«Пойдем, отведу к ребятам». Пришли в комнату 547, в которой мне предстояло трудиться. В комнате было трое. Лебедев представил меня, продребезжал в мой адрес что-то любезное, сказал заглянуть через полчаса и, окутанный табачным дымом, удалился. Я хорошо помню всех троих и сейчас.
Федор Иванович К., темноволосый, с большими залысинами, живыми цепкими глазами, хорошо сложен, широкие запястья — признак физической силы. Видно сразу, что неглуп и непрост, даже хитер. Сдержан, ироничен, пытается выглядеть интеллигентнее, чем есть на самом деле, и не без успеха: дает о себе знать определенная внутренняя культура. Не употребляет бранных выражений, опрятно одет, свежая сорочка. Участок работы — культурно-общественный обмен (я понятия не имел, что это такое, но именно «обмен» мне и предстояло унаследовать от Федора Ивановича; как крупно мне повезло, я, конечно, не понимал).
Анатолий Сергеевич С. Позже я узнал, что иначе, чем «Черный» его в Управлении за глаза и не звали: черноволосый, смуглый, весь какой-то кубический, налитой огромной физической силой, которая так и прет из него. Движения быстрые, ходит почти бегом, шепелявит, речь малограмотная, манеры жуткие — может в любую минуту почесать самые неожиданные места, беспрестанно цвыкает зубом, всегда лезет посмотреть через плечо пишущего или читающего, вмешивается в любой разговор, перебивая говорящих и только что не расталкивая их руками. По телефону обычно орет, орать любит, и работать в одном с ним кабинете очень нелегко. Мгновенно тишает и вообще меняется в присутствии любого начальства — черта, которая меня сразу насторожила, и не зря, ох как не зря! Участок работы — спорт.
Владимир Иванович К. — здоровенный, почти лысый, лицо и движения, как у крупной человекообразной обезьяны. Добрый, всегда готов расплыться в улыбке, в разговорах часто поминает Вену, где работал недолго по линии ПГУ, из которого, судя по всему, его «попросили». Тоже шумный, но не скандальный. Судя по всему, из интеллигентной семьи, брат — довольно известный музыкант из Большого. Единственный из работающих в комнате немного говорит по-английски, но мои пижонские попытки «потарахтеть на языке» не поддерживает — стесняется. В одежде и манерах признаки некоторой потрепанности. Участок работы — некоторые из институтов общественных наук.
Все трое — выходцы из 2-го Главного управления, которое, как и другие подразделения КГБ, «делегировало» часть своих сотрудников в новое 5-е. Мои соседи по комнате принадлежали к старшему поколению чекистов, у каждого 15–17-летний стаж работы в КГБ, они считались грамотными агентуристами. Для таких, как они, перевод в новое Управление означал повышение по службе и какие-то перспективы на будущее, а для таких, как я, — новичков в агентурной работе — вообще начиналась новая жизнь.
Итак, участок работы агентуриста-контрразведчика, мой «культурно-общественный канал» представлял собой вот что:
Союз советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами, где работало около 200 человек в Москве и почти столько же в многочисленных представительствах за рубежом на должностях от советника посольства до зав. библиотекой или фильмотекой в местном Доме науки и культуры СССР. Ежегодный приезд иностранцев — 500–700 человек.
Курсы русского языка ССОДа при МГУ: ежегодно там учились примерно 50 человек из различных стран мира, на учебу их направляли местные общества дружбы с СССР, иногда компартии.
Такие же курсы, но летние, трехмесячные, при МАДИ, тоже по линии ССОДа, куда приезжало человек по 300 ежегодно.
Комитет защиты мира — сотрудников человек 50, приезд иностранцев небольшой — человек 200 в год.
Комитет советских женщин: сотрудников человек 20, приезд иностранцев — не более сотни в год, считая участников различных форумов, съездов и прочее.
Институт государства и права АН СССР — около 200 сотрудников и совсем пустяковый выезд-приезд.
Что требовалось от меня и как я должен был вести контрразведывательную работу на этом не самом «остром» и важном участке?
