Славе и Люсе.
С площади мы свернули в большой двор, уставленный машинами. Тогда я, конечно, не знал, чем отличаются такие машины от всех остальных, обыкновенных; различия не видны, зато слышны.
Подошли к парадному, вошли, за первой дверью вторая, рядом звонок. Я вопросительно посмотрел на Ткача.
— У вас ключ?
— Нет, ключ не нужен, — он показал глазами на обычную на вид дверную ручку.
Дверь открылась, и я первым вошел в большую комнату.
Моя служба в КГБ началась.
Было 12 сентября 1958 года.
Я родился в 1939 году в Нью-Йорке, где в то время работали мама и отец. Оба они были сотрудниками НКВД; я до сих пор почти ничего не знал об их работе; отец умер в 1950 году 38-летним — мне было 12 лет, и на подобные темы, конечно, со мной не говорили.
Мама после смерти отца ушла с оперативной работы и до ухода на пенсию работала медицинской сестрой в поликлинике КГБ, лишь однажды она обмолвилась, что во время войны они с отцом служили под руководством Райхмана; очевидно, это было ВГУ — 2-е Главное управление — контрразведка.
О Райхмане я прочитал в прессе совсем недавно, как оказалось, он имел косвенное отношение к трагедии в Катыни — наступило время разоблачений, и в статье приводились ответы Райхмана на вопросы журналиста. То есть журналисту казалось, что он излагает ответы: отвечая, Райхман не говорил ничего.
Большая комната, нечто вроде прихожей. Видно, что двумя коридорами она соединяется с другими помещениями. Слева — стеклянная перегородка, за ней стол с десятком телефонов различных цветов и моделей, сейфы, ящики с какими-то ячейками, на стене — карта Москвы. За столом стоял человек лет 50-ти, говоривший сразу по двум телефонам; он цепко посмотрел на меня.
— Новичок, — коротко сказал Ткач, и мы направились в глубь помещения, которое оказалось неожиданно большим (позднее я узнал еще и о втором этаже).
— Сейчас познакомлю с начальником отделения. Полковник Гольперт — отличный мужик.
Гольперт был высокий, плотный, красивый, седой. Сейчас я сравнил бы его с Донатасом Банионисом. Он крепко пожал мне руку, кивком головы отпустил Ткача и, выйдя из-за стола, внимательно меня осмотрел.
— Рост у тебя великоват — маскироваться придется. Ну, расскажи что-нибудь о себе.
Что там было рассказывать! 19 лет, окончил среднюю школу, год учился в медучилище, работал речником, грузчиком, вот и все…
— Мне сказали, ты по-английски говоришь хорошо. Это может пригодиться. Любишь читать? Занимаешься спортом? Наверное, захочешь дальше учиться? Здесь это непросто…
Потом-то я понял, почему.
— А работе начнешь учиться завтра. Учить тебя будет Михаил Иванович Бирюков, старый, опытный сыщик. Иди, найди Ткача, пусть он покажет тебе отдел.
Да, это был один из отделов УОДК — Управления по охране дипкорпуса при ВГУ. И, как я понял позднее, скорее, не по охране, а по слежке за дипломатами, иностранными туристами, которых приезжало к нам все больше и больше, представителями фирм, сотрудниками авиакомпаний и за кем угодно еще.
Каждый из таких отделов, разбросанных по Москве, занимал конспиративную квартиру, в обиходе называвшуюся «Кукушка», в которой можно было разместить человек 150 сотрудников НН — наружного наблюдения, «наружки», — специалистов по слежке, которых в литературе и кино часто изображают с известной долей презрения к «шпикам», «филерам», «топтунам» и как еще их там называют…
Их трудную и сложную, часто виртуозную работу интересно и с большим уважением описывает один из любимейших моих авторов — Джон ле Карре, сам в прошлом спецслужбист. Он называет их «лэмплайтерз» — фонарщики, до сих пор не знаю, почему. Много лет спустя, переписываясь с литературными агентами Джона ле Карре, все время хотел узнать это, да так и не собрался.
