Вообще, судя по разоблаченным и схваченным, бежавшим на Запад предателям из числа сотрудников КГБ, агентам западных спецслужб, американцы обеспечили себе возможность собирать информацию на самой верхушке нашего «монолитного» истэблишмента. И дело здесь, как мне кажется, вовсе не в врожденной испорченности этих людей на почве красивой номенклатурной жизни. Думаю, их психика просто не выдерживала чудовищного несоответствия между тем, что их отцы врали народу с трибун, и тем, что они же говорили за семейным столом.
Как в старом анекдоте: «Где тут у вас доктор «ухо — глаз»?» — «Вам нужен, наверное, доктор «ухо — горло — нос»?» — «Да нет, «ухо — глаз»». — «А в чем дело?» — «Да вот, слышу одно, а вижу другое…»
Все прежние и нынешние наши предводители принадлежат к совершенно специфической группе людей. Практически никто из них никогда ничему толком не учился и ничем не интересовался, кроме как строительством собственной карьеры. Никто из них не может промолвить ни одного толкового слова о музыке, литературе, живописи, театре. Ложь, что они являются авторами книг и даже собраний сочинений, — они и писать-то грамотно не в состоянии.
Лишь в одном из своих основных занятий — лжи — они достигли невероятных вершин. Рейган как-то опрометчиво назвал СССР «Империей зла», но он ошибся, хотя и ненамного. Мы — жители империи лжи, которой пропитано все наше существование от рождения до смерти.
Легкость, с которой они предают то, за что вчера рвали рубахи на своих номенклатурных грудях, потрясает многих. Эти многие просто не представляют себе, что потеряют и во что превратятся все эти власть имущие, отними у них «членовозы», дачи, охрану, царские выезды за рубеж и т. д. Утрата власти для них подобна смерти, и они продолжают врать, теперь уже по-новому — «демократия», «рыночные отношения», «реформы», — любые жупелы годны ради сохранения этой власти. Сейчас они понимают, что теперь только с помощью западных впрыскиваний эту власть можно будет сохранить, и готовы выпрашивать любые кредиты под любые обещания и проценты, твердо зная, что расплачиваться придется не им: запроданы наши, не их, дети, внуки и правнуки.
О себе они на этот раз позаботились наверняка: под завывания о «золоте КПСС» создаются и вывозятся за рубеж капиталы, которые обеспечат (и уже обеспечивают) нашим сладкопевцам безбедную жизнь далеко отсюда, а их детишкам — места в престижнейших университетах и колледжах.
Общество, пронизанное ложью и лицемерием, нищетой и нуворишеством, представляет собой благодатнейшую почву для предательств любых размеров и масштабов. Считавшееся всегда закрытым, железнозанавешенным, оно на самом деле было видно насквозь тем, кто по роду службы или работы обязан был знать правду о нашей стране. Нехватки в перебежчиках, предателях не было никогда за 70 с лишним лет существования СССР. ВЧК — ГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — КГБ отслеживали и отлавливали лишь небольшую их часть, прохлопывая при этом изменников в собственных рядах.
Неужели предательство и изменничество сидят так глубоко в русском сознании? Первым невозвращенцем был Иван Курбский, потом не пожелали вернуться многие из молодых дворян, посланных Петром на учебу в Европу… В каждой книге, каждом фильме о войне фигурирует обязательный предатель. В каждой книге или фильме о коллективизации и индустриализации — вредитель. Во многих фильмах времен «холодной войны» — шпионы, опять же предатели, либо завербованные немцами во время войны, либо американцами — после.
В действительности же бежали помощники вождей, министры и их заместители, послы, разведчики, балерины и писатели, нефтяники и моряки, дипломаты, туристы, пограничники, летчики и Бог знает кто еще. Десятки, может быть, сотни тысяч за 70 лет. Кажется, если не считать исхода евреев из древнего Египта, ни из какой другой страны никогда не бежало, не мечтало убежать или хотя бы уехать на время столько ее граждан. Можно было бы сослаться на какие-то национальные черты, но примерно та же картина наблюдалась и в других «социалистических» странах и до сих пор — на Кубе.
Под монотонное бормотанье о борьбе за мир и коварные происки поджигателей войны наша страна, как теперь известно, накопила чудовищные, уникальные по объему количества вооружений. Наш ВПК и военные, руководство которых хорошо помнило начало войны с немцами, справедливо полагали, что ежесекундная готовность к апокалипсису искупает любые затраты, любые лишения народа, который, кстати, никто и не спрашивал — сколько и чего запасать за его же счет. В нашем же политически полусонном сознании военная опасность представлялась достаточно аморфной и не столь уж вероятной — молодость подкоркой отбрасывала возможность атомной смерти.