Я должен был установить (или получить в наследство) «официальные контакты» с представителями руководства этих ведомств на предмет обмена с ними (читай — получения от них) нужной мне информации. Чем доверительнее такие контакты, тем большим влиянием в «обслуживаемом» ведомстве обладает куратор КГБ. Как руководители, так и кураторы — люди разные и по характерам, и по взглядам, порой притираются друг к другу годами, и по-настоящему крепкие рабочие отношения складываются нечасто: руководители учреждений и ведомств — люди номенклатурные, и чаще всего опасаться КГБ им нечего, а иные не прочь и поэпатировать некогда страшную организацию. В отместку уж очень озлобленный куратор может накатать «телегу» в ЦК, а его начальство эту «телегу» поддержит и доложит в соответствующий отдел Центрального Комитета, откуда может посыпаться и «град из кирпичей».
Официальные контакты необходимы и с руководителями подразделений ведомства — в ССОДе это были заведующие территориальными и другими отделами: кадров, выездов и прочими. КГБ интересовалось выездами советских граждан за рубеж почти столько же, сколько и приездами иностранцев в страну — не только с намерением кого-то на чем-либо поймать, но и стремясь получить от выезжавших информацию самого разного рода. Контакты разной степени доверительности устанавливались со многими выезжавшими.
С каким бы недоверием или даже пренебрежением ни относились штатские или спецслужбисты к многочисленным «экшн» фильмам и книгам, непосвященные именно из них черпают представление о работе спецслужб как о непрерывной цепи операций, гонок, стрельбы и т. д. Все эти атрибуты тоже, конечно, имеют место, но главная цель — Знание. Знание противника, методов его работы, знание той или иной страны и ее политико-экономических реалий, а также прогноз на завтра, послезавтра. Знание сколько-нибудь известных людей во всех областях жизни своей или чужой страны — их привычки, образ жизни, планы, карьера, связи, любые данные, которые могут в определенный момент быть использованы либо для компрометации этих людей, либо для оказания на них нужного влияния, либо для выдвижения их на нужные кому-то рубежи. Такие знания добывают и копят годами, десятилетиями. Их подновляют и пересматривают, подгоняют под сегодняшнюю или послезавтрашнюю обстановку, видоизменяют, чтобы сделать кому-то приятными или чтобы кого-нибудь напугать. Главное — иметь их. Они стекаются к вершинам спецслужб из периферийных точек страны, с погранзастав, из зарубежных резидентур и радиоперехватов, их получают от своей, местной и зарубежной, агентуры, из дружественных спецслужб и от людей, внедренных в спецслужбы противника. Профессионалы всегда пользуются термином «информация», но мне кажется, что на определенном уровне накопления можно говорить именно о Знании.
Я должен был иметь и значительное количество так называемых «доверенных лиц», на оперативном жаргоне их иногда в шутку называют «доверчивыми лицами», — это не агенты, и их отношения с оперработником не конспиративны, но более доверительны, чем при «официальных контактах»: предполагается, что от них можно получать интересную и не всем доступную информацию.
Бывает, что доверительные отношения перерастают в агентурные.
И, наконец, самый главный, самый скрытый и самый ценный источник получения информации — агентура. В наше время, когда из бывших советских спецслужб сделали «мальчика для битья», добрались не только до оперработников, которых расшифровывают пачками, но и до агентуры — деяния, которые в США (на реалии политической жизни этой страны у нас особенно любят ссылаться все, кто побывал там неделю или две) преследуются в уголовном порядке.
Декларируется, что сотрудничать с секретными службами своей страны — позор. Перебежчиков и предателей различных мастей торопливо обряжают в белоснежные тоги борцов за гражданские права и носителей светлых демократических идеалов. Нечего и голову ломать, чтобы ответить на вопрос, кому все это нужно?