Разведчики службы наружного наблюдения — мужчины и женщины — чаще всего люди обычной внешности; красавицы и красавцы перед выходом «на пост» маскируют свою красоту… Они должны быть незаметны в толпе, даже если толпы нет, даже если вокруг вообще нет никого. Так же неприметна их одежда.
Хотя значительная часть слежки ведется в машинах, приходится немало и «топать», поэтому удобная, прочная обувь в особом почете у «наружников». Они берегут ноги, и на этот счет было немало шуток — в КГБ вообще любили и умели посмеяться над собой. Бирюков — маленький, коренастый, с огромным носом и близко посаженными глазами, в первый же день моей учебы без тени улыбки спросил:
— Ты вот когда спишь, у тебя что на подушке?
— Голова, — недоумевая, промямлил я.
— А теперь клади туда ноги. Это, понимаешь, теперь самая главная часть твоего организма…
Мы стояли в комнате техников, где утром, в середине дня и перед наступлением ночи смены наружной разведки получали и проверяли технику: носимые под мышкой радиостанции, вмонтированные в одежду, портфели или дамские сумочки маленькие фотоаппараты, аппаратуру для скрытой киносъемки — видео еще только созревало где-то далеко от нас… Брали и запасную одежду для маскировки — в ходу были выворотные куртки и плащи — каждая сторона другого цвета. При выходе из комнаты техников висело большое зеркало, перед которым проверяли, хорошо ли пригнана одежда, не торчат ли из-под нее провода или манипуляторы каких-либо «оперустройств».
В течение нескольких месяцев меня обучили пользоваться опертехникой. Необходимо было назубок знать расположение посольств и других иностранных представительств, подъезды и подходы к ним, прилегающие улицы и переулки, типовые маршруты передвижения дипломатов и интуристов по городу, наизусть — запретные для иностранцев зоны Подмосковья, линии метро, а в центре города — все основные проходные дворы.
Хорошо зная огромную сеть проходных дворов центра Москвы, можно перехватывать объект наблюдения не только пешком, но и в машине. Наблюдаемые, в свою очередь, используют «проходники» для отрыва от наблюдателей.
Автомобили «наружки» и их водители — «специальная песня». Слежка за объектом, передвигающимся в машине, требует от наблюдателей оставаться незаметными для него (и желательно для всех остальных), не нарушая при этом правил дорожного движения. Это почти невозможно; трудности наблюдения многократно возрастают, когда наблюдаемый знаком с методами обнаружения слежки и применяет их для отрыва от нее.
Слежка нередко бывает достаточно опасна: чтобы не «мозолить глаза» объекту наблюдения, «наружникам» приходится то далеко отставать, то, прячась от объекта, двигаться по параллельным улицам и переулкам, резко меняя скорость движения, проноситься проходными дворами, иногда выезжать на тротуары, «пролетать» на красный свет светофоров.
Поэтому обычные машины советских марок, конечно, не годились: от них легко уходили бы «форды», «шевроле» и «мерседесы» наших «клиентов» — сотрудников зарубежных резидентур в Москве.
В конце 50-х — начале 60-х годов «наружка» работала либо на «Волгах» со слегка усиленными двигателями, либо на любимых тогда всеми сыщиками «шестерках»; стандартные «Победы» — сейчас их, наверное, мало кто и помнит, оснащались шестицилиндровыми двигателями сначала от грузовиков ГАЗ, а позже — от роскошных по тем временам ЗИМов. Получался верткий, опасно быстрый гибрид, который легко брал с места 60–70 км в час, плохо «держал дорогу» — особенно зимой, и устрашающе грохотал при больших оборотах двигателя в тоннелях и под мостами.
От этой машины практически невозможно было оторваться; кроме того, за рулем сидели бывалые сыщики, которые периодически проходили специальные стажировки и, получая допуски для работы на спецмашинах, должны были накатать определенное количество учебных часов подобно летчикам, осваивающим новые типы самолетов. Некоторые из них имели практику работы за рубежом: лучшие (или те, у кого были подходящие связи) нередко работали водителями в резидентурах 1-го Главного управления — разведки за рубежом. Там они имели возможность почувствовать, что происходит «на другом конце веревки» — они сами становились объектами наблюдения.
