Но ностальгия до сих пор гонит меня иногда на Востряковское кладбище - просто походить по аллеям, подумать о вечном. Смотришь на кресты и звезды, читаешь фамилии, глядишь на лица с выцветших фотографий и думаешь: сколько понял о жизни Койфер... А сколько Солонян... А сколько поняла о ней чета Ягупольских... Все поняли, кроме самого главного.
И как их, бедных, жаль - ведь главное было так невыразимо близко.
До приезда в Россию я несколько сотен лет прожила в ханьской могиле недалеко от места, где стоял когда-то город Лоян. В могилке было две просторных камеры, в которых сохранились красивые халаты и рубахи, гусли-юй и флейта, масса всякой посуды - в общем, все нужное для хозяйства и скромной жизни. А приближаться к могиле люди боялись, поскольку шел слух, что там живет лютая нечисть. Это было, если отбросить излишнюю эмоциональность оценки, сущей правдой.
В те дни я интенсивно занималась духовными упражнениями и вела общение с несколькими учеными людьми из окрестных деревень (китайские студенты со своими книгами обычно жили в сельской местности, экзамены ездили сдавать в город, а потом, отслужив свой срок чиновником, возвращались в семейный дом). Некоторые из них знали, кто я такая, и докучали мне расспросами о древних временах - правильно ли составлены летописи, нет ли ошибок в хронологии, кто организовал дворцовый переворот три века назад и так далее. Приходилось напрягать память и отвечать, потому что в обмен ученые мужи давали мне старинные тексты, с которыми мне иногда надо было свериться.
Другие, посмелее духом, приходили ко мне в гости поразвратничать среди древних гробов. Китайские художники и поэты ценили уединение с лисой, особенно по пьяной лавочке. А утром любили проснуться в траве у замшелого могильного камня, вскочить и, крича от ужаса, бежать к ближайшему храму с распущенными на ветру волосами. Это было очень красиво - смотришь из-за дерева, смеешься в рукав... А через пару дней приходили опять. Какие тогда жили возвышенные, благородные, тонкие люди! Я и денег с них часто не брала.
Эти идиллические времена пролетели быстро, и от них у меня остались самые хорошие воспоминания. Куда бы меня потом ни бросала жизнь, я всегда слегка тосковала по своей уютной могилке. Поэтому для меня было радостно переселиться в этот лесной уголок. Мне казалось, что вернулись старые дни. Двойная нора, где мы жили, даже планировкой напоминала мое древнее прибежище - правда, комнаты были поменьше, и теперь мои дни проходили не в одиночестве, а с Александром.
Александр освоился на новом месте быстро. Его раны зажили - оказалось достаточно обернуться собакой на ночь. Утром он так и остался ею - отправился на прогулку по оврагу. Я была рада, что он не стесняется этого тела - оно его, похоже, даже развлекало, как новая игрушка. Нравилась ему, видимо, не сама эта форма, а ее устойчивое постоянство: волком он мог быть только короткий промежуток времени, а собакой - сколько угодно.
Больше того, эта черная собака даже могла кое-как говорить - правда, она выговаривала слова очень смешно, и сначала я хохотала до слез. Но Александр не обижался, и вскоре я привыкла. В первые дни он много бегал по лесу - знакомился с окрестностями. Я опасалась, что из-за своих амбиций он может пометить слишком большой кусок леса, но побоялась оскорбить его самолюбие, сказав ему об этом. Да и постоять за себя в случае чего мы могли. "Мы"... Я никак не могла привыкнуть к этому местоимению.
Наверно, потому, что наше жилье напоминало о месте, где я столько лет совершенствовала свой дух, мне захотелось объяснить Александру главное из понятого мною в жизни. Мне следовало хотя бы попробовать - иначе чего стоила моя любовь? Разве я могла бросить его одного в ледяном гламуре этого развивающегося ада, который начинался сразу за кромкой леса? Мне следовало протянуть ему хвост и руку, потому что, кроме меня, этого не сделал бы никто.
Я решила открыть ему сокровенную суть. Для этого требовалось, чтобы он усвоил несколько новых для себя идей - и по ним, как по ступеням, поднялся к высшему. Но разъяснить даже эти начальные истины было трудно.