…Ранним солнечным утром я не спеша ехал зачем-то в Шереметьево, полностью погрузившись, как говорилось в каком-то рекламном тексте «Дженерал моторса», в приятный процесс управления мощной машиной».
И вдруг мир взорвался нестерпимым блеском, я почти ослеп от света. Рефлекторно принял вправо, остановил машину и, ничего не видя, выключил почему-то зажигание. Я лег на сиденье и стал ждать ударной волны, профессионально отсчитывая секунды. Я недоумевал — что же эти сволочи натворили, почему война все-таки начинается, я же так далеко от дома и ничем не смогу помочь жене и сыну? Накрыта ли Москва? Сбросит ли меня с дороги?
И ничего не случилось. Не успев толком испугаться, я, лежа на сиденье, посмотрел в боковые стекла и увидел, что небо по-прежнему голубое, а ударной волны все нет и нет. Сел, осмотрелся. Машины проезжали мимо меня без признаков паники или спешки, я только ничего не видел через лобовое стекло — оно было покрыто сплошной сеткой трещин.
Видимо, камешек от впереди идущей машины ударил в него, и безосколочное стекло мгновенно превратилось почти в соль — солнечный свет преломился в трещинах и ударил по моим глазам с тысячекратной силой. Я обернул руку тряпкой, найденной в багажнике, проковырял отверстие, через которое мог с грехом пополам видеть дорогу, и поехал дальше. Интересно, что этот случай был мною почти сразу же забыт.
Осенью 1967 года поползли слухи, вскоре подтвердившиеся, об организации в КГБ нового, 5-го Управления. Неофициально его называли «идеологическим» или «Управлением по борьбе с идеологической диверсией». Говорили о том, что общественные науки, культура, искусство будут взяты под жесткий контрразведывательный контроль. Некоторые линии работы и «объекты оперативного обслуживания» 2-го Главного управления должны были перейти в ведение новой службы. Сущность происходившего нам была не вполне ясна, глубинные процессы, протекавшие в СССР и странах «народной демократии» (еще один термин-урод) осознавались весьма туманно. Да и не только нами…
Поговаривали о том, что набирать состав нового управления будут только из числа сотрудников КГБ и ни в коем случае не с «улицы»: дескать, нужны будут только особо проверенные, «идеологически закаленные» кадры.
Мои товарищи по «семерке» и я считали, что «топтунов» в новое управление не возьмут. Почему-то имела место всеобщая уверенность в том, что 5-е Управление будет возвышаться над КГБ и даже проверять лояльность оперсостава других управлений. Даже несколько лет спустя, встречаясь с сотрудниками разведки и контрразведки, я слышал от них версии на этот счет: они считали, что «пятерка» ведет оперативную проверку личного состава КГБ на предмет пригодности к дальнейшей службе и верности идеалам…
Не помню сейчас — кто из руководства, но помню, что нехотя и сквозь зубы, сказал, что со мной хотят поговорить о возможности перехода в 5-е Управление, и дал телефон, по которому я должен позвонить.
Я обсудил эту новость с несколькими близкими товарищами. В основном все повторили то, что я уже слышал: «Не торопись, не мельчи, потерпи. Шесть лет вкалывал как негр, с твоей работоспособностью и знаниями надо ждать возможности перехода в ПГУ — и точка».
Но я хорошо знал, что ни партком, ни начальство ни на какую заведомо интересную работу меня не пустят. Вообще к тому времени сложилась довольно забавная ситуация. Я не конфликтовал с начальством, не нарушал дисциплину, не злоупотреблял спиртным, не имел промахов по работе. Я был одним из весьма неплохих сотрудников: инициативный, умелый, опытный, пользовался доверием и имел некоторый авторитет у подчиненных мне пяти-шести человек, да и не только у них. В семье в то время было внешне все нормально, рос сын, жена успешно работала.
Но я был не такой, как и некоторые мои близкие друзья. В чем это заключалось, мне трудно объяснить. Мы «не то» читали, «не то» смотрели в кино, «не так» одевались, «не о том» говорили и «не над тем» смеялись, не ели глазами начальство и гнули свою линию на партийных собраниях. Она, линия, тоже была «не та».
Кем же я был в то время? 28 лет, девять лет службы в «наружке», за спиной шесть лет учебы в ИНЯЗе и окончание его в числе лучших десяти студентов-вечерников, отец семейства. Старший лейтенант, оперуполномоченный — почти самая низкая должность в табеле о рангах КГБ. Карьера меня не беспокоила — хотелось интересной работы. Или хотя бы более интересной, так как к тому времени романтика ночного сыска и автомобильных гонок улетучилась окончательно. Реальность же не оставляла никаких сомнений — нужно было уходить, и как можно скорее. «Подбивая» итоги своей службы, я пришел к выводу, что из девяти лет в «семерке» примерно пять-шесть были просто потеряны.