Не знаю, как готовят таких водителей сейчас, но, когда при мне начинают спорить, кто лучше водит машину — таксисты, раллисты или каскадеры, я помалкиваю и делаю невыразительное лицо.
Я знаю, кто лучшие «драйверы» в мире.
Аварии и катастрофы были редки, но случались. Бывало, гибли не только сыщики, но и случайные люди, прохожие и проезжие…
Машины, конечно, были снабжены радиостанциями для связи с отделом, друг с другом и пешими сыщиками. В те времена рации и питание к ним весили довольно много, была и другая техника, которая применялась во время слежки за сотрудниками военных атташатов зарубежных посольств. Эти приборы регистрировали излучения наших военных объектов, и мы старались узнать, какими именно излучениями интересуются военные разведчики.
Чтобы закончить автомобильную тему (почти каждый «наружник» — автомобильный фанат) расскажу о машинах, которые мы получили в середине 60-х годов: стандартные «Волги» оснащались мощными восьмицилиндровыми двигателями от «Чаек» — мы так и звали их — «восьмерки». Разгонялась такая машина мгновенно, легко делала 150–170 км в час, но остановить ее порой бывало непросто: полностью снаряженная и заправленная, с пассажирами, она весила около Зтонн.
Я давно не слышу (шум от выхлопа опермашин не такой, как у всех остальных) этих автомобилей на улицах — наверное, придумали что-нибудь другое, а может быть, обходятся обычными «Жигулями»?
Как вообще люди попадают на работу в спецслужбы, особенно в такие секретные, «негласные» — как НН? Мой пример не типичен: воспитанный в семье чекистов, я и думать не мог о другой карьере, хотя довольно смутно представлял себе сущность оперативной работы, физические и моральные нагрузки и многое другое. Фильмы и книги о ЧК, в которых герои с правильными лицами и усталыми, но добрыми глазами после трудных борений с коварным, отвратительным врагом обязательно одерживали над ним верх, действовали на меня так же вдохновляюще, как и на многих моих сверстников. Работа казалась романтичной, знать о том, что для миллионов людей представляло лишь объект догадок, казалось почетным и возвышало в собственных глазах. Вообще сознание собственной исключительности, пожалуй, наиболее характерная черта (может быть, болезнь?) менталитета любого спецслужбиста. Часто она трансформируется в ощущение превосходства над окружающими, и с этого момента человек становится опасным для общества. К сожалению, далеко не все сотрудники секретных служб понимают это; далеко не все сохраняют способность взглянуть на себя «со стороны и сверху». К некоторым трезвое мышление приходит через долгие годы службы, другие так и выходят на пенсию, не усомнившись ни в чем ни на минуту. Но таких очень мало.
Была и еще одна причина моего поступления на службу в КГБ, осознанная мною, правда, позже.
Когда умер отец, наша семья — мама, двухгодовалый брат и я были сразу отброшены не в нищету, нет, но в опрятную, «достойную» бедность. Кое-что родители привезли «из заграниц» (в основном воспоминания), после отца остались скромные накопленьица, а на нас троих — 13-метровая комната в коммуналке, где, к счастью, соседи были достаточно уживчивы.
Я немало помнил о прежней жизни, например, в Германии, где родители работали после войны несколько лет; в то время я уже учился в школе и третий класс закончил там, в Дрездене. Мне хотелось вернуть нашей семье тот достаток, какой был при отце, хотелось видеть другие города и страны, и, конечно, принадлежать к Ордену.
Что касается карьеры как таковой, я, наверное, был поразительно нечестолюбивым офицером. Полковник в Москве после 33 лет службы — шишка небольшая.
С самого начала службы я заметил, что состав «наружки» делился на две группы — стариков и молодых. Я и несколько десятков моих сверстников попали на эту работу, не отслужив даже в армии. «Наружка» старела: многие были ветеранами войны, служившими в различных армейских разведывательных подразделениях. Война не дала им закончить даже среднюю школу, и для них организовали курсы, после которых экстерном можно было сдать экзамены на аттестат зрелости. Отработав дневную смену и еле волоча ноги от усталости, они тащились на вечерние занятия.
Мы посмеивались над стариками, но и побаивались их: они были старшими, наставниками, и мы во многом от них зависели.