Никакая самая совершенная техника не заменит хорошего агента на хорошем месте: только человек может дать оценку происходящего, анализ обстановки, прогноз на будущее — никакой компьютер ничего подобного сделать не в состоянии. Наконец — и это, может быть, самое важное, — только человек может воздействовать в «нужном» плане на другого человека — побудить его на какие-либо действия либо, наоборот, удержать от них. В КГБ работе с агентурой всегда уделялось огромное значение, а уж в только что созданном 5-м Управлении — просто невероятное.
Бесчисленное множество совещаний, заседаний, собраний в Управлении и отделе было посвящено созданию новой и перевоспитанию старой агентуры для использования ее в борьбе с «идеологической диверсией». (Термин «диверсия» нами, русскими, понимается не так, как в англоговорящих странах, откуда он пришел к нам. Диверсия — это какое-то второстепенное действие, должное отвлечь, отвести внимание противника от основного, главного, решающего. У нас же диверсия обычно понимается как некая острая акция, стоящая, наоборот, в центре событий и чуть ли не во главе их.)
Собрания и совещания я возненавидел страстно еще в «семерке» из-за необходимости долго слушать малограмотную болтовню говорунов, уверенных, что они изрекают бессмертные истины. Мне всегда казалось, что особое наслаждение они получали не только от процесса назидательного говорения, но и от беззащитности слушателей, никто из которых, разумеется, не мог встать и выйти из зала. Вечной, неразрешимой загадкой до сих пор для меня осталось то обстоятельство, что именно те, кто имели что сказать и умели это сделать, как раз и не стремились выступать…
Однако, высиживая долгие часы на этих сборах, я начинал понимать, что с моим участком культурно-общественного обмена мне здорово повезло. Дело в том, что там продолжалась обычная контрразведывательная работа, и поиски «крамолы» носили чисто декларативный характер. Другое дело, например, работа по творческим союзам — писателей, художников, даже Союз композиторов стал зоной пристального внимания «искусствоведов в штатском» — так мы прозвали своих коллег, трудившихся на этих направлениях. «Остро» стояли и вопросы «оперативного обеспечения» (то есть надзора) институтов общественных наук АН СССР, где среди «слабозакаленных в идейном отношении» обществоведов уже появлялись первые ростки вольтерьянства, свободомыслия и отклонений от набившей всем оскомину «генеральной линии».
Одно из подразделений вело разработки «антисоветчиков» — слово «диссидент» все еще не было в ходу у широких оперативных кругов, оно появилось в нашей среде гораздо позже, почему-то в связи с публикацией на Западе известных «мемуаров Хрущева». В этом подразделении не спали ночей, часто проводили оперативные мероприятия, готовили материалы для арестов, следствия, суда.
Кстати, о следствии.
В правоохранительной системе нормальной страны существует разделение на органы дознания и органы следствия. Дознаватель — оперативный сотрудник, ведущий розыск преступника, его разработку, поиски вещественных доказательств. Он использует агентов, организует наружное наблюдение за объектом разработки, подслушивание телефонных разговоров, негласно обыскивает квартиры и служебные помещения, напихивает, где это нужно, микрофоны, словом, использует все имеющиеся у него возможности — для чего?
Да для того чтобы получить не просто доказательства преступной деятельности объекта разработки, а такие доказательства, которые позволят передать имеющиеся материалы следствию, а позже — суду. Далеко не все полученные дознавателем материалы можно использовать в следствии и на суде — так, у нас с завидным упрямством отказывались официально признать, что существует, например, перлюстрация корреспонденции, средства подслушивания и многое другое. Нельзя было использовать в суде показания оперработников, не говоря уже, понятное дело, об агентуре, ибо это привело бы к ее расшифровке. Словом, блестящий на первый взгляд материал следствие может возвратить на доработку либо за недоказанностью улик, либо за невозможностью использовать полученные материалы без расшифровки методов, которыми они были получены. Дело непростое, казавшееся мне, не юристу, на протяжении всех моих долгих лет работы в контрразведке уделом невероятных знатоков, настоящих, а не телевизионных.
В ЧК или, скажем, НКВД никаких сложностей в этом плане не существовало, так как оперативный работник, занимавшийся дознанием, сам же вел и следствие.