Итак, в назначенный день я позвонил по указанному телефону и спросил Лебедева. «Это я», — услышал я мягкий, слегка заикавшийся голос, и мы договорились о встрече в его кабинете 369 в «Доме 2».
Без всякого трепета на этот раз я пришел в знакомое здание и поднялся в кабинет, который нашел не без некоторого труда, к Лебедеву Алексею Николаевичу, начальнику 1-го отделения 1-го отдела только что организованного 5-го Управления. А. Н. был худощав, с узким лицом, гладко зачесанными назад волосами, слегка насмешливыми глазами, в красивом бежевом костюме. Он беспрерывно курил и то стряхивал, то сдувал со стола пепел, падавший на бумаги.
Предложив мне присесть, он прикурил от окурка новую сигарету и сказал:
— Евгений Г-григорьевич, мы рассматриваем вашу кандидатуру на п-предмет работы в нашем отделении. Как вы посмотрите на это?
— Пока искоса, Алексей Николаевич. Расскажите, пожалуйста, чем заниматься-то вы здесь собираетесь? Управление новое, никто о нем ничего не знает. Что, например, Вы планируете мне поручить?
— Ну, п-прежде всего это работа аг-гентурная, она заведомо интереснее того, чем вы сейчас занимаетесь, правда? У нас в отделении будут участки работы по контрразведывательному обеспечению медицины, радио и телевидения, некоторых общественных наук, общественно-культурных связей. Соседнее отделение будет заниматься творческими объединениями — писатели, художники, композиторы. И е-еще одно отделение — разработка уже выявленных антисоветчиков.
В принципе для меня все это было «темным лесом»: об агентурной работе я знал в объеме своей трехмесячной переподготовки в ВШ (как оказалось потом, более чем достаточно для начала), «контрразведывательное обеспечение науки» вообще показалось абракадаброй.
— Ну не науки, конечно, — пояснил Лебедев. — Объектами оперативного обслуживания будут институты Академии наук СССР и соответственно — линии работы. Н-ну, например, вот скоро по линии Института истории приезжает группа английских историков. Они будут участвовать в семинаре наших историков на тему о Второй мировой войне, потом поедут по стране. В-вот нам и интересно узнать, каковы их научные позиции по этим вопросам, о чем они говорят со своими советскими коллегами, кого-нибудь из вас мы включим в состав сопровождающих, чтобы работать с англичанами в качестве, скажем, переводчика. Понятно? В конце концов, Ж-женя, — неожиданно назвал он меня по имени, — ты ведь уже девять лет «топаешь». Ну сколько можно еще, неужели не надоело?
Это был запрещенный прием, вернее, даже два: во-первых, по имени, во-вторых, — «топаешь». А. Н. были нужны люди, я ему сразу понравился, и он использовал свой огромный опыт агентуриста в беседе со мной — я узнал об этом позже от него же. Ко времени нашего знакомства он уже имел большой стаж работы в КГБ — служил на заставе, в «погранцах», как их называли в Комитете, работал в ПГУ и занимал должность консула в Иране (хорошо знал фарси), потом долго служил во 2-м Главке на МИДовской линии — говорили, что не очень удачно.
Я обещал подумать и через короткое время позвонить и сообщить о своем решении, на чем мы и распрощались.
Думать было нечего. Лебедев мне тоже понравился своей интеллигентностью, непохожестью на большинство «семерочных» начальников. О работе он практически не рассказал мне ничего, но подпитанное научной фантастикой воображение уже рисовало мне меня, неторопливо потягивавшего виски с английскими историками в купе первого класса (что такое СВ, я тогда не знал), разоблачавшего их коварные происки по компрометации советской исторической науки.
Но больше всего хотелось перемен. Разведка, контрразведка — это уже не имело принципиального значения. В конце концов, впереди много лет работы, может быть, «разведмечта» еще сбудется. А тут, думалось мне, наконец наступит относительно нормальный режим, работа без смен, может быть, упорядоченный, даже солидный образ жизни…
Я поделился своими соображениями с женой, с несколькими близкими друзьями и, выслушав прежние советы и наставления, позвонил Лебедеву и сообщил о своем согласии.
— Ну и х-хорошо, приходи з-завтра к 11 часам, покажу тебя руководству отдела.
