Нет, не только порохом пропах этот день...
Братья мои! Бойцы самой Великой и самой страшной войны! Наденьте чистые рубахи, не пейте горькую до потери человеческого облика в этот и без того скорбный день, повспоминайте, помолитесь, кто еще не разучился молиться, не разучился уважать себя и тех, кто спит вечным сном в земле или неприютно, сиротски валяется по лесам и болотам нашей необъятной родины, с большим опозданием, с позором, со стоном вспомнившей о таких утраченных, святых словах, как милосердие и любовь к ближнему своему.
О молодежи я имею очень отдаленное представление, но вижу, что она бродит, ищет свою долю и не хочет повторять нашей рабской судьбы. Исполать ей!
Никогда не думал ни о каком читателе, как вероятно, мои земляки, возившие швырковые дрова на красноярский базар, мало думали о том, кто ими обогреется и в какой печи сожжет. Я тоже выпускаю свою "продукцию", не прицеливаясь и не прицениваясь к "покупателю". Судя по письмам, читатели у меня есть и в городе, и в деревне, читатели стоящие, что меня, конечно, радует и помогает, пышно говоря, в труде.
"Книга памяти" и вообще всякого рода юбилейные издания, статьи - у нас носят казенный характер. Издатели из кожи лезли и лезут, чтоб было в этих книгах все "идейно", а уж насчет правды и занимательности думать времени не оставалось. Такие вот жестокие стихи окопного землеройки, написанные зимою 42-го года тех "памятных", ни за что бы не печатали и не напечатают.
Мы на шарике пустом,
Мы на шарике земном.
Под мороженым листом
В землю брошены зерном.
Ах, какой холодный шарик!
Под рубахой ветер шарит,
Снег не греет, смех не греет
Греет зуд, собачий зуд:
Вши от холода звереют
Кости мерзлые грызут...
Ну вот и добились неизбежного результата: благостно- умильные, юбилейные издания почти никто не читает. И правильно делают люди, добавлю я от себя, очень правильно.
Зачем дорогое время понапрасну терять и запудренные мозги еще больше пудрить, лучше снять с полки книгу классика и сотворить праздник для души.
Моя книга о войне находится в стадии черновика.
Я заметил: утомленные и раздраженные наши читатели, живущие трудной жизнью, в бесконечной и жуткой борьбе с нуждою, быстро утомились и "лагерной" литературой. Навидавшиеся страшного в повседневной жизни, они еще больше начали тупеть и глохнуть от этой "лавины", и как это случалось уже не раз с усталыми, растерзанными нуждой людьми, читатели наши непременно потянутся к мелодраме, к сусальненько-сексуальному, бездумному.
Читателям непременно захочется сладенького, красивой сказочки, чтобы забыться, уйти от жуткой, давящей действительности.
И они получат то, чего жаждут. В искусстве всегда было достаточно угодливо расшаркивающихся "творцов-официантов" - "что изволите?".
И наши музыка, кино и театр в готовности своей потрафить публике опередили даже такую, наторевшую в угодничестве, литературу, как современная советская.
Роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба" - книга сырая, незавершенная, рассудочная. Судя по блистательно написанным кускам в гетто, она действительно обещала сделаться той книгой, за которую поспешила ее выдать определенная часть нашей критики и писателей, убеждая доверчивого читателя в том, что это "выше Льва Толстого".
Но словоблудием нас не удивишь и не очаруешь, раз прочитанного Толстого можно помнить и пересказывать всю жизнь.
Из романа Гроссмана, прочитанного год назад, не помню ничего, хотя на память до сих нор не жалуюсь, а замечательный рассказ "Тиргартен" того же автора, прочитанный в шестидесятых годах, помню и по сей день.
Закончить беседу мне бы хотелось стихотворением Николая Панченко, того самого, что я уже вспомнил в начале беседы. Это стихотворение написано в 1944 году.
Душа завязана узлом,
И не прямьм, а бабьим,
Торчат неведомо куда короткие концы
Давно мы не работаем и вроде как не грабим
Но день и ночь жуем и пьем
Бездомные юнцы.
За что же кормишь ты меня и балуешь любовью
Ободранная, нищая, голодная страна?
Я начинаю понимать, что кровью, только кровью!
за этот пир, за этот спирт
Заплачено сполна.
1985