Не нужно было, передавая материалы следствию, доказывать, что объект разработки нарушил закон, не нужно было обосновывать законность собственных действий и методов, «легализовать» материалы, полученные в результате секретных оперативных мероприятий. Что же тогда передавали в суд для организации и ведения процесса? А признание обвиняемого, вот что.
Доказывать, обосновывать или объяснять что-либо оперработник должен был только своему начальнику, основываясь исключительно на «классовом чутье»…
И никакие законы при этом не нарушались: как раньше, так и в мои годы работы в контрразведке, все делалось только по закону. Но придумывали законы не в ЧК и не в КГБ, там обеспечивали соблюдение и исполнение этих законов законными же, по тем временам, средствами. О некоторых из них один старослужащий рассказывал вот что.
«… Не знаю, что было раньше, до моей службы в НКВД: ни я, ни мои товарищи об этом никогда не расспрашивали ни старослужащих, ни начальство. В архивных материалах тоже никаких следов видеть не приходилось. Потом я понял, почему. Даже те «методы воздействия», которые применялись в «Доме 2», — а из известных мне это были оплеуха или зуботычина во время допроса, карцер, лишение чего-нибудь уже и так обездоленного человека, вполне осознавались оперсоставом и руководством как антигуманные и возможность нести ответственность представлялась вполне реальной. Поэтому существовали казуистические «ходы» по оформлению и разрешению применять эти «методы».
Писался такой приблизительно рапорт: «Начальнику… отделения… отдела… управления тов…
Арестованный имярек подозревается в принадлежности (или в связях) с уругвайской (или мексиканской, или американской) разведкой. Показаний не дает, на следствии ведет себя вызывающе (или провокационно).
Прошу санкции». Подпись.
Какой санкции, на что, в связи с чем?
А начальнику все было абсолютно ясно, и он (если соглашался с сотрудником) писал: «Согласен» или «Не возражаю». Да с чем согласен, против чего не возражает?
А оперу тоже все было ясно, и теперь во время допроса уже можно было, наорав на арестованного, еще и стукнуть его по голове увесистым томом, помахать перед носом ножкой от стула, надавать пощечин. Редко кто решался на большее — за злоупотребления такого рода еще в ЧК было расстреляно достаточно много сотрудников, и весь оперсостав прекрасно понимал пределы таких «возможностей». О более серьезных вещах, не говоря уже о пытках, мне слышать не приходилось никогда…»
Ну, это в контрразведке, в Москве, в «Доме 2», в 50-е годы. Бог знает что творилось на периферии, в тюрьмах, в лагерях, как писались тамошние рапорты и какие резолюции на них «ложили»… Во всяком случае, автор приведенного выше рассказа пользовался моим полным доверием, да и приукрашивать действительность ему не было никакого резона — мы делились куда более интересными вещами.
Начальником 5-го Управления назначили, конечно, партийного деятеля — секретаря областного, кажется, комитета партии, человека настолько бесцветного и неинтересного, что вспомнить о нем решительно нечего. На многочисленных совещаниях и собраниях он чувствовал себя явно не в своей тарелке, добродушно пошучивал, но его некомпетентность была просто вопиющей — даже «наверху» это, видимо, почувствовали и вскоре его заместителем стал Филипп Денисович Бобков.
Колеса бешено завертелись, все изменилось враз. Все почувствовали — это человек, который знает дело, знает, чего он хочет от подчиненных, и было совершенно ясно, что он этого добьется.