На следующий день, когда я пришел к Алексею Николаевичу, у него на столе уже лежало мое личное дело, и, захватив его с собой, он повел меня к заместителю начальника отдела (начальник еще не был назначен), Виктору Тимофеевичу Гостеву. Как только мы вошли в кабинет, волосы у меня на загривке шевельнулись: я сразу понял, что хозяин кабинета — либо с комсомольской, либо с партийной работы, и не ошибся-таки. Гостев пришел из ЦК ВЛКСМ, где руководил Общим отделом (до сих пор так и не представляю себе, что бы это могло значить — Общий отдел?), причем пришел как раз в 7-й отдел ВГУ, из которого вместе с группой сотрудников «перетек» в 5-е Управление.
Маленького роста, крепенький, он поднялся из-за стола, поздоровался со мной и предложил нам сесть в два низеньких кресла, стоявших у приставного столика. Мне показалось, что эти креслица были поставлены там не без умысла: когда Алексей Николаевич уселся в одно из них, его голова оказалась как раз на уровне груди Гостева. «Когда дают линованную бумагу, пиши поперек», — вспомнилось мне откуда-то, и я уселся на один из стульев, стоявших напротив стола, за которым сидел «шеф». Лебедев с интересом посмотрел на меня и улыбнулся одной стороной лица, не видной начальству.
В ожидании приказа о переводе прошло две-три недели, потом я ходил по отделу с обходным листом, сдавал числившуюся за мной технику, документы, прощался с друзьями и товарищами. Прошелся по второму этажу — кабинеты руководства отдела, машбюро, зал для собраний с неизменным набором фотографий членов Политбюро (Боже, какие лица! Ламброзо увял бы от такой коллекции…), стенной газетой «Дзержинец» и стареньким пианино в углу. Высокие гофрированные потолки — наверное, в прошлом это было какое-то складское помещение. Стены традиционного зеленого цвета.
Я вспомнил, как заполнял многочисленные анкеты в тихом особнячке недалеко от Самотечной площади. Особняк был старый, сейчас в таких размещают маленькие посольства. Я обратил внимание на то, что высокие красивые двери были, как и стены, выкрашены в буро-коричневый цвет, причем краской небрежно мазали и по медным старинным ручкам, и по выключателям, и по проложенным поверх стен проводам. Основную, как сейчас помню, на 18 листах анкету я заполнял наверху, в мансарде. Оглядевшись, я решил удовлетворить свое любопытство и, достав перочинный нож, стал аккуратно, слой за слоем, снимать краску с дверного наличника. Через несколько минут я убедился в правильности своих предположений: из-под краски выглянуло настоящее дерево — изумительного тона темно-вишневый цвет…
Зашел в комнату технарей и поболтал с ними. Один из них, брат известного спортивного комментатора, впоследствии стал большим начальником, другой уволился из КГБ, и я не раз встречал в прессе его хроникальные фотографии — он был блестящим спецом в этой области.
Заглянул к дежурному по отделу — обычный треск телефонов, журнал для записей местонахождения объектов слежки — каждая бригада сообщает о перемещениях «клиентов» и регулярно выходит на связь либо по телефону, либо по радио. Там же в ячейках лежат удостоверения МУРа и КГБ, которые после окончания работы сдаются дежурному — домой их брать можно только в исключительных случаях. Там же хранится и оружие — в специальном сейфе десятка три пистолетов и патроны к ним. В дежурные обычно попадают сотрудники НН, по возрасту и выслуге уже готовые «к выходу» на пенсию.
Да, все это оставалось позади, и возврата быть не могло.
Летний зной под жестяной крышей очередного наблюдательного пункта, дождливая ночь, промокший насквозь плащ и маячащая впереди фигура «клиента», визг терзаемых на вираже покрышек, бессонные ночи и холодные, одинокие утра, когда все еще спят и долго еще будут спать. «Ох, рано встает охрана…» Долгая, на метро и трамвае, дорога в институт и обратно, занятия на кухне коммуналки, экзамены, бессонница, ставшая привычной, потрескивающая рация и свист тональных сигналов в ней, «травля» на базах и глаза, покрасневшие от оптики ночного видения, возвращение домой под утро промозглым осенним днем, инструктажи перед выходом на пост и писанина после окончания смены, надутые физиономии в парткоме Управления, череда быстро сменявших друг друга начальников, изредка хороших, но чаще — плохих, лица немногих друзей и многих товарищей — девять лет жизни.
Я в последний раз подошел к двери отдела. Изнутри она открывалась не как снаружи, не надо было… потом… Нужно было просто…
Я вышел и плотно закрыл за собой дверь «семерки».
Контрразведка — это институированное недоверие…
Контрразведка — это институированное недоверие…
21 сентября 1967 года я вышел на работу в 1-е отделение 1-го отдела 5-го Управления. Вошел в «Дом», поднялся на пятый этаж к Лебедеву.