ромео и Джульетта".
(Слышно, как я презрительно фыркаю.)
АХ: Выкинь ее в мусор.
АС: А давай еще разик посмотрим?
АХ: Ну сколько можно.
АС: Самый последний. Давай, а? Ты прямо вылитая Джульетта в этой маечке.
АХ: Что с тобой поделаешь, Ромео. Давай. Только с одним условием.
АС: С каким?
АХ: Потом будет "Малхоланд Драйв".
АС: Р-р-р!
АХ: Милый, ты что? Ты уже?
АС: Р-р-р!
АХ: Сейчас, сейчас. Ставлю. Я этот фильм наизусть скоро выучу. Две равно уважаемых свиньи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья...
АС: У-у-у!
АХ: Это не о тебе, волчина. Расслабься. Это Шекспир. Кстати, насчет свиньи. Я не помню, говорила я тебе или нет. Свинья не может смотреть в небо, у нее шея так устроена. Представляешь, какая метафора? Просто не может, и все. Она даже не знает, наверное, что оно есть...
*
Любовь и трагедия идут рука об руку. Про это писали Гомер и Еврипид, Стендаль и Оскар Уайльд. А теперь вот моя очередь.
Пока я не узнала на собственном опыте, что такое любовь, я считала ее неким специфическим наслаждением, которое бесхвостые обезьяны способны получать от общения друг с другом дополнительно к сексу. Это представление сложилось у меня от множества описаний, которые я встречала в стихах и книгах. Откуда мне было знать, что писатели вовсе не изображают любовь такой, какова она на деле, а конструируют словесные симулякры, которые будут выигрышней всего смотреться на бумаге? Я считала себя профессионалом в любви, поскольку много столетий внушала ее другим. Но одно дело пилотировать летящий на Хиросиму "Б-29", а совсем другое - глядеть на него с центральной площади этого города.
Любовь оказалась совсем не тем, что про нее пишут. Она была ближе к смешному, чем к серьезному - но это не значило, что от нее можно было отмахнуться. Она не походила на опьянение (самое ходкое сравнение в литературе) - но еще меньше напоминала трезвость. Мое восприятие мира не изменилось: Александр вовсе не казался мне волшебным принцем на черном "Майбахе". Я видела все его жуткие стороны, но они, как ни странно, лишь прибавляли ему очарования в моих глазах. Мой рассудок примирился даже с его дикими политическими взглядами и стал находить в них какую-то суровую северную самобытность.
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному. Она сделала мое сердце легким и пустым, как воздушный шар. Я не понимала, что со мной происходит. Но не потому, что поглупела - просто в происходящем нечего было понимать. Могут сказать, что такая любовь неглубока. А по-моему, то, в чем есть глубина - уже не любовь, это расчет или шизофрения.
Сама я не берусь сказать, что такое любовь - наверно, ее и Бога можно определить только по апофазе, через то, чем они не являются. Но апофаза тоже будет ошибкой, потому что они являются всем. А писатели, которые пишут о любви, жулики, и первый из них - Лев Толстой с дубиной "Крейцеровой сонаты" в руках. Впрочем, Толстого я уважаю.
Откуда мне было знать, что наше романтическое приключение окажется для Александра роковым? Оскар Уайльд сказал: "Yet each man kills the thing he loves..."
[28]
Этот писатель жил в эпоху примитивного антропоцентризма, отсюда и слово "man" (да и сексизм тогда тоже сходил с рук, особенно геям). Но в остальном он попал в точку. Я погубила зверя, the Thing. Красавица убила чудовище. И орудием убийства оказалась сама любовь.
Я помню, как начался тот день. Проснувшись, я долго лежала на спине, поднимаясь из глубин очень хорошего сна, которого никак не могла вспомнить. Я знала, что в таких случаях надо лежать не шевелясь и не открывая глаз, в той самой позе, в которой просыпаешься, и тогда сон может всплыть в памяти. Так и случилось - прошло около минуты, и я вспомнила.
Мне снился фантастический сад, залитый солнцем и полный птичьего щебета. Вдали виднелась полоса белого песка и море. Передо мной была отвесная скала, а в ней пещера, закрытая каменной плитой. Мне следовало сдвинуть эту плиту, но она была тяжелой, и я никак не могла этого сделать. Собравшись с силами, я уперлась ногами в землю, напрягла все мышцы и толкнула ее. Плита отвалилась в сторону, и открылась черная дыра входа. Оттуда потянуло сыростью и застарелым смрадом. А затем из темноты навстречу солнечному дню пошли курочки - одна, другая, третья... Я сбилась со счета, так много их оказалось. Они все шли и шли к свету и счастью, и ничто теперь не могло им помешать - они поняли, где выход. Я увидела среди них ту, свою - коричневую с белым пятном, и помахала ей лапой (во сне вместо рук у меня были лапы, как во время супрафизического сдвига). Она даже не посмотрела на меня, просто пробежала мимо. Но мне совсем не было обидно.
Какой удивительный сон, подумала я и открыла глаза.
На стене дрожало пятнышко солнечного света. Это было мое виртуальное место под солнцем, доставшееся мне безо всякой борьбы - его давало маленькое зеркальце, которое отбрасывало на стену падавший сверху луч. Я подумала об Александре и вспомнила о нашей любви. Она была так же несомненна, как этот подрагивающий желтый зайчик на стене. Сегодня между нами должно было произойти что-то немыслимое, что-то по-настоящему чудесное. Еще не обдумав, что я ему скажу, я потянулась за телефоном.
- Алло, - сказал он.
- Здравствуй. Я хочу тебя видеть.
- Приезжай, - сказал он. - Но у нас мало времени. Вечером я вылетаю на север. Есть всего часа три.
- Мне хватит, - сказала я.
Такси везло меня медленно, светофоры не переключались целую вечность, и на каждом перекрестке мне казалось, что еще несколько секунд ожидания, и мое сердце выскочит из груди.
Когда я вышла из лифта, он снял с лица повязку и втянул носом воздух.
- Я, наверно, никогда не привыкну к тому, как ты пахнешь. Вроде бы я это помню. И все равно каждый раз оказывается, что в моей памяти хранится совсем другое. Надо будет выдрать у тебя несколько волосков из хвоста.
- Зачем? - спросила я.
- Ну... Буду носить их в медальоне на груди, - сказал он. - Иногда доставать и нюхать. Как средневековый рыцарь.
Я улыбнулась - его представления о средневековых рыцарях были явно почерпнуты из анекдотов. Возможно, что именно поэтому они были довольно похожи на правду. Конечно, рыцари носили в медальонах волосы не из хвоста - кто ж им даст, - но в целом картина была достоверной.
Я заметила возле дивана незнакомый предмет - торшер в виде огромной рюмки от мартини. Это был утыканный лампочками конус, поднятый на высокой тонкой ножке.
- Какая красотища. Откуда это?
- Подарок оленеводов, - сказал он.
- Оленеводов? - удивилась я.
- Точнее, руководства оленеводов. Смешные пацаны из Нью-Йорка. Хороший, да? Как глаз стрекозы.
Мне до такой степени захотелось броситься на него и сжать в объятиях, что я еле удержалась на месте. Я боялась - стоит мне сделать к нему еще шаг, и между нами ударит сноп искр. Видимо, он тоже что-то почувствовал.
- Ты сегодня какая-то странная. Случайно ничего не глотала? Или не нюхала?