Забегая вперед, к временам, когда Крючков и K° отделались от Бобкова, отмечу: они позаботились о том, чтобы во всех публикациях о его увольнении на пенсию было подчеркнуто, что он был чуть ли не главным борцом против вольнодумства и диссидентства… Ни слова не было сказано, что Бобков воевал и был многажды тяжело ранен, что он прошел путь от рядового опера до заместителя Председателя КГБ, что он был выдающимся контрразведчиком, что он работал с агентурой, возле которой партчекисты вроде Крючкова и рядом-то не стояли, что он задумывал и проводил операции, по сравнению с которыми любое детективное чтиво выглядит пресным и убогим…
Я потихоньку осваивал свой участок. Помимо официальных контактов, десятков доверительных связей, переданных мне агентов, я обрастал и просто приятельскими отношениями с сотрудниками учреждений, за которыми надзирал, работал с поступавшими ко мне документами, учился понимать иногда скрытый их смысл, овладевал штампами оперативной переписки, которые вскоре возненавидел. «Считал бы целесообразным не препятствовать…», «Полагал бы не возражать…», «Комплексом агентурно-оперативных мероприятий установлено…» Русский язык терялся в этой мешанине, и на ум все время приходил оруэлловский «новояз».
Кстати, о документах. С первых же дней меня поразило почти полное отсутствие не то что штабной культуры (особенно у оперов старшего поколения), а простого умения работать с документами и хранить их. Будучи педантом по природе, я решил показать, как нужно организовать делопроизводство. К документам я всегда относился уважительно, порядок на своем «участке» навел довольно быстро и среди ночи мог сказать, на какой полке моего сейфа лежит или стоит тот или иной том дела или документ. Идеальным порядком в этой части моей работы я гордился безгранично до 1972 года, когда «погорел», поскользнувшись именно на этой «банановой корке».
И все-таки иногда накатывали приступы малодушия: уж слишком все, чем я занимался, отличалось от прежнего. С одной стороны, я понимал, что вряд ли глупее тех, кто вокруг, с другой — мне не хотелось работать так, как работали они, — кое в чем я уже начал разбираться.
А дело просто было в том, что я еще не накопил знаний, навыков, профессиональных привычек. Тем не менее, накопление шло — незаметно для меня, я исправно выполнял все, что полагалось, встречался с людьми, торчал в подведомственных мне учреждениях, легко устанавливал знакомства и связи. В некоторых конкретных поручениях и заданиях потихоньку проявлял себя: мог, например, быстро перевести и отпечатать на машинке текст (среди оперсостава это умели в то время единицы), мог часами сидеть в наушниках и расшифровывать с магнитофонной ленты запись чьих-то голосов и опять-таки сразу печатать текст на машинке — сейчас это кажется такой мелочью… Мог организовать и провести простенькую операцию по добыванию чьих-то ключей от квартиры, где лежали не только деньги. Этими «практическими» приемами, к моему удивлению, многие из новых коллег не владели, так как привыкли во всем полагаться на вспомогательные службы.
Кстати, всеобщее убеждение в том, что в КГБ стоило нажать на кнопку — и результат на столе, совершенно ошибочно. Как и во всей стране, там так же не хватало (и сейчас, наверное, не хватает) самого необходимого, начиная с канцелярских принадлежностей, иногда и бумаги, и кончая техническими средствами, постами наружного наблюдения, «точками» секретного подслушивания и т. д. Разумеется, в определенных разработках и делах хватало всего — когда игра стоила свеч или казалось, что она их стоила… «Всего хватало» в делах по шпионажу и в разработках крупных «антисоветчиков» — государство чувствовало угрозу своему существованию и не жалело средств. И еще: у сильных мира сего всегда хватало средств на слежку друг за другом. Но тут привлекали незначительное количество столь доверенных людей, что мы узнавали об этом урывками и чаще всего случайно.
Сотрудники нашего отделения, «занимавшиеся» медициной, однажды с огромными трудностями убедили руководство в необходимости слушать телефонные разговоры какого-то медицинского бонзы. И что же? В первые же дни на их столах лежали сводки телефонных разговоров с одним из престарелых «отцов» города. Собеседники подробно обсуждали бывшие и предстоявшие оргии, искусных утешительниц, устройство отдельных кабинетов в московских ресторанах и т. д. Интимные изыски обсуждались в таких подробностях, что у читавших сводки потели лбы. Лебедев, когда сводки попали ему на стол, схватился за голову: «Вы что, на пенсию меня хотите отправить? Немедленно сжечь все, пепел разжевать и проглотить!!!» Он даже перестал заикаться…