Дело в том, что слова, которые выражают истину, всем известны - а если нет, их несложно за пять минут найти через Google. Истина же не известна почти никому. Это как картинка "magic eye" - хаотическое переплетение цветных линий и пятен, которое может превратиться в объемное изображение при правильной фокусировке взгляда. Вроде бы все просто, но сфокусировать глаза вместо смотрящего не может даже самый большой его доброжелатель. Истина - как раз такая картинка. Она перед глазами у всех, даже у бесхвостых обезьян. Но очень мало кто ее видит. Зато многие думают, что понимают ее. Это, конечно, чушь - в истине, как и в любви, нечего понимать. А принимают за нее обычно какую-нибудь умственную ветошь.
Однажды я обратила внимание на крохотный серый мешочек, висевший у Александра на груди на такой же серой нитке. Я догадалась, что цвет был подобран в тон волчьей шерсти - чтобы мешочек не был виден, когда он превращался в волка. Но теперь, на черном, он был заметен. Я решила спросить его об этом вечером, когда он будет в благодушном настроении.
Он имел привычку выкуривать перед сном вонючую кубинскую сигару, Montecristo III или Cohiba Siglo IV, я знала названия, потому что бегать за ними приходилось мне. Это было лучшее время для разговора. Если кто не знает, курение приводит к мозговому выбросу допамина - вещества, которое отвечает за ощущение благополучия: курильщик берет это благополучие в долг у своего будущего и превращает его в проблемы со здоровьем. Вечером мы устроились на пороге нашего жилища, и он закурил (дымить внутри я ему не разрешала). Дождавшись, когда сигара сгорит наполовину, я спросила:
- Слушай, а что у тебя в этом мешочке на груди?
- Крест, - сказал он.
- Крест? Ты носишь крест?
Он кивнул.
- А зачем ты его прячешь? Ведь теперь можно.
- Можно-то можно, - сказал он. - Только он мне грудь прожигает, когда превращаюсь.
- Больно?
- Не то чтобы больно. Просто каждый раз паленой шерстью пахнет.
- Хочешь, я тебя мантрочке одной научу, - сказала я. - Тогда никакой крест тебе ничего больше прожигать не будет.
- Ну вот еще. Стану я твои бесовские мантрочки читать, чтобы крест мне грудь не жег. Ты чего, не понимаешь, какой это грех будет?
Я поглядела на него с недоверием.
- Погоди-ка. Ты, может быть, и верующий?
- А то, - сказал он. - Конечно, верующий.
- В смысле православного культурного наследия? Или всерьез?
- Не понимаю такого противопоставления. Это ведь про нас в Священном Писании сказано "Веруют и трепещут". Вот и я - верую и трепещу.
- Но ведь ты оборотень, Саша. Значит, по всем православным понятиям, тебе дорога одна - в ад. Зачем, интересно, ты себе такую веру выбрал, по которой тебе в ад идти надо?
- Веру не выбирают, - сказал он угрюмо. - Как и родину.
- Но ведь религия нужна, чтобы дать надежду на спасение. На что же ты надеешься?
- Что Бог простит мне темные дела.
- И какие же у тебя темные дела?
- Известно какие. Образ Божий потерял. И ты вот...
Я чуть не задохнулась от негодования.
- Значит, ты считаешь меня не самым светлым и чистым, что есть в твоей волчьей жизни, а, наоборот, темным делом, которое тебе искупать придется? Это меня? Тебе, волчина позорный?
Он пожал плечами.
- Я тебя люблю, ты знаешь. Дело не в тебе лично. Просто живем мы с тобой, того...
- Что - того?
Он выпустил клуб дыма.
- Во грехе...
Мой гнев моментально угас. Вместо этого мне стало так весело, как давно уже не было.
- Так, интересно, - сказала я, чувствуя, как по горлу поднимаются пузырьки смеха. - Я, значит, твой грех, да?
- Не ты, - сказал он тихо, - а это...
- Что?
- Хвостоблудие, - сказал он совсем тихо и опустил глаза.
Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя - он делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что из-за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он, значит, и термин придумал.
- Только не обижайся, - сказал он. - Я тебе честно все говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.
- Да, - сказала я, - ты прав. Просто все это как-то неожиданно.